«Игуменья Митрофания» и других, где правовые и моральные акценты были четко расставлены.
Соратники.
Непримиримый к сознательным нарушителям закона и снисходительный к
«простолюдинам», пред коими он, будучи истым шестидесятником, считал
должником и себя как член интеллигентного общества,— Анатолий Федорович с
высокой требовательностью относился к духовно близким ему единомышленникам,
а к борцам за общественные интересы — с трогательной, самозабвенной
дружбою. Одним из таких стал для него известный ученый и публицист
профессор К. Д. Кавелин, чью весьма содержательную характеристику можно
отнести к самому Кони. «Бывают люди уважаемые и в свое время полезные. Они
честно осуществляли в жизни все, что им было «дано», но затем, по праву
усталости и возраста, сложили поработавшие руки и остановились среди быстро
бегущих явлений жизни... Новые поколения проходят мимо, глядя на них, как
на почтенные остатки чуждой им старины. Живая связь менаду их замолкнувшей
личностью и вопросами дня утрачена пли не чувствуется, и сердце их, когда-
то горячее и отзывчивое, бьется иным ритмом, безучастное к явлениям
окружающей действительности. Холодное уважение провожает их в могилу, и
больное чувство незаменимой потери, незаместимого пробела не преследует
тех, кто возвращается с этой могилы...
Но есть и другие люди — немногие, редкие. В житейской битве они не
кладут оружия до конца. Их восприимчивая голова и чуткое сердце работают
дружно и неутомимо, покуда в них горит огонь жизни. Они умирают, как
солдаты в ратном строю, и, уже чувствуя дыхание смерти, холодеющими устами
еще шепчут свой нравственный пароль и лозунг. Жизнь часто не щадит их, и на
закате дней, в годы обычного для всех отдыха и спокойствия, наносит их
усталой, но стойкой душе тяжелые удары. Но зато — ничего из области живых
общественных вопросов не остается им чуждым. Вступая в жизнь с одним
поколением, они делятся знанием с другим, работают рука об руку с третьим,
подводят итоги мысли с четвертым, указывают идеалы пятому... и исходят со
сцены всем им понятные, близкие, бодрые и поучительные до конца. Они не
«переживают» себя, ибо жить для них не значит только существовать да порою
обращаться к своим, нередко богатым воспоминаниям... Их чуждый личных
расчетов внутренний взор с тревожною надеждою всегда устремлен в будущее, и
в их многогранной душе всегда найдутся стороны, которыми она тесно
соприкасается с настроением и стремлениями лучшей части современного им
общества. Одним из таких людей был К. Д. Кавелин».
А сам Кони? Он был глубоко искренен, когда в конце своих дней исповедно признал: «Я прожил жизнь так, что мне не за что краснеть... Я любил свой народ, свою страну, служил им, как мог и умел. Я не боюсь смерти. Я много боролся за свой народ, за то, во что верил».
Мы смело можем прибавить к упомянутой Кони когорте «немногих, редких»
его самого. Близко соприкасавшиеся с ним люди либо отходили прочь, либо
становились невольно или вольно в один с ним ряд честных служителей долга,
о которых создал прекрасные очерки или воспоминания Анатолии Федорович:
юрист и историк искусства Д. А. Ровинский, судебные деятели и поэты А. Л.
Боровиковский и С. А. Андреевский.
Кони сочувственно цитирует прозаика и критика В. Ф. Одоевского — и
тоже как бы о себе: «Перо писателя пишет успешно только тогда, когда в
чернильницу прибавлено несколько капель крови его собственного сердца... »
Сам он писал именно так. С какой теплотой вспоминает Кони о людях,
профессионально честно выполнявших свой долг, например об Иване Дмитриевиче
Путилине или о судебных деятелях, чья нерядовая практика поднимала и
возвышала в глазах парода и общества служителей Фемиды — равно и адвокатов
(в их ряды несчетное количество раз был безрезультатно зван Кони теми, кто
хотел иметь такого сильного и честного коллегу в условиях почти сплошного
засилья врагов судебной перестройки).
Среди не очень многочисленных, но важных для понимания идейно- творческого облика Кони работ значительное место занимают его статьи о высших государственных деятелях России: Шувалове и Витте, предпоследнем и последнем русских самодержцах, о Петре Великом и Лорис-Меликове...
Литература.
Особое место в творческом наследии Кони по праву занимают его статьи и
воспоминания о литераторах: от Пушкина и Лермонтова до Толстого и
Короленко...
Необыкновенно ярко написан портрет Тургенева. Читатель сможет оценить
ту высокую степень любви и преклонения, которую вложил автор в описание
внешности Ивана Сергеевича (нельзя не отметить: Кони был мастером
словесного портрета) и в рассказ о драме любви писателя к выдающейся
актрисе. Верный своему принципу повествовать о характерном, типичном для
большого человека (это относится и к очеркам о Достоевском, Некрасове,
Толстом, Гончарове), Анатолий Федорович решительно отбрасывает «неглавные
черты». С какой воистину русской интеллигентской деликатностью живописует
он встречу с Иваном Сергеевичем в его парижской получужой обители. Боль за
того, кто, по словам Некрасова, «любящей рукой не охранен, не обеспечен», у
рассказчика не переходит в гнев, он находит акварельные тона в раскраске
гаммы возвышенных чувств, владеющих Тургеневым, когда на лестнице их
настигает голос поющей почти 60-летней Полины Виардо. «...Сказал мне,
показывая глазами на дверь: «Какой голос! До сих пор!» Я не могу забыть ни
выражения его лица, ни звук его голоса в эту минуту: такой восторг и
умиление, такая нежность и глубина чувства выражались в них...»
В воспоминаниях о Некрасове читателю близка ненависть самого автора и
его героя к судейской породе «скотов старых приказных времен» понятен и
дорог Некрасов в проявлениях «доброты и даже великодушной незлобивости» по
отношению к чуждым ему людям. Его прекрасные внимательные и участливые
отношения к сотрудникам, его отзывчивая готовность «подвязывать крылья»
начинающим даровитым людям очень импонировали Кони. Явно имея в виду
известный эпизод, когда отчаянное положение любимого детища, журнала
«Современник», толкнуло поэта ради его спасения составить приветственную
оду Муравьеву-Вешателю, Кони с присущим ему мудрым пониманием души
художника отмечает: «Не «прегрешения» важны в оценке нравственного образа
человека, а то, был ли он способен сознавать их и глубоко в них каяться».
Язык Кони в воспоминаниях о писателях, в рассказах о встречах с ними обретает особую вдохновенную выразительность, стиль этого почетного академика по разряду изящной словесности ни с чьим другим не смешаешь. Не просто читать его: масса иностранных афоризмов, ссылок, и в то же время по- своему лиричный язык, обладающий особой притягательностью, почти начисто лишенный канцеляризмов, казалось бы, обязательных для чиновничьей письменной речи, тем более судейской.
Не только публикациями в прессе, книгами, но и речами, лекциями, выступлениями перед массовой аудиторией он неизменно вызывал восхищение и восторг публики. Зато его «служебные» речи — четкие, отточенные, неизменно строго логичные и неопровержимо доказательные — оказывали зачастую на старцев Государственного совета и сената действие обратное.
Вот несколько примеров стилистики Кони, пронизанной мощью и красотою
родного языка. В статье о Достоевском юрист и литератор обращается к
состоянию души героя «Преступления и наказания» в час его адской решимости:
«Мысль об убийстве уже созрела вполне и всецело завладела им. Нужен лишь
толчок — пустой, слабый, но имеющий непосредственную связь с этой мыслью —
и все окрепнет, и решимость поведет Раскольникова «не своими ногами» на
убийство... Так, поставленный под ночное тропическое небо, сосуд с водой,
утративший свой лучистый водород, ждет лишь толчка, чтобы находящаяся в нем
влага мгновенно отвердела и превратилась в лед».
А вот как тонко, даже с какой-то влюбленностью, разбирает Кони одно из лучших творений толстовского гения. «От рассказа «После бала» веет таким молодым целомудренным чувством, что этой вещи нельзя читать без невольного волнения. Нужно быть не только великим художником, но и нравственно высоким человеком, чтобы так уметь сохранить в себе до глубокой старости, несмотря на «охлаждении лета», и затем изобразить тот почти неуловимый строй наивных восторгов, чистого восхищения и таинственно-радостного отношения ко всему и всем, который называется первою любовью». И—сцена, когда отец Вареньки бьет солдата, «нанесшего слабый удар» проводимому сквозь строй замученному службой татарину, «этот роковой диссонанс,— скорбно и проницательно отмечает Кони, читатель, проведший жизнь за столом прокурора и судьи и насмотревшийся на людские драмы вдосталь,— действует сильнее всякой длинной и сложной драмы».
Вывод.
Анатолий Кони никогда не сходил со своего «островка» законности и права, никогда не уставал нести «огонь» правды, справедливости и культуры в народ и в общество. Оттого отважный, даже дерзкий по мужественности переход из одной эпохи в другую стал для него выражением высшей творческой и гражданской любви к своей многолюдной, многонациональной России, к ее народу, от которых он никогда не мыслил ни отделить, ни отдалить себя.
Как много из прошлого в настоящее сумел перенести Кони — ученый, юрист-
практик, литератор, лектор-просветитель. Несколько лет назад был его юбилей
— он к своим юбилеям был равнодушен, однако не забывал «круглых дат»
выдающихся людей России: 9 февраля 1994 года исполнилось 150 лет со дня его
рождения…
Детство.
Третий ребенок в семье, Сергей родился в Москве 5 мая 1820 года. В то время Соловьевы жили в здании Коммерческого училища в тесных, плохо обставленных комнатах нижнего этажа, окнами во двор, где в послеобеденное время гуляли воспитанники. Мальчик подолгу следил за играми детей, но сам никогда в них не участвовал. На двор его не пускали, детских развлечений он не знал. И хотя, казалось, жил он светло и беспечально, но став взрослым он написал: «Я никогда сам не был ребенком».
Вероятно, врожденная склонность к занятиям историей и географией получила в ребенке развитие благодаря Марьюшке — так он ласково называл свою няню, которая по своей натуре была странницей и ни раз совершала длительные путешествия на богомолья, о чем потом рассказывала Сереже.
Выучившись читать, мальчик приохотился к книгам, которые стали его
главным развлечением. В это время его сестер Елизавету и Агнию отдали в
пансион и он остался в семье одним ребенком. В восемь лет его записали в
духовное уездное училище — отец думал дать сыну, по семейной традиции
духовное образование. Занимался он дома, сдавая в училище необходимые
экзамены. У его отца — Михаила Васильевича Соловьева была довольно обширная
библиотека, которую юный Сергей прочел практически за два-три года. Одна из
любимейших его книг того времени стала «Начертание всеобщей истории» Ивана
Басалаева. К тринадцати годам Соловьевым была уже прочитана «История
государства Российского».
Гимназия, в которую позже был отправлен Сергей занимала два дома на
Волхонке. Директор гимназии Окулов гимназистами не интересовался, был
светским человеком, известным в Москве остроумцем и рассказчиком. Входя в
класс, Сергей направлялся к первому месту: на скамьях гимназисты сидели
строго по успехам, несколько раз в год их пересаживали. Место первого
ученика, занятое в четвертом классе, Соловьев удержал до седьмого,
выпускного.
Страницы: 1, 2
