"Антихристианин" всё же не рисуют полной картины отношения Ницше к
противопоставлению Христу — Диониса, спасению — "вечного возвращения",
состраданию — страдания, христианскому "обожению" — "сверхчеловека".
Основанием антихристианства Ницше является его онтология (учение о "воле к
власти" и становлении), теория познания ("перспективизм") и этика
("переоценка всех ценностей", "сверхчеловек"). Христианству
противопоставляется миф о "вечном возвращении". Ницше отвергает освящаемые
религией моральные ценности: "Вы называете это саморазложением бога; однако
это только линька: он сбрасывает свою моральную шкуру! И вы скоро должны
его увидеть по ту сторону добра и зла!" Таким образом, в "Антихристианине"
только намечены основные положения ницшеанской философии, и критика
христианства является лишь одним из элементов учения Ницше.
Идея сверхчеловека.
В последней книжке московского философского журнала (январь-февраль
1899), в разборе одного недавнего перевода из Ницше, В. II. Преображенский,
знаток и любитель этого писателя, замечает, между прочим, что, "к
некоторому несчастию для себя, Ницше делается, кажется, модным писателем в
России; по крайней мере на него есть заметный спрос" ("Обзор книг", стр.
48).
"Несчастие" такой моды есть, однако, лишь необходимое отражение во
внешности того внутреннего факта, что известная идея действительно стала
жить в общественном сознании: ведь прежде, чем сделаться предметом
рыночного спроса, она, разумеется, дала ответ на какой-нибудь духовный
запрос людей мыслящих.
Лет пятьдесят-шестьдесят тому назад была мода на Гегеля - тоже не без
"некоторого несчастья" для самого Гегеля. Однако если бы оказалось, что
русская образованность, кроме чарующих цветов нашей поэзии, даст еще и
зрелые плоды истинного разумения и устроения жизни, то первою, неясною
завязью таких плодов, конечно, придется признать это русское гегельянство
30-40-х годов.
То же следует сказать и об умственных увлечениях, сменивших
гегельянство, "к некоторому несчастью" для Дарвина, Конта и многих других.
Я думаю, что на все это нужно смотреть как на смешные по внешнему
выражению, но в существе неизбежные переходные ступени - как на "увлечения
юности", без которых не может наступить настоящая зрелость.
Я нисколько не жалею, что одно время величайшим предметом моей любви
были палеозавры и мастодонты. Хотя "человеколюбие к мелким скотам", по
выражению одного героя Достоевского, заставляет меня доселе испытывать
некоторые угрызения совести за тех пиявок, которых я искрошил бритвою,
добывая "поперечный разрез" ,- и тем более, что это было злодейством
бесполезным, так как мои гистологические упражнения оказались более
пагубными для казенного микроскопа, нежели назидательными для меня,- но,
раскаиваясь в напрасном умерщвлении этих младших родичей, я только с
благодарностью вспоминаю пережитое увлечение. Знаю, что оно было полезно
для меня, думаю, что пройти через культ естествознания после гегельянских
отвлеченностей было необходимо и полезно для всего русского общества в его
молодых поколениях.
Переходя от воспоминаний к тому, что перед глазами, мы заметим одно
различие между прежними и теперешними идейными увлечениями в русском
обществе. Прежде такие увлечения хотя и сменялись довольно быстро, но в
каждое данное время одно из них господствовало нераздельно (хотя, конечно,
с различием всяких оттенков). Внутренний рост нашего общества представлялся
каким-то торжественным шествием прямо вперед, и кто не желал прослыть
"отсталым" и подвергнуться общему презрению, должен был одновременно со
всеми "передовыми людьми" достигать одной и той же умственной станции.
Такая прямолинейность и, если можно сказать, одностанционность нашего
образовательного движения давно уже исчезла, во-первых, потому, что людей,
причастных некоторому образованию, стало гораздо больше и объединить их не
так просто и легко, а во-вторых, потому, что эти люди оказываются если не
более зрелыми, то во всяком случае менее наивными и, следовательно, менее
способными к стадному "единомыслию". Поэтому всюду видны и лица, и частные
группы, обособленные, идущие своей дорогой, не примыкая к более обширному и
общему движению. Да и людьми, особенно чуткими к общим требованиям
исторической. минуты, не владеет одна, а по крайней мере три очередные или,
если угодно, модные идеи: экономический материализм, отвлеченный морализм и
демонизм "сверхчеловека". Из этих трех идей, связанных с тремя крупными
именами (Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше), первая обращена на
текущее и насущное, вторая отчасти и завтрашний день, а третья связана с
тем, что выступит послезавтра и далее. Я считаю ее самой интересной из
трех.
Всякая идея сама по себе есть ведь только умственное окошко. В окошко
экономического материализма мы видим один задний, или, как французы
говорят, нижний, двор (la basse cour) истории и современности; окно
отвлеченного морализма выходит на чистый, но уж слишком, до совершенной
пустоты чистый двор бесстрастия, опрощения, непротивления, неделания и
прочих без и не; ну а из окна ницшеанского "сверхчеловека" прямо
открывается необъятный простор для всяких жизненных дорог, и если, пускаясь
без оглядки в этот простор, иной попадет в яму, или завязнет в болоте, или
провалится в живописную, величавую, но безнадежную пропасть, то ведь такие
ни для кого не представляют безусловной необходимости, и всякий волен
выбрать вон ту верную и прекрасную горную дорожку, на конце которой уже
издалека сияют средь тумана озаренные вечным солнцем надземные вершины.
Теперь я хочу не разбирать ницшеанство с философской или исторической
точки зрения, а лишь применить к нему первое условие истинной критики:
показать главный принцип разбираемого умственного явления - насколько это
возможно - с хорошей стороны.
Я думаю, нет спора, что всякое заблуждение - по крайней мере всякое
заблуждение, о котором стоит говорить,- содержит в себе несомненную истину
и есть лишь более или менее глубокое искажение этой истины; ею оно
держится, ею привлекательно, ею опасно, и чрез нее же только может оно быть
как следует понято, оценено и окончательно опровергнуто.
Поэтому первое дело разумной критики относительно какого-нибудь
заблуждения - определить ту истину, которою оно держится и которую оно
извращает.
Дурная сторона ницшеанства бросается в глаза. Презрение к слабому и
больному человечеству, языческий взгляд на силу и красоту, присвоение себе
заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения - во-первых,
себе единолично, а затем, себе коллективно, как избранному меньшинству
"лучших", т. е. более сильных, более одаренных, властительных, или
"господских", натур, которым все позволено, так как их воля есть верховный
закон для прочих,- вот очевидное заблуждение ницшеанства. В чем же та
истина, которою оно сильно и привлекательно для живой души?
Различие между истиною и заблуждением не имеет здесь для себя даже двух
отдельных слов. Одно и то же слово совмещает в себе и ложь и правду этой
удивительной доктрины. Все дело в том, как мы понимаем, как мы произносим
слово "сверхчеловек". Звучит в нем голос ограниченного и пустого притязания
или голос глубокого самосознания, открытого для лучших возможностей и
предваряющего бесконечную будущность?
Изо всех земных существ один человек может относиться к себе самому
критически - не в смысле простого недовольства тем или другим своим
положением или действием (это возможно и для прочих животных), а также и не
в смысле смутного, неопределенного чувства тоски, свойственной всей
"стенающей твари", а в смысле сознательной отрицательной оценки самого
способа своего бытия и основных путей своей жизни, как не соответствующих
тому, что должно бы быть. Мы себя судим, а при суде разумном,
добросовестном и осуждаем. Какой-то залог высшей природы в глубине души
человеческой заставляет нас хотеть бесконечного совершенства; размышление
указывает нам на всегдашний и всеобщий факт нашего несовершенства, а
совесть говорит, что этот факт не есть для нас только внешняя
необходимость, а зависит также и от нас самих.
Человеку естественно хотеть быть лучше и больше, чем он есть в
действительности, ему естественно тяготеть к идеалу сверхчеловека. Если он
взаправду хочет, то и может, а если может, то и должен. Но не есть ли это
бессмыслица - быть лучше, выше, больше своей действительности? Да, это есть
бессмыслица для животного, так как для него действительность есть то, что
его делает и им владеет; но человек, хотя тоже есть произведение уже
данной, прежде него существовавшей действительности, вместе с тем может
воздействовать на нее изнутри, и, следовательно, эта его действительность
есть так или иначе, в той или другой мере то, что он сам делает,- делает
более заметно и очевидно в качестве существа собирательного, менее заметно,
но столь же несомненно и в качестве существа личного.
II
Можно спорить о метафизическом вопросе безусловной свободы выбора, но
самодеятельность человека, его способность действовать по внутренним
побуждениям, по мотивам более или менее высокого достоинства, наконец, по
самому идеалу совершенного добра - это есть не метафизический вопрос, а
факт душевного опыта. Да и вся история только о том и говорит, как
собирательный человек делается лучше и больше самого себя, перерастает свою
наличную действительность, отодвигая ее в прошедшее, а в настоящее вдвигая
то, что еще недавно было чем-то противоположным действительности - мечтою,
субъективным идеалом, утопией.
Внутренний рост человека и человечества в своем действительном начале
тесно примыкает к тому процессу усложнения и усовершенствования природного
бытия, к тому космическому росту, который особенно ярко выражается в
развитии органических форм растительной и животной жизни. Раньше появления
человека широко и разнообразно развиваются формы жизни чувственной;
человеком доисторически начинается и на глазах истории продолжается
развитие жизни разумной. С точки зрения самой объективной и реалистичной -
помимо всяких спорных различий - есть одно бесспорное, коренное и общее
различие между миром природы и миром истории, именно то, что рост
физической организации происходит через постепенное вырабатывание новых
