что жить не стоит. Ссылка бесполезная, потому что инстинкт не есть внешняя
сила, механически принуждающая к чему-нибудь: инстинкт проявляется в самом
живущем существе, побуждая его искать известных состояний, кажущихся ему
желанными или приятными. И если, благодаря инстинкту, пессимист находит
удовольствие в жизни, то не подрывается ли этим самое основание для его
мниморазумного убеждения, будто жизнь есть зло и страдание?
Если возможным решающим побуждением к жизни признается только перевес
ощущений удовольствия над ощущением страдания, то для огромного большинства
человечества такой перевес оказывается фактом: эти люди живут, находя что
стоит жить. И к их числу принадлежат и те теоретики пессимизма, которые,
рассуждая о преимуществах небытия, на деле отдают предпочтение какому ни на
есть бытию.
Другие пессимисты - серьезные, то есть самоубийцы, с своей стороны тоже
невольно доказывают смысл жизни. Речь идет об убийцах сознательных,
владеющих собой и кончающих жизнь из разочарования или отчаяния. они
предполагали, что жизнь имеет такой смысл, ради которого стоит жить, но,
убедившись в несостоятельности этого, они лишают себя жизни. Что мы находим
в сущности всякого самоубийства: совершается в жизни не то, что должно в
ней совершаться, следовательно, жизнь не имеет смысла и жить не стоит. Факт
несоответствия между произвольным требованием страстного человека и
действительностью принимается за выражение какой-то враждебной судьбы, за
что-то мрачно-бессмысленное, и не желая подчиняться этой слепой силе,
человек убивает себя.
Следовательно, выходит, что разочарованный и отчаявшийся самоубийца
разочаровался и отчаялся не в смысле жизни, а как раз наоборот - в своей
надежде на бессмысленность жизни: он надеялся на то, что жизнь будет идти,
как ему хочется, будет всегда и во всем лишь прямым удовлетворением его
слепых страстей и произвольных прихотей, то есть будет бессмыслицей, - в
этом он разочаровался и находит, что не стоит жить. Но если он
разочаровался в бессмысленности мира, то тем самым признал его смысл.
Итак, о чем же думать?
Живи жизнью целого, раздвинь во все стороны границы своего маленького
Я, “принимай к сердцу” дело других и дело всех, будь добрым семьянином,
ревностным патриотом, преданным сыном церкви, и ты узнаешь на деле добрый
смысл жизни.
В таком взгляде есть начало правды, но только начало. Мы знаем, что те
исторические образы Добра, которые нам даны не представляют такого
единства, при котором нам оставалось бы только или все принять, или все
отвергнуть; кроме того, мы знаем, что эти жизненные устои и образования не
упали разом с неба в готовом виде, что они слагались во времени и на земле;
а зная, что они становились, мы не имеем никакого разумного основания
утверждать, что они стали окончательно и во всех отношениях, что данное
нам в эту минуту есть всецело законченное. А если не закончено, то кому же,
как не нам, работать над продолжением дела, как и прежде нас высшие формы
жизни слагались не сами собою, а через людей, через их думы и труды, в их
умственном и жизненном подвиге.
Добрый смысл жизни должен быть понят и усвоен самим человеком, его
верою, разумом и опытом. Это есть необходимое условие нравственно-
достойного бытия. Когда это условие принимается за цель и сущность жизни,
происходит новое моральное заблуждение - отрицание всех исторических и
собирательных проявлений и форм добра, всего, кроме внутренних нравственных
действий и состояний отдельного человека. Этот моральный аморфизм или
субъективизм, есть прямая противоположность проповеди охранительного
житейского смирения. Там утверждалось, что жизнь и действительность в их
данном виде умнее и лучше человека, что исторические формы, в которых
сложилась эта жизнь, сами по себе мудры и благи, и что человеку нужно
только с благоговением преклониться перед ними и в них искать безусловно
правила и авторитета для своего личного существования.
Моральный аморфизм, напротив, сводит все к нам самим, к нашему
самосознанию и самодеятельности. Жизнь для нас есть только наша душевная
жизнь, и добрый смысл жизни заключается только во внутренних состояниях
отдельных существ и в тех действиях и отношениях, которые отсюда прямо и
непосредственно происходят. Этот внутренний смысл и внутреннее добро
присущи всякому от природы, но они искажаются, подавляются и превращаются в
бессмыслие и зло благодаря различным историческим формам и учреждениям:
государству, церкви и культуре вообще.
Отрицая различные учреждения, моральный аморфизм забывает об одном
довольно важном учреждении - о смерти, и только это забвение дает доктрине
возможность существования. Ибо, если проповедники морального аморфизма
вспомнят о смерти, то им придется утверждать одно из двух: или что с
упразднением войск, судов и т.п. люди перестанут умирать, или что добрый
смысл жизни, не совместимый с царствами политическими, совершенно совместим
с царством смерти.
Моральный аморфизм, признавая добрый смысл жизни, но вместе с тем
отрицая все ее объективные формы, должен признать бессмыслицею всю историю
мира и человечества, которая целиком состоит в созидании и
усовершенствовании форм жизни.
Два эти противоположных воззрения совпадают в том, что оба берут добро
не по существу, а связывают его с актами и отношениями, которые могут быть
и добрыми, и злыми, смотря по тому, чем они внушаются, чему они служат.
Без чистоты добра, без возможности во всяком практическом вопросе
различить добро от зла безусловно и во всяком единичном случае сказать ДА
или НЕТ жизнь была бы вовсе лишена нравственного характера и достоинства;
без полноты добра, без возможности связать с ним все действительные
отношения, во всех оправдать добро и все добром исправить жизнь была бы
одностороннею и скудною; наконец, без силы добра, без возможностей его
окончательного торжества над всем, до “последнего врага” - смерти -
включительно, жизнь была бы бесплодна.
З.Фрейд.
Чего люди требуют от жизни и чего стремятся в ней достичь?
Чего люди стремятся к счастью, они хотят стать и пребывать счастливыми.
Это стремление имеет две стороны, положительную и отрицательную цели:
отсутствие боли и неудовольствия, с одной стороны, переживание сильных
чувств наслаждения - с другой.
То что понимается под счастьем, проистекает скорее из внезапного
удовлетворения потребности, достигшей высшей напряженности, и по своей
природе возможно лишь как эпизодическое явление. Продолжительность
ситуации, к созданию которой так страстно стремится принцип наслаждения,
дает лишь чувство прохладного довольства; мы так устроены, что можем
интенсивно наслаждаться только контрастом и весьма мало - самим состоянием.
Значительно менее трудно испытать несчастье. Страдания угрожают нам с трех
сторон: со стороны нашего собственного тела, судьба которого - упадок и
разложение; со стороны внешнего мира, который может обрушить на нас
могущественные и неумолимые силы разрушения, и, наконец, со стороны наших
взаимоотношений с другими людьми.
Под давлением этих угрожающих людям страданий, их требования счастья
становятся более умеренными; так же как и сам принцип наслаждения
трансформируется в более скромный принцип реальности, так же и человек
считает себя счастливым, когда ему удается избежать несчастья, превозмочь
страдания, когда вообще задача уклонения от страдания оттесняет на второй
план задачу получения наслаждения. Размышления нам показывают, что для
разрешения этой задачи модно пробовать идти самыми разнообразными путями.
Сознательный уход от людей, одиночество - самый обычный способ защиты
от страданий, возникающих от общения с людьми. Разумеется, счастье,
обретаемое таким путем, это счастье покоя.
Конечно, имеется иной и лучший путь - в качестве члена человеческого
общества перейти в наступление на природу и подчинить ее человеческой воле
при помощи науки и техники. Тогда человек действует вместе со всеми ради
счастья всех.
Наиболее интересными методами предотвращения страдания являются,
однако, те, которыми человек пытается воздействовать на собственный
организм. самым грубым, но и самым эффективным способом является химическое
воздействие, т.е. интоксикация. существуют чуждые организму вещества,
наличие которых в крови и тканях приносит нам чувство наслаждения, а также
так меняет условия нашей эмоциональной жизни, что мы становимся
неспособными к восприятию неприятного.
Но вещества, создающие тот же эффект, должны существовать в нашем
собственном организме; по крайней мере при таком заболевании, как мания,
наблюдается поведение как бы в состоянии дурмана, без введения в организм
наркотиков.
Сложное строение нашего душевного аппарата позволяет прибегать к целому
ряду других воздействий. Удовлетворение наших первичных позывов дает нам
счастье, но они же являются источником мучительных страданий, когда внешний
мир отказывается дать им удовлетворение и обрекает нас на лишения.
Радикальный способ заключается в умерщвлении первичных позывов, как
этому учит восточная мудрость и приводит в жизнь практика йогов.
Другая методика защиты против страданий пользуется доступными нашему
душевному аппарату смещениями либидо, благодаря чему его функция
приобретает столь большую гибкость. Больше всего можно добиться при
уменьшении достаточно повысить интенсивность наслаждения из источников
психической и интеллектуальной деятельности. Удовлетворения такого рода,
как радость художника от процесса творчества, как радость исследователя при
решении проблем и в познании истины, имеют особое качество. Эти
удовлетворения кажутся нам более “тонкими и возвышенными”, но они не
потрясают нашу физическую природу. Слабая сторона этого способа заключается
в том, что он доступен лишь немногим людям.
В следующем способе на первом месте стоит наслаждение произведениями
искусства. Каждый человек, восприимчивый к обоянию искусства, не может не
дооценить этого источника наслаждения и утешения. Однако, легкий наркоз, в
который нас погружает искусство, не может дать нам большего, чем мимолетное
отвлечение от тягот жизни.
Более основательные и эффективные возможности открывает нам способ,
видящий единственного врага в самой действительности, считающий ее
источником всех страданий. Отшельник отвращается от мира и не хочет иметь с
ним никакого дела. Но можно сделать и больше, можно стремиться этот мир
преобразить, создать вместо него мир иной. Тот, кто в порыве возмущения и
протеста становится на этот путь, как правило, ничего не достигает -
действительность для него слишком непосильна.
Есть еще ориентация в жизни, которая ставит в центр всего любовь и все
удовлетворение видит в том, чтобы любить и быть любимыми. Одна из форм
любви - половая - приобщила нас к сильнейшему переживанию ошеломляющего
ощущения наслаждения, дав прообраз нашим устремлениям к счастью. Но
очевидна и слабая сторона этой житейской методики. Мы никогда не бываем
более беззащитными по отношению к страданиям, чем, когда мы любим, и
никогда не бываем более безнадежно несчастными, чем когда мы потеряли
любимое существо или его любовь.
Программа того, как сделаться счастливым, к осуществлению которой нас
принуждает принцип наслаждения, не может быть реализована, и тем не менее
мы не должны прекратить усилия для того, чтобы каким-то образом
приблизиться к ее реализации. При этом можно выбирать самые различные пути,
отдавая предпочтение либо стремлению к положительному содержанию цели - к
наслаждению, либо стремлению к ее негативному содержанию - к предотвращению
неудовольствия. И тут каждый сам должен пытаться стать счастливым на свой
собственный лад.
3. ПРОБЛЕМА БЕССМЕРТИЯ В ФИЛОСОФИИ Б.РАССЕЛА И Л.ФЕЙЕРБАХА.
Б.Рассел.
Человек - часть природы, а не что-то ей противоположное. Его мысли и
движения следуют тем же законам, что и движения звезд и атомов.
Человек - частица этого скучного физического мира. Его тело, подобно
всей остальной материи, состоит из электронов и протонов. То, что мы
называем “мыслями”, зависит от организации извилин в мозгу. Явно
химического происхождения используемая для мышления энергия. К примеру,
недостаток йода в организме превращает разумного человека в идиота.
Феномены сознания, вероятно, связаны с материальной структурой. Если это
так, то единичный электрон или протон не могут “мыслить”. У нас нет так же
оснований полагать, что индивидуальное мышление продолжает существовать
после смерти тела: ведь смерть разрушает организацию мозга и рассеивает
потребляемую извилинами энергию.
Вера в бессмертие - центральная догма христианской религии - не
находит поддержки в науке. Люди и впредь будут верить в бога и бессмертие,
потому что это приятно - так же приятно, как считать самих себя
добродетельными, а врагов своих погрязшими в пороках.
В основе религиозных догм, как и в основе многого другого в
человеческой жизни, лежит страх. Страх перед человеческими существами
(индивидуальный или групповой) во многом управляет нашей общественной
жизнью, однако религию порождает страх перед природой.
Различие ума и материи является видимо иллюзорным, но есть другое,
более важное различие - между вещами, на которые можно воздействовать, и
вещами, на которые воздействовать нельзя. Граница между теми и другими не
является ни вечной, ни непреодолимой - с развитием науки все больше вещей
попадают под власть человека. Тем не менее что-то все время остается по ту
сторону границы, например все великие факты нашего мира, которыми
занимается астрономия. Только событиями на поверхности или рядом с ней мы
можем как-то управлять, хотя и здесь наши возможности очень ограничены. И
не в нашей власти предотвращать смерть, мы можем только отсрочить ее.
Л.Фейербах.
Все люди верят в бессмертие. Это означает: верующие в бессмертие не
считают, что со смертью человека наступает конец его существованию; притом
не считают этого по той простой причине, что прекращение восприятия нашими
чувствами действительного существования человека еще не означает, что он
прекратил существование духовно, то есть в памяти, в сердцах продолжающих
жить людей. Умерший для живого не превратился в ничто, не абсолютно
уничтожен; он как бы изменил форму своего существования; он лишь
превратился из телесного существа в духовное, то есть из подлинного
существа в существо представляемое. Но необразованный человек не различает
между субъективным и объективным, то есть между мыслью и предметом, между
представлением и действительностью. Поэтому мертвый воспринимается
необразованным человеком как подлинно существующее существо, и,
следовательно, как царство воспоминаний и представлений, как подлинно
существующее царство.
Естественно, что живой человек приписывает себе посмертное
существование, ибо как же ему разлучиться со своими? Он в жизни был со
своими вместе, был с ними соединен, он должен будет соединиться с ними так
же в смерти. Поэтому вера в бессмертие, будучи необходимым,
нефальцифицированным и безыскусственным выражением природы человека,
выражает не что иное, как истину и факт, признаваемые также внутренне
неверующими, заключающиеся в том, что человек, утрачивая свое телесное
существование, не теряет своего существования в душах, в воспоминаниях, в
сердцах живых людей.
Если мы должны поверить в бессмертие потому, что в это верят все
народы, то мы должны так же верить в то, что существуют привидения, верить
в то, что статуи и картины говорят, чувствуют, едят, пьют так же, как их
живые оригиналы.
Оплакивание умершего опирается лишь на то, что он лишен счастья жизни,
что он оторван от предметов своей любви и радости. Как мог человек
оплакивать и печалиться по умершим, будь он действительно убежден в том,
что умершие продолжают жить, да притом еще лучшей жизнью? Какой презренной,
лицемерной была бы человеческая природа, если бы она в своем сердце, в
глубине своей сущности верила бы, что умерший продолжает жить и, несмотря
на это, тут же оплакивала бы умершего именно из-за утраты жизни! Если бы
вера в иную жизнь составляла подлинную составную часть человеческой
природы, то радость, а не горе была бы выражением человеческой природы при
смертях человеческих.
Мнимая вера народов в “иную” жизнь есть не что иное, как вера в эту
жизнь. Человек в общем вполне удовлетворен данным миром, несмотря на
многочисленные претерпеваемые в нем страдания и трудности; он любит жизнь,
да притом так, что не мыслит себе конца ее, не мыслит себе ее
противоположности. Вопреки всем ожиданиям, смерть как бы перечеркивает все
расчеты человека. Но человек не понимает смерти, он слишком поглощен
жизнью, чтобы выслушать другую сторону. Человек рассматривает смерть лишь
как “основательную ошибку”, как смелую выходку гения, как случайную
мимолетную выдумку злого духа или как результат плохого настроения. О том,
что смерть есть строго необходимое следствие, он и понятия не имеет;
поэтому человек считает, что жизнь его после смерти продолжается точно так
же, как теолог или спекулятивный мыслитель, получив самые очевидные
доказательства того, что бога нет, продолжает приводить свои доказательства
существования бога.
Вера в бессмертие лишь тогда начинает существовать, когда она
отождествляется с верой в бога, когда она выражает религиозную оценку, -
значит, лишь тогда, когда она есть выражение божества или божественности.
Доказывать, что человек или душа бессмертны, - значит, доказывать, что либо
душа, либо человек есть бог. Вернее сказать, доказательство бессмертия
опирается исключительно на доказательство их божественного характера,
безразлично, признается ли божественный характер за ними прямо или
косвенно, - то есть так, что божество представляется отличным от души, а
затем доказывается существенное единство души и божества.
БИБЛИОГРАФИЯ.
1. Введение в философию, М., 1989. - Ч.2. - С.247-258.
2. Рассел Б. Почему я не христианин? // Мир философии. - М., 1991. -
Ч.2. - С.108-115.
3.Россман И.М. Философия человека: пособие для студентов высших
учебных заведений. – Рязань: РЗИ МГУК, 2000. – 80с.
4.Фейербах Л. Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии // Мир
философии. - М.,1991. - Ч.2. - С.98-106.
5. Фрейд З. Неудовлетворенность культурой. // Мир философии. - М.,
1991. - Ч.2. - С.127-138.
6. Философский энциклопедический словарь. М, 1983.
Страницы: 1, 2
