Горничная просит нас подождать немного и исчезает.
…Через минуту вдруг спустилась из ниоткуда освещенная кабинка старинного лифта, через мгновение между лифтом и входом в библиотеку неожиданно материализовался из неизвестной нам субстанции кусок истории, принявший облик старого, седого, с палочкой в руках, но прямо державшегося господина. Господин был одет в белую рубашку с темным галстуком, вязаный серый свитер, потрепанные брюки, одним словом, по-домашнему. Впрочем, штиблеты на ногах были тупоносые, по тем временам модные. И во всем его облике присутствовали элегантность и достоинство...
Он протянул мне руку, пожал мою не сильно и не слабо. Произнес уже теноровым голосом: Керенский.
То, что перед нами стоял Александр Федорович Керенский, бывший
военный и морской министр, бывший министр юстиции, бывший Верховный
Главнокомандующий, бывший министр-председатель Временного правительства
России, сомнений никаких быть не могло. Несмотря на то, что знаменитый
бобрик уже не совсем мог называться бобриком, седые волосы полегли и были
зачесаны назад, несмотря на то, что большой керенский нос оседлали большие
очки толстого стекла в темной оправе, несмотря на то, что одет он был не в
полувоенный френч, не в галифе, не в сапоги, а вполне по-домашнему, но и не
без изящества.
Господин сделал несколько не очень уверенных шагов по направлению к библиотеке, слегка наклонил голову набок и сказал:
"Прошу, " - жестом приглашая нас расположиться в библиотеке. Очень аккуратно, будто по намеченному заранее плану, рассадил нас: жену на диван, меня в кресло. Сам расположился на другом диване у стены между высоким окном и камином.
( Как вы себя чувствуете после болезни? (спросила жена.
(Я не болел, ( поправил он, (просто случайно упал и повредил мускулы.
(Да, вы вполне хорошо выглядите, (подтвердила жена.
(Я всегда хорошо выгляжу, (уверенно согласился наш хозяин и уточнил:
"Такая конституция". И развел руками: мол, не взыщите, таков уж я...
Он действительно выглядел совсем неплохо для человека его возраста, да еще проведшего больше недели в госпитале.
(Так о чем мы будем с вами разговаривать? (спросил он.
Я ответил, что хотел бы получить у него небольшое интервью для советской печати.
(Вы хотите сказать, что в Москве напечатают то, что я скажу вам в своем интервью?! ( с сарказмом спросил он.
(Надеюсь.
(В с о в е т с к о й газете?! В какой же?
Я ответил, что это может быть, например, Литературка или какая-нибудь
другая газета, с которой имеются деловые отношения у Агентства печати
Новости, где я работаю.
(А Огонек? (вдруг спросил он.
(Огонек вряд ли, ( честно сказал я, хорошо зная ориентацию журнала.
(Но ведь вы, кажется, работали там?
Я был потрясен. Я действительно работал в Огоньке несколько лет, но в 65-м сбежал оттуда в АПН. Как Керенский может знать об этом?!
(Вашу фамилию я назвал своему секретарю. И она вспомнила, что, кажется, читала мне вслух из Огонька один или два ваших очерка, я ведь сам давно не читаю, зрения почти нет. Потом разыскала эти номера журналов и подтвердила. Так что во всем виноват генеральный секретарь.
(Какой генеральный секретарь?! (ошарашено спросил я.
А.Ф. улыбнулся:
Это Элен, мой секретарь. Русская дама. Елена Петровна Пауэрс.
Работает у меня много лет, ведет все мои дела. В шутку я зову ее
генеральный секретарь. Без нее я как без рук, как ваша страна без своего
генерального... хе-хе... К сожалению, ее нет сегодня, но я обязательно
познакомлю вас.
Он, видимо, утомился собственной длинной речью, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза куполами век. Руки лежали на коленях. На безымянном пальце правой руки я увидел крупный старинный перстень с большим серо- зеленоватым камнем.
Прошло не меньше минуты, прежде чем он снова открыл глаза. Но с темы разговора не сбился.
(Я не верю, что у вас могут напечатать обо мне правду.
(Ну почему? (спросил я, испытывая ненависть к самому себе, ибо довольно хорошо знал ответ на свой риторический вопрос.
И он знал, что я знал... Однако начал вежливо объяснять:
Обо мне ходит столько небылиц! Ну ладно здесь, где люди ничего не
читают и ничего не знают о России. Но в самой России!.. (и вдруг почти
взорвался, заговорил горячо, хотя и держал на губах подобие улыбки:
Господин Боровик, ну скажите у себя в Москве! Там же есть серьезные люди!
Ну пусть перестанут писать, будто я бежал из Зимнего дворца в женском
платье! Не было этого! И не бежал я, а, согласно нашему общему решению,
уехал навстречу нашим войскам, которые все не прибывали и не прибывали из
Гатчины на подмогу Временному правительству! Уехал на своем автомобиле и в
своем обычном полувоенном костюме. Со мной на заднем сиденье сидел Кузьмин,
командующий войсками Петроградского округа. А за нами шла другая машина, с
американским флажком. В ней сидел один из моих адъютантов. Меня многие
видели, я не особенно и скрывался-то. Солдаты даже красные! если узнавали
меня, отдавали мне честь!.. При чем тут женское платье?!
"Конечно, я сделаю все возможное," ( сказал я, не очень веря, что
смогу перешибить устоявшийся взгляд на этот эпизод в жизни премьера
Временного правительства, (но, насколько я знаю, об этом впервые было
написано не у нас, а в мемуарах младшего брата начальника юнкерской школы,
которая обороняла Зимний дворец...
Керенский принялся энергично крутить головой, словно пытаясь сбросить с нее какие-то до смерти надоевшие ему путы.
(Так они же здесь меня все ненавидят! ( почти вскричал он.
( Вы и представить себе не можете, сколько грязи они льют на меня до
сих пор! Элен даже завела специальную папку ненависти, складывает туда всю
эту чушь про меня. Называют меня предателем. Мол, вступил в заговор с
генералом Корниловым, а потом предал его. Глупость какая! Зачем мне было
вступать в заговор с Корниловым, если мне принадлежала вся власть в России?
Зачем мне заговорщически обсуждать с ним, как ему получить деньги от
банкиров, если я сам мог дать ему столько денег, сколько ему и не снилось?!
Вздохнул горько:
--Сами Россию проворовали, пропили, проиграли в карты,
прораспутничали, испохабили монаршую власть, а теперь обвиняют во всем
меня. Чуть ли не я заставил царя подписать отречение! Распускали грязные
сплетни, будто я спал на кровати императрицы Александры Федоровны. В
эмигрантских газетенках называли меня не Александром Федоровичем, а в
женском роде Александрой Федоровной... И вы у себя там, в Москве тоже...
Постыдились бы...
Он закурил сигарету, но не успокоился:
--Вы читали дневники Николая Второго? Вы помните, что он записал в день отречения? (
--Вокруг меня лишь предательство, трусость и подлость... Понимаете?
--В о к р у г него! Это ведь о ближайшем окружении! О его ближайших помощниках, самых доверенных людях, о членах императорской фамилии, наконец! При чем же тут Временное правительство? При чем тут Керенский?!
А.Ф. почти без всякого напряжения совершил чудесное превращение из
раздраженного, сердитого старца в гостеприимного, радушного хозяина. Жена
решила содействовать дальнейшей разрядке напряженности, для чего открыла
небольшую коробку с надписью Мосторг. Вытащила из нее завернутый в мятую
бумагу металлический, высотой с ладонь симпатичный пузатый тульский
самоварчик и протянула его нашему хозяину с пояснением: точная уменьшенная
копия яснополянского самовара, которым пользовался Лев
Толстой. Керенский заулыбался, взял самоварчик в руки, повертел,
пощупал, даже покрутил краник и поставил изделие на журнальный столик.
После чего игриво сказал:
--Когда я был студентом, мы пели песенку... Сейчас вспомню, как там... Он пошевелил пальцами. Та-ра-рам-пам... а, вот! И пропел дребезжащим голосом: Лев Толстой, человек простой, выдал Полину за... хе-хе... такую скотину... Посмотрел на нас хитровато и пояснил: Вместо слова "такую" в песенке была фамилия, но я ее не помню... А с этой самой Полиной у меня, между прочим...
И вдруг замолчал. Прикрыл глаза и снова откинулся на спинку дивана, то ли предался приятным воспоминаниям, то ли просто заснул. Впрочем, через минуту он снова был в строю. И оживленный разговор продолжился.
А.Ф. окончательно утвердился в добром расположении духа, шутил и даже
спел еще две песенки обе из репертуара Вертинского: В бананово-лимонном
Сингапуре... и Лиловый негр вам подает манто... Обнаружив при этом отличный
слух, незаурядную артистичность и почти винокуровскую способность к
имитации.
Галя, конечно, не преминула сделать ему комплимент за прекрасное исполнение. Он скромно улыбнулся:
--Вообще-то я собирался стать актером. Меня прочили в священники, в
богословы. А я мечтал быть актером императорских театров. И, поверьте, был
бы великолепным трагиком. У меня был роскошный голос... Да... А стал
политиком. Жизнь причудлива. Она, видите ли, распорядилась иначе. Но
оратором я был хорошим. Равных мне, пожалуй, не было. А тут тоже есть от
театрального искусства... Помню какой-то благотворительный вечер в пользу
раненых солдат. Смотрю, пришли равнодушные люди, бросают какие-то
презренные копейки. Для раненых солдат! Которые их защищают! Моя речь не
была предусмотрена, я к ней не готовился. Я вообще оказался там случайно.
Но я решил выступить. Я говорил минут пятнадцать, не больше. Когда я
закончил, одна дама подошла ко мне, сорвала с груди жемчужное ожерелье и
бросила к моим ногам. Что тут началось! Драгоценные броши! Кольца!
Ожерелья!...
(Смешно, конечно, говорить сейчас такое, но, если бы тогда существовало телевидение, со мной была бы вся страна, я не проиграл бы никому! Как оратору мне не было равных в России....
Смотрел незрячими глазами куда-то вдаль. Уж не знаю, что маячило перед его взором. И говорил, говорил. То вдруг смеялся почти звонко, а то говорил полушепотом, будто самому себе... Отключался, откидываясь к спинке дивана, восстанавливался, а через минуту снова продолжал разговор. И все это, не теряя достоинства.
Разговор, к моей радости, вовсе не походил на классическое газетное интервью вопрос-ответ. Просто текла неторопливая беседа, которую А.Ф. прихотливо и непредсказуемо поворачивал то в одну, то в другую сторону. Я лишь изредка вставлял вопросы, предпочитая слушать то, о чем ему самому интересно было и хотелось рассказать. Газетная публикация, конечно, не дает возможности описать все перипетии и интонации нашей первой встречи. Здесь же приведу лишь некоторые отрывки, не обязательно касающиеся самых значительных тем. Иногда второстепенная деталь, шутка, взгляд гораздо больше могут сказать о характере и сути человека, чем рассуждения о самом главном.
Коснулись дел писательских. Он показал хорошую осведомленность и в этой области нашей жизни.
(А Новый мир опять зажимают! Опять зажимают ваш Новый мир! ( проворчал с укоризной и досадой. Хороший ведь журнал! А Твардовский замечательный поэт!..
И опять меня вдруг охватило чувство нереальности, невзаправдашности
происходящего. Керенский! Александр Федорович! Человек из Бог знает
какого далекого мира делится со мной своими мыслями о сегодняшнем журнале
Новый мир.
Я спросил о его собственных книгах: почему ни одной на русском языке?
Он махнул рукой и ответил с ноткой обиды:
--А какой мне смысл писать и издавать книги на русском? Они все равно
не попадут в Россию, к русскому читателю. А писать для эмиграции не имеет
смысла. Читать будут только для того, чтобы исчеркать нецензурной бранью.
Скоро моя последняя книга "Россия и крутой поворот истории "выйдет в
Японии. На японском. Японцы обо мне больше знают, чем в России или здесь, в
Америке...
