без стеснения пользоваться им. Однако это вовсе не значит, что родители не
могут сохранить за собой владение своим имуществом. Также родители должны
сохранять за собой право пользоваться, по мере возможности, всеми благами,
которые может предоставить их состояние. Монтень говорит о том, что был бы
весьма рад уступить детям свое состояние и вместе с ними разделять их
заботы в деле управления имуществом: «Я всегда считал, что для
состарившегося отца должно быть большой радостью самому ввести своих детей
в управление своими делами и иметь возможность, пока он жив, проверять их
действия, давать им советы и наставления на основании своего опыта».
Монтень, размышляя о воспитании детей, говорит, что он бы попытался в
сердечных беседах внушить своим детям искреннюю дружбу и неподдельную
любовь к себе. Монтень пишет: «Я бы скорее предпочел, чтобы меня любили,
чем боялись». В других главах «Опытов» он неоднократно настаивает на этой
мысли. По видимому, он противопоставляет ее известным словам Калигулы –
«Пусть ненавидят, лишь бы боялись», повторенным позднее Макиавелли в
«Государе»: «Лучше, чтобы тебя боялись, чем любили». Монтень же считает,
что лучшее приобретение для старого человека – любовь и привязанность
близких. Старость и так связана с множеством слабостей, она так беспомощна,
что может вызывать презрение; поэтому наилучшее приобретение, какое она
может сделать, это любовь и привязанность близких.
В связи с этим Монтень приводит пример со стариком-дворянином, который
в молодости был необычайно властным. Состарившись, он, сохраняя
превосходное здоровье, стал бросаться на людей, дико ругаться, драться,
словом, сделался величайшим буяном во Франции. Денно и нощно его беспокоят
заботы о хозяйстве, и он непрестанно следит за ним. Но все это выглядит
весьма смешно, так как все его домашние в заговоре против него: хотя он
бережет как зеницу ока ключи от всех замков, другие широко пользуются его
житницами, его кладовой и даже его кассой. Он скряжничает и старается
выгадать на своей пище, а в то же самое время в его доме, в разных его
частях, проигрывают и растрачивают его добро, посмеиваясь над его
бессильным гневом и бдительностью. Все в доме настроены против него. Стоит
кому-либо из слуг проявить преданность к нему, домашние сразу же стараются
вызвать в нем к этому слуге подозрительность, которая весьма свойственна
старикам. Он неоднократно хвалился Монтеню, что держит своих домашних в
узде, что они полностью повинуются ему и относятся к нему с почтением,
хвастался тем, как проницательно ведет свои дела.
Монтень пишет, что не знает человека, обладающего более подходящими
природными или приобретенными качествами, необходимыми для управления
имуществом, чем этот старик-дворянин, и при всем том он беспомощен, как
ребенок. Поэтому Монтень и приводит этот пример как наиболее яркий среди
многих других известных ему случаев.
С виду все повинуются этому старцу. Мнимое признание его власти
заключается в том, что ему никогда ни в чем не перечат. Если он выгоняет
слугу, тот складывает свои пожитки и уходит, но в действительности лишь
исчезает с его глаз. Старость так мало подвижна, зрение и прочие чувства у
старика так ослаблены, что слуга может целый год жить и исполнять свои
обязанности в том же доме, оставаясь незамеченным. А когда наступает
подходящий момент, то делают вид, будто откуда-то издалека пришло жалобное,
умоляющее письмо, полное обещаний исправиться, и слугу прощают и
восстанавливают в должности. Если старик-хозяин совершает какое-нибудь
действие или отдает письменное распоряжение, которые неугодны его домашним,
то их не выполняют, а затем придумывают тысячу предлогов, оправдывающих
это. Письма, предназначенные старику, никогда не передаются ему тотчас же
по их получении, кроме тех, которые считают возможным довести до его
сведения. Если же какое-нибудь нежелательное письмо случайно попадет ему в
руки, то – так как он всегда поручает кому-нибудь читать ему вслух –
немедленно устраивают так, что он получает то, что желательно окружающим:
например, что такой-то просит у него прощения, между тем как в письме
содержатся самые оскорбительные вещи. Не желая огорчать старика или
вызывать его гнев, ему представляют его дела в извращенном и приукрашенном
виде, лишь бы только он был доволен. Монтень пишет, что встречал довольно
много семей, где в течение долгого времени, а иногда даже постоянно, жизнь
шла подобным образом, лишь с небольшими различиями.
Монтень упоминает и другого рода несправедливость, допускаемую при
разделе имущества. Имеется ввиду тот случай, когда право распоряжения
имуществом завещается жене при наличии совершеннолетних сыновей. Не
довольствуясь тем, что такие отцы в течение долгой своей жизни лишали своих
детей причитавшейся им доли имущества, они еще завещали своим женам всю
власть над всем своим имуществом и право распоряжаться им по своему
усмотрению. Монтень пишет, что знал одного сеньора, из числа виднейших
служителей короны, который должен был получить в наследство большое
состояние, а умер в нужде и обремененный долгами на шестом десятке, между
тем как его совсем уже дряхлая мать пользовалась всем состоянием, ибо
таково было распоряжение его отца, прожившего около восьмидесяти лет. Такое
отношение к детям, по мысли Монтеня, является неразумным.
Но, тем не менее, было бы противоестественно, если бы благополучие
матери зависело от детей. Для матерей следует щедро выделять средства,
чтобы они могли жить, как этого требует обстановка их дома и как им
полагается по их возрасту, принимая во внимание, что они гораздо менее
приспособлены к перенесению нужды и лишений, чем их мужское потомство.
Монтень считает, что при всех условиях мужчины не должны находиться в
подчинении у женщин – за исключением естественного подчинения материнской
власти, - если только это не делается в наказание тем мужчинам, которые,
поддавшись какому-то бурному порыву, сами добровольно подчинились женщинам.
Также опасно предоставлять раздел наследства на усмотрение женщин на
основании того выбора между детьми, который они сделают, ибо выбор этот
всегда будет несправедливым и пристрастным.
По мнению Монтеня, завещание – вещь слишком серьезная и имеющая
слишком важные последствия, чтобы можно было позволить себе непрерывно
менять его; поэтому умные люди составляют его раз и навсегда, сообразуясь с
доводами разума и принятыми в стране установлениями.
Далее Монтень пишет о родительской любви к духовным творениям: «Мы
любим наших детей по той простой причине, что они рождены нами, и называем
их нашим вторым «я», а между тем существует другое наше порождение, всецело
от нас исходящее и не меньшей ценности: ведь то, что порождено нашей душой,
то, что является плодом нашего ума и душевных качеств, увидело свет
благодаря более благородным органам, чем наши органы размножения; эти
создания еще более наши, чем дети; при этом творении мы являемся
одновременно и матерью и отцом, они достаются нам гораздо труднее и
приносят нам больше чести, если в них есть что-нибудь хорошее. Ведь
достоинства наших детей являются в большей мере их достоинствами, чем
нашими, и наше участие в них куда менее значительно, между тем как вся
красота, все изящество и вся ценность наших духовных творений принадлежат
всецело нам. Поэтому они гораздо ярче представляют и отражают нас, чем
физическое наше потомство».
По этому поводу Монтень приводит замечание Платона о том, что наши
духовные творения – это бессмертные дети, они приносят своим отцам
бессмертие и даже обожествляют их, как, например, случилось с Ликургом,
Солоном, Миносом.
Страницы истории пестрят примерами любви отцов к своим детям и в своей
книге Монтень считает уместным привести некоторые из них.
Монтень приводит пример Гелиодора, добрейшего епископа города Трикки,
который предпочел лишиться своего почетного сана, доходов и всего
связанного с его высокой должностью, чем отречься от своей дочери, которая
жива и хороша еще поныне, хотя для дочери церкви, для дочери
священнослужителя она и несколько вольна, и чересчур занята любовными
похождениями. Дочь здесь является метафорическим образом одного из
произведений, написанных этим епископом.
Также Монтень приводит историю, происшедшую с Кремуцием Кордом,
обвиненным в том, что он в своих сочинениях отзывался с похвалой о Бруте и
Кассии. Гнусный, пресмыкающийся и разложившийся сенат, достойный еще
худшего повелителя, чем Тиберий, приговорил его писания к сожжению. Корд
решил погибнуть вместе с ними и уморил себя голодом.
«Славный Лукан, - пишет Монтень, - будучи осужден негодяем Нероном,
приказал своему врачу вскрыть ему на руках вены, желая поскорее умереть. В
последние минуты жизни, когда он совсем уже истекал кровью и тело его
начало коченеть, объятое смертельным холодом, охватившим его жизненные
органы, он принялся декламировать отрывок из своей поэмы о Фарсале; так он
и умер с созданными им стихами на устах. Разве это не было нежным отцовским
прощанием со своим детищем, подобным нашему прощанию и поцелую, какими мы
обмениваемся с нашими детьми перед смертью? Разве это не было проявлением
той естественной привязанности, вызывающей у нас в смертный час
воспоминания о вещах, которые в жизни были нам дороже всего?».
Эпикур умирал, истерзанный, по его словам, невероятными страданиями,
вызванными коликой, но его единственным утешением было то, что он оставляет
после себя свое учение. «Но можно ли думать, - размышляет Монтень, - что
ему доставили бы такую же радость несколько одаренных и хорошо воспитанных
детей – если бы они у него были, - как и создание его глубокомысленных
творений?» Монтень считает, что если бы Эпикур был поставлен перед выбором,
оставить ли после себя уродливого и неудачного ребенка или же нелепое и
глупое сочинение, то он – и не только он, но и всякий человек подобных
дарований – не предпочел бы скорее первое, нежели второе? Если бы,
например, святому Августину предложили похоронить либо свои сочинения,
имеющие большое значение для католического мира, либо же своих детей – в
случае, если бы они у него были, - то, по мнению Монтеня, было бы
нечестивым с его стороны, если бы он не предпочел второе.
Монтень пишет о себе: «Я не уверен, не предпочел ли бы я породить
совершенное создание от союза с музами, чем от союза с моей женой».
То, что мы отдаем этому духовному созданию, мы отдаем бескорыстно и
безвозвратно, как отдают что-либо своим детям; та малость добра, которую мы
вкладываем в него, больше не принадлежит нам; оно может знать много вещей,
которых мы больше не знаем, и воспринять от нас то, чего мы не сохранили, и
что мы, в случае надобности, должны будем заимствовать от него. Если мы
мудрее его, то оно богаче нас.
По мнению Монтеня, немного найдется таких приверженных к поэзии людей,
которые не сочли бы для себя большим счастьем быть отцами «Энеиды», чем
самого красивого юноши в мире, и которые не примирились бы легче с утратой
последнего, чем с утратой «Энеиды». По словам Аристотеля, из всех творцов
именно поэты больше всего влюблены в свои творения.
Монтеню трудно поверить, чтобы Эпаминонд, хвалившийся, что он
оставляет после себя всего лишь двух дочерей, но таких, которые в будущем
окружат почетом имя их отца (этими дочерьми были две славные победы над
спартанцами), согласился обменять их на самых красивых девушек во всей
Греции. Так же трудно представить себе, чтобы Александр Македонский или
Цезарь согласились когда-нибудь отказаться от величия своих славных военных
подвигов ради того, чтобы иметь детей и наследников, сколь бы совершенными
и замечательными они ни были. Монтень сомневается также, чтобы Фидий или
какой-нибудь другой выдающийся ваятель был более озабочен благополучием и
долголетием своих детей, чем сохранностью какого-нибудь замечательного
своего произведения, художественного совершенства которого он добился в
результате длительного изучения и неустанных трудов.
В завершение своей главы «О родительской любви» Монтень пишет: «Даже
если вспомнить о тех порочных и неистовых страстях, которые вспыхивают
иногда у отцов к своим дочерям или же у матерей к сыновьям, то и такие
страсти загораются иной раз по отношению к духовным созданиям; примером
может служить то, что рассказывают о Пигмалионе, который, создав статую
женщины поразительной красоты, столь страстно влюбился в свое творение,
что, снисходя к его безумию, боги оживили ее для него».
Таким образом мы видим, что в своем произведении «Опыты», в главе «О
родительской любви» Мишель Монтень размышляет о родительской любви в двух
ее видах – любви к детям и любви к духовным творениям. Второй вид
родительской любви, как видно из текста, является даже более сильным, чем
первый. По словам Монтеня, многие люди согласились бы быть авторами
выдающихся произведений культуры, нежели отцами самых красивых детей.
Монтень подтверждает те или иные свои взгляды многочисленными экскурсами в
греческую, римскую античность, во времена недавние и – обратно к себе во
Францию. Демосфен и Цицерон, Сократ и Плутарх, Тертуллиан и Франциск
Ассизский, а также многие другие – для него друзья и доброжелательные
оппоненты. Тем самым Монтень не только восстанавливал уже изрядно
разрушенную связь времен, но и закладывал современные нам традиции мысли,
для которой история философии – не склад древностей. Это история гениальных
интуиций, взлетов, падений и часто просто ошибок человеческого разума, о
которых необходимо помнить.
Литература
Монтень Мишель. Опыты. М.: Голос, 1992.
Страницы: 1, 2
