утвердить нас в этой мысли, он указывает на тот факт, что многие виднейшие
мастера английской литературы (Джойс, Свифт, Шоу и др.) были ирландцами по
происхождению: если бы они писали на своем родном языке, то были бы теперь
столь же мало известны, как исландские и норвежские авторы (!).
Создается впечатление, что Брисон и в этой главе не смог удержаться от
более или менее проявленных сравнений в пользу английского языка. Так, он
утверждает, что так называемые «литературные языки» есть не что иное, как
вчерашние диалекты, на которых говорит в лучшем случае половина населения
страны (пример Италии, где литературный язык образовался на основе
флорентийского и тосканского диалектов и где на нем говорят далеко не все
итальянцы). Из примеров явствует, что среди «больших» языков английский
находится в наилучшем положении, так как он легко выдерживает конкуренцию
со слабыми и почти умершими диалектами (вроде корнуэльского или того же
уэлльского). Причем статистика в отношении других языков в ряде случаев
представляется тенденциозно подобранной или даже фальсифицированной:
Брисон, к примеру, пишет, что в бывшем Советском Союзе, где бытовало до 149
языков, почти половина сельского населения страны говорила на иных, нежели
русский, языках, а четверть населения не говорила по-русски вовсе (источник
данных, как водится, не указан) (39).
Первое тысячелетие
В четвертой главе автор переходит к истории собственно английского
языка, а именно к истории первого тысячелетия его существования и развития:
от саксонской колонизации Британских островов (5 в.) до эпохи Шекспира
(рубеж 16–17 вв.). Являвшийся на ранней поре своего исторического бытия
одним из многочисленных западногерманских диалектов (в северо-западном углу
нынешней Европы, область Angeln, до сих пор можно услышать речь, которая,
по мнению исследователей, близка первоначальному типу протоанглийского
диалекта – 46), английский пережил несколько сильнейших видоизменений,
причем самые ранние из них вряд ли объяснимы: «Никто, разумеется. не может
объяснить, почему английский стал обособленным языком, столь разительно
отличающимся от германских диалектов материковой Европы» (50). Ряд влияний
со стороны скандинавов (викинги) и датчан, контролировавших острова в эпоху
раннего Средневековья, обусловил целый ряд лексических и грамматических
особенностей английского. Так, местоимения they, them, their являются
скандинавскими по происхождению (53).
Особое внимание Брисон уделяет эпохе норманнского вторжения (1066 г.),
так как именно она спровоцировала самое решительное видоизменение языка
(речь идет прежде всего о языке благородных сословий) практически во всех
сферах. «В ближайшие 300 лет, – замечает автор, – ни один из английских
королей не говорил по-английски» (54). Интересно, что норманны не были
носителями парижского диалекта французского языка: вполне утратив свой
собственный (германский), они говорили на разнообразных сельских наречиях,
которые были весьма далеки от литературного французского (там же). Ситуация
сословного двуязычия продолжалась вплоть до 1399 года, до вступления на
престол Генрих IV, чьим родным языком был английский. Такое долгое влияние
обусловило заимствование целого массива французских по происхождению слов
(около 10 тысяч, по сведениям автора), причем почти все эти слова имели
отношение к сфере государства и права, а также аристократического досуга,
что понятно, так как социальная практика их носителей осуществлялась именно
в этих областях. До конца 14 столетия французский оставался официальным
языком парламента, еще дольше – языком судопроизводства (57).
Справедливости ради нужно сказать, что французы не понимали тот
французский, на котором говорили в Лондоне (Чосер в «Кентерберийских
рассказах» ехидно замечает, что некая дама-пилигрим говорила на
французском, который был непонятен жителям Парижа, равно как ей был
неизвестен язык парижан): состоятельные англичане посылали своих детей во
Францию учить подлинный французский.
Англия в конце концов вернулась к своему языку (психологически и
практически этот процесс завершается к рубежу 15–16 вв.), но это,
разумеется, уже не был Old English донорманнских времен: старый язык был
уже вполне непонятен, скажем, тому же Чосеру, как он непонятен для
современных носителей языка. Среди других лексико-этимологических групп
англосаксонская группа ныне включает в себя не более 4,5 тысяч слов, что
составляет около 1% общего лексического запаса (58). Волны лингвистических
влияний практически смыли оригинальную основу языка…
В сельской местности в 14–16 веках дела с языком обстояли едва ли
лучше: на относительно небольшой территории невероятно размножились
диалекты, что крайне затрудняло взаимопонимание. Брисон рассказывает
анекдот той поры о моряке, который по-английски спрашивал на постоялых
дворах яичницу, но не был понят: содержатели дворов, по их собственному
признанию, «coude speke no frenshe» (59). В то же время в собственно
английском происходили важнейшие для его будущей судьбы перемены: именно во
времена Чосера язык практически утратил категорию рода (точнее, формальные
показатели рода) и падежные окончания. В эту эпоху начинается становление
литературного английского, которое продлилось до века Елизаветы
включительно. Одним из величайших признаков и двигателей литературной
кодификации стало творчество Шекспира.
«Никто ни в каком из наречий не был таким величайшим игроком в сфере
языка» – пишет Брисон о Шекспире (64). Он отчеканил более 2000 слов и
бесчисленное число выражений, ставших идиомами: vanish into thin air, play
fast and loose, to be or not to be, to be cruel to be kind и т.д. В
монологах его персонажей метафоры буквально теснятся, выпирая из текста:
«to take arms against a sea of troubles» («Гамлет»). Правда, мы не можем
сейчас судить, какова была оригинальная орфография Шекспира, так как уже
его первые издатели (фолио 1623 года), предположительно, внесли
многочисленные изменения в тексты драматурга. Со времен Шекспира в
английском произошло много изменений, например, усложнились глагольные
формы: оттенки длительности и оттенки временной последовательности были
незнакомы аскетичному языку шекспировской эпохи. Но это, как справедливо
замечает автор, «вряд ли затруднило бы его», столкнись Шекспир с
современным английским (66): столь революционные, принципиальные перемены
были произведены им в языке. Образно говоря, был изготовлен крепчайший
каркас, который держит язык до сих пор.
Все это не означает, что язык Шекспира возобладал в Англии 17 века
окончательно. Он стал общеупотребимым языком Англии и нижней Шотландии, но
еще только начинал проникать в области Уэльса, верхней Шотландии и
островов, а также Ирландии. Процесс распространения литературного языка
растянулся на несколько веков: еще в 20 веке на пост премьер-министра был
избран человек, родным языком которого был уэлльский (Ллойд Джордж). Не
следует забывать и о том, что языком школы и университета вплоть до 18 века
была латынь, что также сдерживало процесс. Ньютон писал и издавал свои
«Начала» на латыни. Историк Гиббон и вовсе предпочитал французский.
«Употребление английского при обучении было откровенным экспериментом» (там
же). Ученый Ричард Малкастер в конце 16 века меланхолично заметил:
«Английский язык незначителен, он имеет распространение только на нашем
острове и более нигде» (там же). Последняя фраза дает повод автору для
торжествующего вмешательства: «Он не знал, что менее, чем через поколение,
английский станет языком Нового Света, откуда он начнет свое беспримерное
восхождение к роли самого передового из мировых языков» (там же).
Откуда берутся слова
Эта часть книги посвящена некоторым странностям английского языка,
которые при определенном взгляде на вещи могут обернуться достоинствами.
Избыточность синонимических рядов (так оценивает ситуацию с синонимами в
английском автор книги) сочетается с тенденцией «наполнять отдельное слово
бесчисленными значениями» (69). Брисон приводит слова fine, sound, round и
другие, чьи значения, в самом деле, весьма многочисленны (в Оксфордском
словаре словарная статья на слово round занимает 7 с половиной страниц и
состоит из 15000 слов – 70). Подобная полисемия, по мысли автора, может
доходить до абсурда, когда одно и то же слово начинает выражать
противоположные значения. Так, слово sanction означает как разрешение, так
и запрещение (там же). (В этом случае, добавим мы от себя, речь все же
должна идти не о достоинствах или недостатках английского языка, а о
курьезах, связанных с историческим бытованием интернациональной лексики,
так как sanction произведено от латинского sanctio, что в римском праве
означало «закон» и одновременно «оговорка к закону». То, что в быту
европейцев 20 века это слово начнет выражать смыслы разрешения и
запрещения, – разумеется, связанные с первоисточником, но жестко им не
мотивированные, – римляне, конечно, предусмотреть не могли.)
Опираясь на иронические слова Ясперсена о том, что слова в большинстве
случаев образуются либо путем добавления, либо как итог вычитания, либо
вследствие конструирования, либо в результате отсутствия каких бы то ни
было воздействий, – Брисон рассматривает каждый из этих случаев отдельно,
добавляя для разнообразия некоторые свои пункты сверх ясперсеновских.
Слова, образованные в результате ошибки. Классический пример –
типографская ошибка вроде той, которая была допущена в одном из изданий
солидного Merriam-Webster Dictionary (изд. 1934 г.): в качестве синонима к
слову density читателями было воспринято никогда не существовавшее в
английском слово dord – результат испорченного чтения “D or d” (то есть
«пишется с заглавной или со строчной D») (71). Брисон уверяет, что в
английском существует (и используется!) около 350 слов, появившихся таким
образом.
Заимствованные слова. Такие слова – «одно из славных достоинств
английского, его добрая воля заимствовать чужое, как если бы у последнего
был статус беженца» (73). После этого следует порядочный список
заимствованных слов: shampoo (Индия), potato (Гаити), ketchup (Китай),
boondocks (язык тагалогов), slogan (язык кельтов) и т.д. Автор отмечает
забавную особенность: прилагательное не образуется от соответствующего (как
