жизни в продолжении рода. Утверждая, что основа христианства – аскетизм,
монастырь. Аскетическое отношение к миру выражается прежде всего в
отрицательном отношении к браку, к полу. В этом Розанов видит прямую
причину ослабления церкви, в этом же для него – причина кризиса всей нашей
христианской цивилизации. «Пусть объяснит духовенство, для чего растут у
девушек груди? – чтобы кормить свое дитя. – Ну а ... «дальше» для чего
дано? Сказать нечего, кроме: - Чтобы родить дитя. И весь аскетизм
зачеркнут».
Из «Опавших листьев. Короб 1. СПб, 1913»
Семья, По Розанову, для женщин и есть их монастырь. Противоречивый
Розанов не против монашества как такового, он только считает его не нормой
и правилом праведной христианской жизни. Он против того монашества, которое
в его время зачастую вырождалось в удобную форму беззаботного, сытного
существования. Розанов отмечает, что как раз монашеское уединение в
большинстве случаев непроизвольно вызывает неодолимую сосредоточенность на
«греховной плоти», отсюда и вытекает восприятие пола как чего-то порочного,
дьявольского, но в то же время чрезвычайно притягательного.
Любовь занимает очень важное место в мировоззрении Розанова. Он,
конечно, не отделяет любви от пола – для него это не только «духовная
симпатия», но и взаимное тяготение, в том числе, конечно и половое: «любовь
есть взаимное пожирание, поглощение. Любовь есть всегда обмен души и тела.
Поэтому когда нечему обмениваться, любовь погасает». Когда любовь
кончилась, брак теряет свою религиозную основу. Любовь – критерий
нравственности. Семья, по Розанову, кончается не тогда, когда муж или жена
изменяет, а когда прекращается любовь. Семья без любви – в первую очередь
половой любви – безнравственна, как безнравственна и всякая половая жизнь
без любви. Душа женщины – мужского рода и тянется к родному телу
(соответственно, душа мужчины – наоборот). Отсюда любовь: «душа ищет своего
тела, родни себе».
Для Розанова вся жизнь так или иначе вращается вокруг пола. Невидимые
нити от всех розановских тем тянутся к полу. Это основа, из которой
вырастает его мировоззрение. (По той огромной роли, которую он отводит
полу, Розанов явно близок к Фрейду. Но для Фрейда пол проявляется в
бессознательных, темных, разрушительных инстинктах человека. Для Розанова
же пол является воплощением положительного природного начала, мистической
основой, из которой вырастает личность и через которую человек связан с
Богом.)
«Трилогия» Розанова
В трилогии Розанова («Уединённое» (1913) и два короба «Опавших
Листьев» (1913 и 1915)) неизменно поражает магия слова. Пересказать
невозможно. Изменить нельзя. Можно только слушать. Восприятие литературы
для него всегда чувственно. Вкус, осязание, слух – это то, с чего всё
начинается. И через слух рождается ощущение, понимание…
Менее всего писатель стремился к созданию последовательной философской
религиозной или литературно-критической концепции. Принцип «бесформенности»
превалирует в «случайных» записях, набросках «для себя», составляющих
трилогию и отражающих сам процесс мышления, что для Розанова существеннее
законченной системы или догмы.
Розанов в письме Э. Голлербаху, своему другу: «Вы знаете, что моё
«Уединённое» и «Опавшие листья» в значительной степени сформированы под
намерением начать литературу с другого конца вот с конца этого уединённого,
уединения сердца, «своей думки», без всякой социально-демократической
сволочи. Жажда освободиться от неё, духовно из неё выйти – доходила до
судороги и сумасшествия».
Розанов: «На самом деле человеку и до всего есть дело - и ни до чего
нет дела. В сущности он занят только собою, - и занят вместе целым миром. Я
это хорошо помню, и с детства, что мне ни до чего не было дела. И это как-
то таинственно и вполне сливалось с тем, что до всего есть дело. Вот по
этому-то слиянию эгоизма и без эгоизма «Опавшие Листья» наиболее удачны».
Розанов (в ответ на рецензию З. Гиппиус): «Все книги должны быть
такими, т.е. «не причесываясь» и «не надевая кальсон»
Если в предыдущих статьях и книгах Розанов нередко прибегал к своим
излюбленным «антиномиям» (противоречиям), подчас ставившим в тупик его
читателей, то в трилогии от «двуликости» он обратился к многоголосию, чем-
то напоминающему полифоничность поздних романов Достоевского.
Действительно, если читать подряд даже одну из частей «трилогии», то
создаётся впечатление разнобойного «шума голосов».
Трилогия не рассчитана на непрерывное чтение, как читаются повесть и
романы. Перед нами весьма своеобразная смесь талантливости , глубины
прозрений и наблюдений художника с «беззаветным» монархизмом, попыткой
соединить христианство с «религией пола» – крепкое зелье, которое ещё
никогда не изготавливалось в русской литературе в такой концентрации.
Любопытны пометы о времени и месте, когда и где были сделаны записи,
вошедшие в трилогию: « когда болел живот», «на конверте «приглашение на
выставку», «в купальне», «за истреблением комаров», «в кабинете уединения»
и пр. Иные из них могут показаться даже «нереальными» (например «на подошве
туфли»), но как пояснял сам Розанов, ничего необычного не было: просто при
купании не было бумаги и записал «на подошве».
Для придания разговорности своему стилю Розанов особенно часто
пользуется в трилогии кавычками, курсивами, шрифтовым выделением и прочими
приёмами, чтобы подчеркнуть личностный характер письма. Он старается
нарушить привычные формы, придать им случайность. Даже сокращения,
сделанная в кратких записях «для себя», остаются неизменными в печатном
тексте, чтобы лучше выразить «рукописность души».
Разработанный в трилогии особый жанр – «мысли» - свидетельствовал не
столько о том, что в творчестве Розанова, как полагал он сам, происходило
«разложение литературы», самого существа её». Великого окончания
литературы, конечно же, не произошло, и Розанов не стал «последним
писателем». Скорее напротив, он создал вершину жанра, за которой
десятилетия спустя последовали «камешки на ладони», «затеси», «бухтины
вологодские», «мгновения» и т.д».
Очерки Розанова о других писателях
1898- Очерк «50 лет влияния. (Юбилей В.Г. Белинского)
В Белинском Розанов видит одинокого безбытного скитальца, которому
явно симпатизирует.
В очерке о Белинском Розанов уже «вольная птица», тут его чувство жизни на
свободе встречает в Белинском замечательного и неожиданного союзника,
человека, как бы заразившего Россию деятельной юношественностью, романтика,
чуждого всякой тяжелодумной и скучной солидности, которую Розанов не
терпел, как знак духовной мертвечины.
Очерк Розанова о Белинском импрессионистичен по исполнению, по
спонтанности скольжения розановской мысли в кругу основных для истории
русского самосознания проблем. В конечном счете это – очерк-символ,
посвященный задорной молодости русской литературы и культуры,
олицетворением которой стал для Розанова Белинский.
1899 г. - Очерк о Лермонтове ; «Вечно печальная дуэль».
Лермонтов для Розанова – «гордый скиталец в море житейском.
Ему также импонирует в Лермонтове, как ни странно, страх перед историческим
будущим, не сулящем, согласно Лермонтову, ничего хорошего. Человеку, если
ему очень нравится сегодняшний день, будущее не нужно. Интересно, что,
бросаясь писать о явлении, сущность которого в глазах Розанова глубоко
поэтична и романтична, он по своему методу мышления становиться
импрессионистом, на редкость тесно связывая поэтически высокое и
спонтанное.
Образ Лермонтова привлекателен для Розанова как образ
неосуществленного гения, человека насильственно оборванной судьбы, в
которой. по Розанову, мистически слилось все то лучшее в русской культуре и
литературе, что так и не осуществилось, или, найдя позднее пути в
литературную реальность, осуществилось беднее, незаметнее, обыденнее, чем
могло бы в творчестве Лермонтова.
Не только как стихийный писатель и мыслитель, но как
«заклинатель стихий», знавший и путь к гордыне, и к душевному покою,
Лермонтов в розановском изображении символ национального могущества,
могущества тем более поэтического, что ему не суждено было стать явью. По
Розанову Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Лев Толстой – «суть типично
«стихийные» души, души «пробуждающейся» весны, мутной, местами грязной, но
везде могущественной». Розанову приходилось писать о самом разном: помимо
всего прочего, публицистика была для него источником средств к
существованию. Розанов любил писать о разном, творчески переплавляя
разнороднейшие факты бытия. Но творческих взлетов Розанов добивался, лишь
наталкиваясь на проблематику, которая становилась для него сокровенной.
1894 – «Легенда о Великом Инквизиторе Ф.М.Достоевского»
Этот очерк - первое подлинное завоевание его таланта, принесший
ему немалую известность. Розанов всю жизнь был увлечен Достоевским. Но
порой высказывался о нем нелестно: «Достоевский, как пьяная, нервная баба,
вцепился в «сволочь» на Руси и стал ее пророком». Розановская «Легенда о
Великом Инквизиторе» начинается с рассмотрения главного вопроса
православной философии – о бессмертии человека. Жажда бессмертия, земного
бессмертия, есть самое удивительное и совершенно несомненное чувство у
человека. Самая характерная черта книги – восторженность. Ее можно назвать
не только живым, но и раскрашенным во имя поэтической и художественной
наглядности художественно-философским повествованием по мотивам творчества
Достоевского.
Проявилась в розановской «Легенде …». и его дерзость как мыслителя: в
сущности, Розанов претендует на сотворчество, выбирая не только
завершающий, но и незаконченный роман Достоевского и стремясь как бы
досказать за Достоевского те идеи, которые сам писатель не успел не только
выразить, но, может быть, и вполне обрести.
Идейные коллизии романа «Братья Карамазовы» влекут Розанова своей
неразрешенностью, которую он не отождествляет с неразрешимостью: Розанову
мечтается самостоятельно сконструировать из оставленных Достоевским
набросков идей некий итоговый приговор жизни, некое учение о смысле бытия
по Достоевскому.
Достоевского как художника отличает, в глазах Розанова, от
равнодушного к добру и злу и лишь «хохочущего» над жизнью Гоголя «чувство
самой горячей любви ко всему страдающему.
Художественный мир Достоевского для Розанова есть мир иррационального.
Розанов: «Все, что совершается в душе Раскольникова, иррационально, он до
конца не знает, почему ему нельзя было убить процентщицу». По Достоевскому
– и Розанов усиленно подчеркивает это, - связанность, сцепленность в единый
клубок людей и их судеб есть незримый фундамент мироустройства: мир
предстает тесным, как бы переполненным жизненным пространством, где любое
личностное своеволие, любая «незапланированная» агрессивность становится
роковым толчком, грозящим обрушить жизненное равновесие в целом. («Без меня
мир не полный»)
Розанов: «Старик Карамазов – это как бы символ смерти и разложения,
все стихии его духовной природы точно потеряли скрепляющий центр, и мы
чувствуем трупный запах, который он распространяет собою. Наше общество,
идущее вперед без преданий, недоразвившееся ни до какой религии, ни до
какого долга, и, однако, думающее, что оно переросло уже во всякую религию
и во всякий долг, широкое лишь вследствие внутренней расслабленности – в
основных чертах верно, хотя и слишком жестоко символизировано в этом лице».
В книге о Достоевском Розановский взгляд на жизнь и романтичен и мрачен,
поэтически мрачен: не безысходен, но, можно сказать, суров вплоть до
требования самоотречения, до в целом весьма неподходящего Розанову
аскетизма. … Книга Розанова о Достоевском наиболее православна по духу из
всех его крупных философско-публицистических сочинений, в ней нет и тени
Розановского стихийного язычества. Вместе с увлечением язычеством в круг
идей Розанова просачивалось спонтанное, беззаконное жизнелюбие.
Христианство же Розанов воспринимал как мрачную религию, исповеданием
которой, в общем-то тяготился.
Библиография
С. Носов «В.В. Розанов. Эстетика свободы». СПб, 1993
В.В. Ильин, Н.В. Солнцев «Русская философия в лицах». М., 1997
1. Ю.П.Ивонин «Русская философия «Серебряного века», Новосибирск, 1995
2. В.В. Розанов. «Иная земля, иное небо…» (полное собрание путевых очерков
1899-1918). М., 1994
3. В.В. Розанов. «Люди лунного света» (Репринтное издание СПб, 1913). М.,
1990
4. В.В. Розанов. Сочинения. Л., 1990
