различалась. Спекуляция находила неограниченные возможности для развития,
ее не сдерживал научный (т.е. дисциплинированный) поиск истины. Спекуляция
– как показывает этимология этого слова – есть интуитивный, почти
визионерский способ восприятия. Основной объект, на который направлена
спекулятивная мысль – человек: его природа, его проблемы, его ценности, его
судьба. Свое «Я» человек с особенной настойчивостью делает предметом
спекулятивной мысли даже сегодня. Для первобытного человека неодушевленного
мира просто не существует. Мир для первобытного человека представляется не
пустым или неодушевленным, но изобилующим жизнью. Эта жизнь проявляется в
личностях – в человеке, звере, растении, в каждом явлении, с которым
человек сталкивается – в ударе грома, во внезапной тени, в жуткой и
незнакомой лесной поляне, в камне, неожиданно ударившем его, когда он
споткнулся на охоте. В любой момент он может столкнуться с любым явлением
не как с «ОНО», а как с «ТЫ». В этом столкновении «ТЫ» проявляет свою
личность, свои качества, свою волю. «ТЫ» переживаемо как жизнь,
встретившаяся с другой жизнью, оно вовлекает все существо человека в
двусторонние взаимоотношения. Мысли в не меньшей степени, нежели поступки и
чувства, подчинены этому переживанию. Вероятно, для древних существовали
некоторые интеллектуальные проблемы и их интересовали вопросы типа «почему
и как», «откуда» и «куда». Знание о «ТЫ» в высшей степени индивидуально.
Другими словами, древние рассказывали мифы, вместо того, чтобы производить
анализ событий и делать выводы. Например, мы сказали бы ,что определенные
атмосферные изменения прекратили засуху и вызвали дождь. Вавилоняне
наблюдали те же события, но внутренне переживали их как появление
гигантской птицы Имдуизд, явившейся им на помощь. Она покрывала небо
черными грозовыми тучами своих крыльев и пожирала небесного быка, чье
горячее дыхание спалило посевы. Такой миф древние рассказывали не для
развлечения. Они рассказывали о событиях, от которых зависело само их
существование. Они порождены воображением, но не представляют собой чистой
фантазии. Важно отличать подлинный миф от легенды, саги, басни и волшебной
сказки. Все они могут сохранять элементы мифа. Образность неотделима от
мысли. Она представляет собой ту форму, в которой было осознано
впечатление.
Таким образом, к мифу необходимо отнестись серьезно, ибо он открывает
существенную истину. Но у мифа нет той универсальности и ясности, которая
присуща теоретической формулировке. Он конкретен, хотя и претендует на
неопровержимость своей правоты. Он требует признания от верующего и не
претендует на оправдание перед судом критикующего.
Иррациональный аспект мифа станет особенно ясен, если мы вспомним, что
древние не удовлетворялись простым пересказом своих мифов как несущих
информацию историй. Они драматизировали мифы , видя в ней особую силу,
эффективность которой можно было повысить декламацией.
Итак, мы можем резюмировать комплексный характер мифа в следующих
словах. Миф есть поэтическая форма, выходящая за рамки поэзии тем, что она
провозглашает истину; форма рассуждения, выходящая за рамки рассуждения
тем, что она хочет порождать ту истину, которую провозглашает; форма
действия, ритуального поведения, которая не находит своего завершения в
действии, но должна провозгласить и выработать поэтическую форму истины.
МИФ О ВЕЧНОМ ВОЗВРАЩЕНИИ
Отмена времени путем имитации архетипов и повторения парадигматических
действий. Жертвоприношение не только точно воспроизводит первоначальное
жертвоприношение, явленное богом ab origine, в начале времен, но оно и
происходит в этот самый мифический изначальный момент; иными словами, любое
жертвоприношение повторяет первоначальное жертвоприношение и совпадает с
ним во времени. Все жертвы приносятся в один и тот же мифический момент
Начала; благодаря парадоксу ритуала мирское время и длительность
прерываются. И это относится ко всем повторениям, ко всем имитациям
архетипов; благодаря такой имитации человек переносится в мифическую эпоху,
в которой впервые были явлены архетипы. Таким образом, мы раскрываем и
второй аспект первобытной онтологии: по мере того как некоторое действие
(или предмет) приобретает некую реальность, благодаря повторению
парадигматических действий, и только благодаря этому, осуществляется
неявная отмена мирского времени, длительности, «истории», и тот, кто
воспроизводит образцовое действие, таким образом переносится в мифическое
время первого явления этого действия-образца.
Для первобытного человека мысли не автономны, они вовлечены в то особое
отношение к миру, которое мы назвали столкновением жизни с жизнью.
Основное отличие современной мысли – различие между субъективным и
объективным. На этом различии научная мысль строит критический и
аналитический метод, с помощью которых последовательно сводит все
индивидуальные явления к типическим событиям, подчиняющимся универсальным
законам. Таким образом, она создает все увеличивающуюся пропасть между
нашим восприятием явлений и концепциями, с помощью которых мы делаем их
понятными. Мы видим восход и заход солнца, но думаем, что земля движется
вокруг солнца. Мы видим цвета, но описываем их как длины волн. Нам снится
умерший родственник, но мы думаем об этом четком видении как о продукте
нашего собственного подсознания. Даже если мы лично и не способны доказать,
что эти почти невероятные научные взгляды верны, мы все же принимаем их,
ибо знаем: можно доказать, что они обладают большей степенью
объективности, чем наши чувственные впечатления. Однако в мгновенности
первобытного переживания нет места для критического расщепления восприятий.
Первобытный человек не может отвлечься от присутствия явлений, поэтому
различие между субъективным и объективным знанием лишено для него смысла.
Бессмысленно для него и наше различие между реальностью и видимостью.
Все, что способно воздействовать на ум, чувство и волю, тем самым
утверждает свою несомненную реальность. Нет, например, никакой причины,
почему сны должны считаться менее реальными, чем впечатления, полученные
наяву. Наоборот, сны часто поражают человека настолько сильнее, чем
однообразные повседневные события, что оказываются не менее, а более
значительными, чем обычные впечатления. Галлюцинации тоже реальны. Подобно
тому, как не было отчетливого различия между снами, галлюцинациями и
обычными впечатлениями, не существовало и резкого различия между живым и
мертвым. Для мифопоэтического склада ума «то, что волнует», равнозначно
«тому, что существует».
Точно также рассматриваются и символы. Первобытный человек так же
широко пользуется символами, как и мы. Происходит слияние символа и того,
что он обозначает, а также слияние двух сравниваемых предметов таким
образом, что один может выступать вместо другого. Примером слияния символа
и обозначаемого им предмета может служить восприятие имени человека как его
существенной части – так, будто оно в некотором роде идентично человеку.
Брахманические тексты проливают свет на неоднородность этих двух времен
– священного и мирского, а также статуса богов, связанных с «бессмертием»,
и статуса человека, связанного со «смертью».
Представление первобытного человека о смерти. Смерть для него не есть
событие, как для нас – акт или факт умирания, она есть так или иначе
вещественная реальность. Так мы читаем в египетских текстах Пирамид
следующее описание начала вещей:
Когда небо еще не возникло,
Когда люди еще не возникли,
Когда боги еще не возникли,
Когда смерть еще не возникла…
Прежде всего, жизнь противопоставляется смерти и тем самым
акцентируется тот факт, что жизнь сама по себе считается бесконечной.
Только вмешательство другого явления, смерти, обрывает ее.
Объяснение смерти как результата чьей-то воли отличается от взгляда на
смерть как на нечто почти овеществленное и специально созданное. И здесь мы
встречаемся с удивительной множественностью подходов к проблеме,
характерной для мифопоэтической мысли. Смерть, воспринимаемая с некоторой
беспристрастностью, как состояние бытия, рассматривается как нечто присущее
всем, кто мертв или близок к смерти. Но, воспринимаемая эмоционально,
смерть есть акт враждебной воли.
Такой же дуализм проявляется в интерпретации болезни или греха.
Любое реальное действие – любое повторение какого-либо архетипического
жеста, – приостанавливает длительность, упраздняет мирское время и
включается во время мифическое.
Человек архаических культур с трудом переносил «историю» и периодически
старался ее упразднить.
Итак, ограничимся единственным примером – известным парадигматическим
мифом о битве между Героем и гигантским змеем, часто трехголовым, которого
иногда заменяет морское чудовище (Индра, Геракл и др.; Мардук). Там, где
традиция еще сохраняет какую-то актуальность, великие владыки рассматривают
себя как имитаторов изначального героя: Дарий считал себя новым Фратаоной
(Thraetaona) – мифическим иранским героем, убившим трехголовое чудовище,
для него – и через него – история возродилась, ибо она была на самом деле
реактуализацией изначального героического мифа. Противники фараона
рассматривались как «сыны разорения, волки, псы» и т. д. В тексте,
названном «Книга Апофиса», враги, с которыми сражается фараон,
отождествляются с драконом Апофисом, тогда как сам фараон уподобляется богу
Ра, победителю дракона. То же самое преображение истории в миф, но под
другим углом можно обнаружить в представлениях древнееврейских поэтов.
Чтобы «вынести историю» – военные поражения и политические унижения, –
древние евреи истолковывали современные им события с помощью очень древнего
космогонически-героического мифа, в котором предусматривалась – временная,
разумеется, – победа дракона, а главное – его конечная гибель от руки Царя-
Мессии.
В случаях Дария и фараона, как и в случае мессианистской традиции
древних евреев, мы имеем дело с концепцией «элиты», интерпретирующей
историю современности с помощью мифа. Речь идет, таким образом, о целом
ряде современных событий, которые расчленяются и интерпретируются в
соответствии с вневременной моделью героического мифа. Современным
