полезные существам в их чрезмерно сложных жизненных отношениях, будут
сохранены, накоплены и унаследованы? Если человек может терпеливо отбирать
вариации, наиболее полезные ему, то почему природа в меняющихся условиях
существования не может производить отбор полезных ее живым созданиям
изменений? Что может положить предел этой силе, действующей целые эпохи и
придирчиво пересматривающей конституцию, строение и повадки каждого
создания, благоприятствуя хорошему и отбрасывая вредное? Я не вижу предела
возможностей этой силы в медленной, но совершенной адаптации каждой формы к
самым сложным жизненным взаимоотношениям, даже если ограничиться уже
приведенными доказательствами, теория естественного отбора, по-видимому,
верна” (Darwin, 1967, pp. 467, 469).
Уоллес не мог остаться безучастным. Он писал Дарвину: “Меня столько
раз поражала абсолютная неспособность многих вполне разумных людей понять
сами собой разумеющиеся, необходимые эффекты естественного отбора, что я
пришел к выводу о недостаточной подготовленности и самого термина, и
способа его объяснения, для понимания большинством естествоиспытателей,
хотя они вполне хороши и понятны для многих из нас” (Darwin & Seward, 1903,
p. 267). Он приводит в пример некоторых авторов, совершенно неправильно
понявших идеи Дарвина. Один из них “считает Вашим слабым местом то, что
“направленность и определенная цель необходимы для действия естественного
отбора”. Я постоянно слышал подобные возражения от ваших главных
оппонентов, обсуждая эти вопросы. По-моему, причина этого кроется только в
выборе термина “естественный отбор” и в столь частом сравнении его эффектов
с искусственным отбором, а также в частом одушевлении природы,
“отбирающей”, “предпочитающей”, “ищущей только приспособленные виды” и т.д.
и т.п. Для некоторых из нас это ясно как день, но для подавляющего
большинства это настоящий камень преткновения” (pp. 267—268). В дополнение
он говорит, что “люди не поймут, что все эти фразы суть метафоры” (p. 269),
и советует Дарвину использовать, синонимичную, с его точки зрения, фразу
“выживание наиболее приспособленных” (p. 268). Уоллес написал это после
того, как его “Метафоры м-ра Дарвина, ведущие к заблуждениям” были
проигнорированы Дарвином.
Дарвин отвечал: “До этого мне казалось, быть может, даже слишком, что
связь между естественным и искусственным отбором будет громадным
преимуществом. Действительно, я стал использовать этот термином постоянно,
и до сих пор считаю это преимуществом” (pp. 270—271). Он сказал, что новое
издание “Происхождения…” только что закончено и уже в издательстве и, в
заключение, с небольшой иронией высказывается о термине, предложенном
Уоллесом: “термин “естественный отбор” в настоящее время столь широко
используется как за границей, так и здесь, что сомнительно, можно ли от
него отказаться, несмотря на все его недостатки. Будет ли он отброшен или
нет, зависит от “выживания наиболее приспособленного” из них. Возражения
против термина, ясность и четкость содержания которого со временем
увеличивается, будут слабеть” (p. 271).
Сказанное здесь Дарвином предвосхитило теорию литерализации метафор
Ричарда Рорти (1989, chs 1—2), один из подходов к описанию истории науки.
Жизнь научных идей начинается с метафор, сохраняющих свое богатство и
неопределенность по мере развития теории. С ростом числа устоявшихся
фактов, неопределенность постепенно отступает от них, оставляя лишь сухую
истину. Конкретизация подобных терминов требует все меньше и меньше
дополнительных исследований. Люди настолько к ним привыкают, что перестают
воспринимать их как метафоры. В заключении я еще вернусь к этой теории.
Дарвин не воспользовался советом Уоллеса. Было ли это произволом,
оставившим его одного со своими убеждениями? Я буду аргументировать в двух
направлениях. Начну с подтверждения ваших худших опасений, а затем
попытаюсь дать более “светскую” версию своей точки зрения. Под “худшими
опасениями” я подразумевал свои намерения удариться в анимизм, панпсихизм
или иные полумистические направления философии науки. Кстати, подобные
воззрения были весьма уважаемой точкой зрения в середине XIX в. Отец
современной философии науки, Ульям Уивел, из-под пера которого вышли
термины “физик”, “анод”, “катод” и многие другие, действительно
рассматривал вопрос в тех же самых терминах. Он писал, полностью отдавая
отчет своим словам, что мы должны воспринимать понятия “причины”,
“материи”, “силы”, все ключевые термины науки по аналогии с человеческими
стремлениями (intentions). На самом деле, говоря о понятии “силы”,
“оригинальное значение греческого слова было “мышца” или “сухожилие”…
Первое его применение в качестве абстрактного термина соответствовало
мышечной силе… Свойство, благодаря которому тела воздействуют на движения
друг друга было естественным образом связано с усилиями, прилагаемыми к ним
человеком со сходным результатом… Так, человеческое представление о силе
сначала было, вероятно, подсказано его мышечными усилиями”, и при
использовании понятия “сила” мы всегда должны помнить эту подоплеку
(Whewell, 1840, Vol. 1, p. 178). Он заключает, что понятие “сила”
“возникает с осознанием наших собственных мышечных усилий” (p. 179). То же
самое он говорит о твердости и нашем понятии “материи”: “понятия Силы,
Материи, Твердости и Инертности” на самом деле продукты чувства осязания
или проприоцепции[7] (proprioception), происходящего от нашей опорно-
двигательной системы и являются нашим главным инструментом восприятия
пространства” (pp. 180—184).
Такова его позиция в споре между феноменалистами, идеалистами,
реалистами и позитивистами, где главными вопросами были “каково значение
этих терминов?” и “к чему они относятся?”. Уивел утверждал, что мы
подразумеваем под ними что-то такое, что, в конечном счете, основывается на
человеческих устремлениях, опыте — поэтому наше осмысление природы сложным
образом связано с нашим понятием предназначенности человека.
По официальной версии, после поражения Уивела в этом споре, философия
науки отошла от его точки зрения. Несмотря на это, его позиция, неразрывно
связанная с биологическими науками, была достойной борьбы в то время, когда
Дарвин писал свои произведения (Young, 1989).
Моим вторым примером будет сам Альфред Рассел Уоллес. Многие обвиняют
его в том, что он стал склоняться к спиритизму и мистике. Но его
прогрессивные для своего времени взгляды в философии природы, материи,
сознания достойны всякого уважения, этого не могут понять лишь исторически
малограмотные люди.
В 1870 г. Он написал свою знаменитую статью "Ограничения в применении
естественного отбора к человеку", где он выражает несогласие с Дарвином по
поводу применения концепции естественного отбора к человеку, утверждая
невозможность распространения натуралистических объяснений на все сферы
жизни. Но я хотел заострять ваше внимание не на этом аспекте мышления
Уоллеса, а на его представлениях о материи, сознании и силе. Как и Уивел,
он рассматривает их аналогично силе воли человека; он приводит доводы, что
в основе физического понятия "сила" лежит понятие воли; при размышлении о
природе их связь неизбежна. Это означает не прямое превращения силы воли в
физическую силу, а неизбежность ее взаимосвязи со стремлениями и
воображением человека.
Встраивая эти мысли в канву доказательств идей этой работы, можно
сказать, что мы не можем окончательно избавиться от метафорического и
антропоцентрического подхода даже в основных вопросах физики. Таким
образом, естественный отбор стал не отдельной формой естественнонаучного
знания, а средством тщательного исследования таких понятий, как
“гравитация”, “материя”, “сила”. Заглянув в последний раздел очерка Уоллеса
“Ограничения в применении естественного отбора к человеку”, можно найти там
довод такого характера: “если мы обнаружим хоть одну силу, даже совсем
небольшую, своим происхождением обязанную нашей собственной воле, то даже
не имея иного первичного знания о ней, нам не покажется невероятным вывод о
том, что все силы причастны к силе воли” (Wallace, 1891, p. 212).
Как уже было сказано, в философии науки XIX столетия были развернуты
горячие дебаты вокруг этих вопросов. Один из моих бывших студентов, Роджер
Смит, написал об этом интересную диссертацию (Smith, 1970, 1972, 1973).
Уивел и Уоллес утверждали, что процесс обучения не является пассивным; он —
прямое следствие наших действий. В связи с этим моделью обучения является
скорее не перцепция, а проприоцепция (ранее я раскрывал аспекты этой точки
зрения: Young, 1990).
Согласно этой теории, язык биологической науки, научная интерпретация
явлений не могут окончательно освободиться от антропоцентризма,
антропоморфизма, элементов оценочного подхода и субъективности. Это
совершенно нормально, и нет необходимости избегать этого в биологии.
Применяя понятие тяготения (gravitas) к взаимодействию тел, Ньютон тоже
выражался метафорично. Слово “тяготение” не имело тогда своего современного
значения “взаимное притяжение двух тел”, означая человеческое качество. Нам
до сих пор не известно, что такое гравитация на самом деле. Вспоминается
мой первый курс физики. На третий день я подошел к преподавателю и спросил:
“Что такое сила?” Он ответил с иронией: “Это некорректный вопрос.
Единственно, что я могу Вам ответить, сила — это произведение массы на
ускорение; оставаясь в рамках науки, мы не углубляемся далее”.
Таким образом, Дарвин не одинок; в общем смысле, проблемы, поднятые
его риторикой, лежат в самом сердце научной теории познания. На самом деле,
изначальный смысл греческого выражения, ныне употребляемого для обозначения
понятия “причина” — “причина бытия вещей, первопричина”. Как известно, у
Аристотеля было четыре первопричины: материя, форма, движение и цель. Для
интерпретации окружающего мира необходимы все четыре причины. Первая из них
— материальный элемент, которому за счет других передается форма,
возможность движения, изменения; а также ее цель. Из этой органичной схемы
были удалены антропоморфические элементы, что превратило ее в
механистическое мировоззрение с доминирующими понятиями материи, движения и
числа.
Теперь от длинных цитат Дарвина перейдем к обобщению. Возникающий
