известной степени развития человечества люди могут уже не делать. Заповеди
эти суть как бы заметки на бесконечном пути совершенства...”. Они не могут
не быть отрицательными, поскольку речь идет об осознании степени
несовершенства. Они – не более чем ступень, шаг на пути к совершенству.
Они, эти заповеди, составляют в совокупности такие истины, которые как
истины не вызывают сомнений, но еще не освоены практически, то есть истины,
по отношению к которым выявляется свобода современного человека. Для
современного человека они уже являются истинами, но еще не стали
повседневной привычкой. Человек уже смеет так думать, но еще не способен
так поступать. Поэтому они, эти возвещенные Иисусом Христом истины,
являются испытанием свободы человека.
Непротивление как проявление закона любви
По мнению Толстого, главной из пяти заповедей является четвертая: “Не
противься злому”, налагающая запрет на насилие. Древний закон, осуждавший
зло и насилие в целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть
использованы во благо – как справедливое возмездие по формуле “око за око”.
Иисус Христос отменяет этот закон. Он считает, что насилие не может быть
благом никогда, ни при каких обстоятельствах. Запрет на насилие является
абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. И на зло надо отвечать
добром.
Насилие является противоположностью любви. У Толстого есть по крайней
мере три связанных между собой определения насилия. Во-первых, он
отождествляет насилие с убийством или угрозой убийства. Необходимость
применения штыков, тюрем, виселиц и других средств физического разрушения
возникает тогда, когда стоит задача внешнего принуждения человека к чему-
либо. Отсюда – второе определение насилия как внешнего воздействия.
Необходимость внешнего воздействия, в свою очередь, появляется тогда, когда
между людьми нет внутреннего согласия. Так мы подходим к третьему, самому
важному определению насилия: “Насиловать значит делать то, чего не хочет
тот, над которым совершается насилие”. В таком понимании насилие совпадает
со злом и оно прямо противоположно любви. Любить – значит делать так, как
хочет другой, подчинять свою волю воле другого. Насиловать – значить
подчинять чужую волю своей.
Непротивление – больше чем отказ от закона насилия. “Признание жизни
каждого человека священной есть первое и единственное основание всякой
нравственности”. Непротивление злу как раз и означает признание
изначальной, безусловной святости человеческой жизни.
Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти
находятся за пределами его компетенции. Он одновременно вообще отказывается
от того, чтобы быть судьей по отношению к другому. Человеку не дано судить
человека. В тех же случаях, когда мы как будто бы судим других людей,
называя одних добрыми, других злыми, то мы или обманываем себя и
окружающих, Человек властен только над собой. “Все, что не твоя душа, все
это не твое дело”, – говорит Толстой. Называя кого-то преступником и
подвергая его насилию, мы отнимаем у него это человеческое право.
Отказываясь сопротивляться злу насилием, человек признает эту истину, он
отказывается судить другого, ибо не считает себя лучше его. Не других людей
надо исправлять, а самого себя.
Человек играет свою собственную роль только тогда, когда он борется со
злом в самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он
вступает в такую область, которая ему не подконтрольна. Люди, совершающие
насилие, как правило, скрывают это. Скрывают и от других и от самих себя. В
особенности это касается государственного насилия, которое так
организовано, что “люди, совершая самые ужасные дела, не видят своей
ответственности за них. ...Одни потребовали, другие решили, третьи
подтвердили, четвертые предложили, пятые доложили, шестые предписали,
седьмые исполнили”. И никто не виноват. Размытость вины в подобных случаях
– не просто результат намеренного стремления спрятать концы. Она отражает
само существо дела: насилие объективно является областью несвободного и
безответственного поведения. Люди через сложную систему внешних
обязательств оказываются соучастниками преступлений, которые бы ни один из
них не совершил, если бы эти преступления зависели только от его
индивидуальной воли. Непротивление от насилия отличается тем, что оно
является областью индивидуально ответственного поведения. Как ни трудна
борьба со злом в самом себе, она зависит только от самого человека. Нет
таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился на непротивление.
Толстой подробно рассматривает расхожие аргументы против непротивления.
Три из них являются наиболее распространенными.
Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но
его трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: а разве
захватывать собственность и защищать ее легко? А пахать землю не сопряжено
с трудностями? На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о
ложной вере, согласно которой выправление человеческой жизни зависит не от
самих людей, их разума и совести, а от Христа на облаках с трубным гласом
или исторического закона. “Человеческой природе свойственно делать то, что
лучше”. Нет объективного предопределения человеческого бытия, а есть люди,
которые принимают решения. Поэтому утверждать об учении, которое относится
к человеческому выбору, касается решимости духа, а не физических
возможностей, утверждать про такое учение, что оно хорошо для людей, но
невыполнимо, – значит противоречить самому себе.
Второй аргумент состоит в том, что “нельзя идти одному человеку против
всего мира”. Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует
учение, а все остальные будут продолжать жить по прежним законам, то я буду
осмеян, избит, расстрелян, напрасно погублю свою жизнь. Учение Христа есть
путь спасения для того, кто следует ему. Поэтому тот, кто говорит, что он
рад бы последовать этому учению, да ему жалко погубить свою жизнь, по
меньшей мере не понимает, о чем идет речь. Это подобно тому, как если бы
тонущий человек, которому бросили веревку для спасения, стал бы возражать,
что он охотно воспользовался бы веревкой, да боится, что другие не сделают
того же самого.
Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под
сомнение осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено с
большими страданиями. Вообще жизнь человеческая не может быть без
страданий. Весь вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда ли, когда
человек живет во имя Бога, или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ
Толстого однозначен: тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с
точки зрения бедности и богатства, болезни и здоровья, неизбежности смерти
жизнь христианина не лучше жизни язычника, но она по сравнению с последней
имеет то преимущество, что не поглощается полностью пустым занятием мнимого
обеспечения жизни, погоней за властью, богатством, здоровьем. В жизни
сторонников учения Христа меньше страданий уже хотя бы по той причине, что
они свободны от страданий, связанных с завистью, разочарованиями от неудач
в борьбе, соперничеством. Опыт, говорит Толстой, также подтверждает, что
люди главным образом страдают не из-за их христианского всепрощения, а из-
за их мирского эгоизма. Учение Христа не только более нравственно, но оно и
более благоразумно. Оно предостерегает людей от того, чтобы они не делали
глупостей.
Таким образом, обыденные аргументы против непротивления являются не
более чем предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя,
найти прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу
жизни, уйти от личной ответственности за то, как они живут.
Непротивление есть закон
Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том
случае, если понимать ее не как изречение, а как закон – правило, не
знающее исключений и обязательное для исполнения. Допустить исключения из
закона любви – значит признать, что могут быть случаи нравственно
оправданного применения насилия. Если допустить, что кто-то или в каких-то
обстоятельствах может насилием противиться тому, что он считает злом, то
точно так же это может сделать и любой другой. Ведь все своеобразие
ситуации и состоит в том, что люди не могут прийти к согласию по вопросу о
добре и зле. Если мы допускаем хоть один случай “оправданного” убийства, то
мы открываем их бесконечную череду. Чтобы применять насилие, необходимо
найти такого безгрешного, кто может безошибочно судить о добре и зле, а
таких людей не существует.
Толстой считал также несостоятельной аргументацию в пользу насилия,
согласно которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает
большее насилие. Когда мы убиваем человека, который занес нож над своей
жертвой, мы никогда не можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он
свое намерение в действие или нет, не изменилось ли бы что-нибудь в
последний миг в его сознании. Когда мы казним преступника, то мы опять-таки
не можем быть стопроцентно уверены, что преступник не изменится, не
раскается и что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью. Но и
допустив, что речь идет о преступнике закоренелом, который бы никогда не
изменился, казнь не может быть оправдана, ибо казни так воздействуют на
окружающих, в первую очередь близких казнимому людей, что порождают врагов
вдвое больше и вдвое злее, чем те, кто были убиты и зарыты в землю. Насилие
имеет тенденцию воспроизводиться в расширяющихся масштабах. Поэтому самая
идея ограниченного насилия и ограничения насилия насилием является ложной.
Именно эта-то идея и была отменена законом непротивления. Насилие легко
совершить. Но его нельзя оправдать. Толстой ведет речь о том, может ли
существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично –
такого права не существует. Если мы принимаем христианские ценности, и
считаем, что люди равны перед Богом, то нельзя обосновать насилие человека
над человеком, не попирая законы разума и логики. Поэтому-то Толстой считал
смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем просто убийство
из-за страсти или по другим личным поводам. Вполне можно понять, что
человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить
себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись коллективному
внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как
люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, как они могут считать
убийство необходимым. Это было выше толстовского разумения. “Смертная
казнь, – пишет Толстой в “Воспоминаниях о суде над солдатом”, – как была,
так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о
совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания
невозможности их совершения”.
Почему люди держатся за старое?
“Стоит людям поверить учению Христа и исполнять его, и мир будет на
земле”. Но люди в массе своей не верят и не исполняют учение Христа.
Почему? По мнению Л. Н. Толстого, есть по крайней мере две основные
причины. Это, во-первых, инерция предшествующего жизнепонимания и, во-
вторых, искажение христианского учения.
До того как Иисус Христос сформулировал заповедь непротивления, в
обществе господствовало убеждение, что зло можно истребить злом. Оно
воплотилось в соответствующий строй человеческой жизни, вошло в быт,
привычку. Самым главным средоточием насилия является государство с его
армиями, всеобщей воинской повинностью, присягами, податями, судами,
тюрьмами и т. д. Словом, вся цивилизация основана на законе насилия, хотя,
и не сводится к нему.
Л. Н. Толстой считает, что истина Христа, которую мы находим в
Евангелиях, была в по следующем искажена наследовавшими ему церквами.
Искажения коснулись трех основных пунктов. Во-первых, каждая церковь
объявила, что только она правильно понимает и исполняет учение Христа.
Такое утверждение противоречит духу учения, которое нацеливает на движение
к совершенству и по отношению к которому ни один из последователей, ни
отдельный человек, ни собрание людей, не могут утверждать, что они его
окончательно поняли. Во-вторых, они поставили спасение в зависимость от
определенных обрядов, таинств и молитв, возвели себя в статус посредников
между людьми и Богом. В-третьих, церкви извратили смысл самой важной
четвертой заповеди о непротивлении злу, поставили ее под сомнение, что было
равносильно отмене закона любви. Сфера действия принципа любви была сужена
до личной жизни, домашнего обихода, “для общественной же жизни признавалось
необходимым для блага большинства людей употребление против злых людей
всякого рода насилия, тюрем, казней, войн, поступков, прямо противоположных
самому слабому чувству любви”.
“Вместо того чтобы руководить миром в его жизни, церковь в угоду миру
перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало
никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они
жили... Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет,
поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни. Мир учреждал свою, во
всем противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по
которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно
с ним. И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже
языческой жизни, и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но
утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа”. В результате сложилось
положение, когда люди на словах исповедуют то, что они на деле отрицают и
когда они ненавидят порядок вещей, который сами поддерживают. Насилие
получило продолжение в обмане. “Ложь поддерживает жестокость жизни,
жестокость жизни требует все больше и больше лжи, и, как ком снега,
неудержимо растет и то, и другое”.
Заключение
Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Что он из-за сугубо
моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие
всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе путь к
пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. Однако это
предположение неправильное.
Идею непротивления нельзя понимать так, будто Толстой был против
совместных действий, общественно значимых акций, вообще против прямых
нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем
наоборот. Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа
к общественной жизни, конкретный путь, преобразующий отношения вражды между
людьми в отношения сотрудничества между ними.
Не следует также считать, что Толстой призывал отказаться от
противодействия злу. Наоборот, он считал, что противиться злу можно и
нужно, только не насилием, а другими ненасильственными методами. Более того
только тогда по настоящему можно противиться насилию, когда отказываешься
отвечать тем же. “Защитники общественного жизнепонимания объективно
стараются смешать понятие власти, т. е. насилие, с понятием духовного
влияния, но смешение это совершенно невозможно”. Толстой сам не
разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его
учение допускает такую тактику. Он понимает непротивление как позитивную
силу любви и правды, кроме того, он прямо называет такие формы
сопротивления, как убеждение, спор, протест, которые призваны отделить
человека, совершающего зло, от самого зла, призывают к его совести,
духовному началу в нем, которые отменяют предшествующее зло в том смысле,
что оно перестает быть препятствием для последующего сотрудничества.
Толстой называл свой метод революционным. И с этим нельзя не согласиться.
Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции
производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти
и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение
духовных основ жизни.
Использованная литература
1. Введение в философию: В 2 т. М., 1990
2. Гусейнов А. А. Великие моралисты. М., Республика, 1995
3. Розенталь М. М. Философский словарь. М., Издательство политической
литературы, 1975
4. Философский энциклопедический словарь. М., 1983
* Здесь и далее кавычками будут выделяться ссылки на Л. Н. Толстого.
