Дом и кров в славянофильской концепции
Кафедра философии МСХА
Реферат
аспирантки кафедры селекции и семеноводства овощных и плодовых культур
Кондаковой Ольги
по теме: «Дом и кров в славянофильской концепции».
Москва, 1996
ДОМ И КРОВ В СЛАВЯНОФИЛЬСКОЙ КОНЦЕПЦИИ
Дом относится к числу основополагающих, всеобъемлющих архетипических
образов, с незапамятных времен функционировавших в человеческом сознании.
Эквиваленты славянского слова «дом» древнееврейский «bait» — обозначали
широкий круг понятий: кров, семью, жилище, строение, некое определенное
место — а также явления, связанные с культурной организацией жизни:
хозяйство, быт семьи или народа, наследство, иерархию, порядок. Понятие
дома связывалось также со своим народом (например, в Ветхом завете
еврейский народ именуется Домом Израилевым), страной, правом,
нравственностью, памятиью и верностью заветам.
В мифопоэтических представлениях древнихэ славян дому
отводилосьчрезвычайно важное место. Он осмыслялся как «мир, приспособленный
к масштабам человека и созданный им самим». Жилище было по преимуществу
носителем признака «внутренний»: оно оберегало че ловека от невзгод
внешенго мира, создавало атмосферу безопасности, определенности,
организованности, противостоящей внешнему хаосу. Дом сравнивался с матерью,
которая кормит и охраняет дитя, а также с материнским чревом, с наседкой,
защищающей цыплят. Закрытое, обжитое пространство, где главенствовали
атрибуты дома, как постель, печь, тепло, издавно осмыслялось как женское, в
отличие от неуютного холодного внешенго мира, в котором главную роль играл
мужчина — землепроходец, строитель, завоеватель. Постоянно подчеркивались
такие признаки дома, как прочность, неподвижность («полна горница людей»),
одушевленность. Человеку нужен был дом, соединяющий небо и землю. Он крепко
стоит на земле и является для его жителя центром посюстороннего,
горизонтального мира. С другой стороны, он возвышается над землей,
стремится к небу; «он выпускает человека вовне и в этом смысле связан с
внешним миром и с верхом». Поэтому возникла необходимость создания в доме
некоего сакрального пространства, напоминавшего о связи домашней
организации и защищенности с божественным миропорядком и защитой от
потусторонних сил.
Русские народные представления о доме в целом совпадали с
вышеописанными. Об этом свидетельствует «Толковый словарь живого
великорусского языка» В. И. Даля и иприведенные в енм многочиленные
пословицы и загадки, относящиеся к дому. «Мило тому, у кого много в дому»,
«Дом вести — не лапти плести», «Худу быть, кто не умеет домом жить», «На
стороне добывай, а дому не покидай» — это и подобные изречения говорят о
том, что дом рассматривался народом как осязаемое воплощение своего,
родного, безопасного пространства, а привязанность к нему считалась
добродетелью. Словарь Даля отмечает также, что слово «дом» означает в
русском языке не только «строение для жилья» или «избу со всеми ухожами и
хозяйством», но и «семейство, семью, хозяев с домочадцами». Однако и в
этом, и в позднейших толковых словарях у лексемы дом отсутствует значение,
соответствует значение, соответствующее ангийскому home или немецкому Heim
(домашний, семейный очаг): дом в значении «семяь» в русском языковом
сознании означает не духовное пространство «родного угла», а группу людей,
связанных кровными узами.
Все эти предворительные замечания необходимы для верного понимания
славянофильской концепции Дома (с большой буквы, как одного из священных
устоев национальной жизни). Концепция эта во многом вобрала в себя
архаические мифопоэтические представления русского народа. Однако
непосредственно она складывалась в ходе умственного движения 30-х годов
прошлого столетия. В то время в образованных кругах русского общества
набирал силу спор о ценностном превосходствен патриархальности над
ццивилизованностью — или, наоборот, цивилизации над первобытной
«непосредственностью», в зависимости от симпатии споривших сторон. Тогда не
существовало еще западничества и славянофильства как теоретически
оформленных мировоззрений. Спор проходил в сфере незавершенных
идеологических построений: кроме застольной беседы, он проник в
художественную литературу.
Среди «носившихся в воздухе» стереотипных предсставлений — антитез,
порожденных отмосферой романтического противостояния непреклонных,
сингулярных точек зрения, не могло не найтись места для противопоставления
патриархального и цивилизованного жилища. Описания первого можно было найти
у Пушкина («Дубровский», «Капитанская дочка»), Гоголя («Старосветские
помещики»), позднее у Даля («Вакх Сидоров Чайкин», «Павел Алексеевич
Игривый», «Отец с сыном»), Григоровича, Тургенева и многих других
писателей, обращавшихся к изображению жизни провинциальных помещиков,
крестьян или купцов. Противоположный тип жилища — благоустроенная городская
квартира, «английская» усадьба, особняк или дача — появляется в русской
литературе начиная с «Писем русского путешественника» Карамзина, который во
многом явился первопроходчиком, привившим русскому читателю вкус к
европейской оформленности. В 40-е годы интерес к бытовому удобству и
изяществу возрастает: на страницах петербургских журналов и альманахов
появляются физиологические очерки А. А. Бушицкого о жизни столичных немцев
и о роскошных дачах в Царском Селе, Павловске, Парголове и других
пригородах Петербурга. Главными адептами и фешенебельности (оба эти слова
впервые вошли в употребление в середине 40-х годов и не раз вызывали гнев и
насмешки из лагеря «Москвитянина») были И. И. Панаев, В. П. Боткин и А. В.
Дружинин. Отчетливое противостояние двух образов Дома, на которое к концу
«замечательного десятилетия» (1838—1848) наложились две законченные
культурные концепции — западническая и славянофильская — позволило
Гончарову в «Обыкновенной истории», а затем в «Обломове» создать емкие
незабываемые образы жилищ, которые олицетворяют два противоположных уклада
русской жизни — «почвенный» и «европейский». Это Грачи или Обломовка, с
доной стороны, и дома Петра Адуева или Штольца, — с другой.
В конце 20-х годов нашего столетия В. Ф. Переверзев определил основную
коллизию романов Гончарова как конфликт двух миров — «мира коттеджа» и
«мира ковчега». Действительно, два противоположных идеала личной и
общественной жизни, культурных традиций и бытовых навыков, изображенные
романистом, нашли свое воплощение в образах обжитого пространства,
обладающих большой силой обобщения. С одной стороны — в самом деле
«коттедж»: петербургская квартира, усадьба или дача, в которой человек
предоставлен самому себе, ни от кого не зависит и ни за кого не отвечает;
удобство и изысканность жилища являются залогом внутреннего гармоничного
развития личности. С другой стороны, дом, где, как в Ноевом ковчеге, живут
общей, роевой жизнью родители, дети, слуги, нянюшки, родня, приживалки, где
человеку невозможно уединиться и спрятаться от глаз людских, да и
неприлично это, не принято. Здесь радость и печаль каждого становиться
общей радостью и печалью. Всякий участвует в делах и развлечениях
сообщества. Завет и предание, обычай предков и страх перед неведомыми
силами, постоянно поддерживаемый при помощи семейных легенд и няниных
сказок, подготовляли почву для обязательной и единой для всех обитателей
дома религиозности. Подобно библейскому ковчегу, такой дом призван был
спасать укрывшихся в енм людей от враждебных стихий — сперва природных,
затем общественных: от непогоды, поветрий, недугов, от смуты и от
сопутствующей прогрессу нестабильности. В жилище том зачастую неудобно,
«тесно», комфорту не придается особого значения — зато, как говорят
пословицы, «Хотя тесно, да лучше вместе», «В тесноте люди живут, а на
простор навоз возят», «В тесноте, да не в обиде».
На основании сказанного можно было бы утверждать, что для человека,
обитавшего в культурно-идеологическом горизонте, способном породить
славянофильское учение, идеалом Дома был ковчег, если бы не одно
обстоятельство.
Домик Афанасия Ивановича Товстопуза или Обломовка во многом напоминает
ковчег: в них действительно живет «каждой твари по паре», свято соблюдая
заветы единодушия, взаимопомощи, патриархальной простоты; они расположены
на периферии обозримого мира, вдалеке от столиц; они не только защищают, но
и спасают человека от искушений новейшей цивилизации. Поэтому неотъемлемым
для них является элемент религиозного, сакрального предназначения — во
спасение души. Однако ковчег — это корабль. При всей своей спасительной
прочности он движется и переносит человека из одного царства в другое, из
одной эпохи в другую, обеспечивая лишь временную стабильность в глобальных
бытийных переменах. По древним мифологическим представлениям,
корабльозначал средство перемещения в иной мир, в царство смерти. Герои
народных эпосов, идущие не трансцеденции, не преображая, а возвращая к
исходному порядку, не могут стать корабельщиками. Образ корабля способен
появиться в сознании народа лишь в эпоху дистабилизации, как например, в
новгородском былинном цикле ли в сказаниях старообрядцев.
Славянофилы 40-х годов прошдого столетия сумели претворить
трудноуловимую привязанность к определенному типу жилища в довольно
стройную, монолитную концепцию Дома, который правильнее было бы назвать не
ковчегом, а генздом, роль которого — обеспечить безопасность семьи от
враждебных внешних сил под спасительным прикрытием, под Кровом.
Аксаков, разбирая в 1847 году «Петербургский сборник» и критически
оценивая «Бедных людей» Достоевского, отмечает что «в отдельных местах,
истинно прекрасных», автор повести достигает высокого художественного
мастерства.
Достоевский, привыкший в 40-х годах к западничеству и преклонявшийся
пред Белинским, тронул Сердце славянофила Аксакова и потому, что нащупал
своим гениальным художественным чутьем целые сематические пласты
архаического сознания, характерного для достаточно чужой ему в социальном
отношении патриархальной деревни.
Если Достаевский предчувствовал мощные пласты мифопоэтического
сознания, связанные с понятием домашнего крова, то славянофилы были первыми
русскими теоретиками Дома. Им удалось осмыслить архаическую модель жилища в
ее целостности, а также придать ей определенную аксиологическую и
идеологическую направленность. Изображенный Достаевским дом Вареньки
Доброселовой (так же, как и опубликованное на год позже описание Обломовки)
вполне мог напомнить Константину Аксакову оренбургские усадьбы Ново-
Аксаково и Надежино, в которых прошло егодетство.Общийтруди общие досуги
влюдской и девичьей, страшные сказки ирассказы,таинственные комнаты,в
которых якобыявляются души усопших предков. Нарядус этимобращает на себя
Страницы: 1, 2
