Тем самым сталинский режим, как и нацистский, должен был стягивать фрагментированное общество в единое целое тоталитарными механизмами, однако в совершенно иных условиях. Его действия были направлены на насильственное подавление противоречий в самой элите и в других слоях населения — разумеется, с целью укрепления положения этой элиты, а не ее ослабления или ущемления ее интересов. Это предопределило и методы, применяемые властью. Здесь также прослеживается общность с нацистским режимом, поскольку была использована вся совокупность характерных для радикальной фазы революции инструментов, дополненная созданием общего врага («враги народа») и общей цели («догнать и перегнать») как стабилизаторов радикальной политики. В то же время маневрирование не играло здесь столь уж существенной роли, так как на стадии термидора политика ориентировалась преимущественно и непосредственно на элиту. Поскольку же исходное противоречие — отсутствие мотивации собственника у членов господствующей элиты — в подобной системе не могло быть преодолено, негативные механизмы объединения общества («единство против») оказывались гораздо эффективнее позитивных («единство за»). Именно этим можно объяснить постоянное возобновление и невиданные даже для нацистов масштабы внутреннего террора сталинского режима. Лозунги индустриализации, модернизации, наращивания военной мощи хотя и выполняли функции единой цели, носили скорее идеологический характер и не были столь однозначно ориентированы на интересы отдельных социальных слоев и групп, как идея «жизненного пространства» у нацистов.
Анализ общих черт, присущих радикальным преобразованиям межвоенного времени, подводит нас к выделению особого класса революций, имеющих определенную специфику по сравнению с революциями предшествующих периодов. Этот тип революций можно охарактеризовать следующими основными отличиями.
Во-первых, их центральный конфликт не связан с определением прав собственности или перераспределением собственности как таковой, он разворачивается вокруг механизмов регулирования противоречии между существующими социальными слоями и группами — противоречий, которые не могут быть разрешены при помощи нормальных, традиционных, юридически установленных рамок и процедур.
Во-вторых, политические институты выступают здесь не в качестве непосредственных выразителей интересов отдельных социальных слоев, но, напротив, как средства массовой мобилизации, позволяющие интегрировать местные, групповые, частные интересы в единую систему, направленную на достижение общей цели.
В-третьих, государство берет на себя стягивание разрозненных интересов в единое целое насильственными, тоталитарными механизмами, применяя методы, присущие радикальной фазе любой революции, но используя при этом внутренние стабилизаторы, позволяющие проводить такого рода политику в течение длительного периода времени.
В-четвертых, хотя такие революции способны обеспечить позитивный результат в краткосрочной перспективе, их более отдаленные последствия обычно бывают разрушительны, а порождаемые ими ограничители долговременного развития оказываются чрезвычайно устойчивыми и не позволяют обществу выйти на эволюционную траекторию развития в будущем.
Можно спорить о том, стоит ли называть подобного рода феномены революциями, хотя их внутреннее родство с таковыми достаточно очевидно. Можно также обсуждать, какой термин в наибольшей мере выражает их внутреннюю сущность: тоталитарные революции, фашистские революции и т.п. В данном случае мы их будем называть «мобилизационными революциями» — в отличие от «либе-рализационных», характерных для начальных этапов развития капитализма и представлявших основной тип революций в XVII-XIX веках. Но уже все революции начала XX века несли в себе сильные мобилизационные черты, а в межвоенный период этот тип революций стал господствующим.
3. Марксизм и современная российская революция
Анализ революционных процессов первой половины XX века, и особенно в межвоенный период, позволяет понять, что было правильного и что неправильного в марксистском видении будущего. Тип противоречий, породивший подобного рода революции, был достаточно адекватно предсказан К. Марксом. Его заслуга состоит в том, что он сумел показать связь технологического уклада, развившегося к этому времени, и господствующего типа работника с обострением конфликтов индустриального общества. Однако пути разрешения этих конфликтов были предсказаны классиками марксизма совершенно ошибочно. Вместо утопии о бесклассовом обществе всеобщего равенства и братства, где «свободное развитие каждого является условием свободного развития всех», на практике осуществилась анти-утопия24. Стандартизированный, до предела упрощенный в своих потребностях человек, поставленный в жесткую систему правил и ограничений, не имеющий ни возможностей, ни желания проявлять собственную индивидуальность, и над этой безликой массой — государственный спрут, проникающий во все поры общественной жизни... Эта картина, характерная для антиутопий первой половины XX века, оказалась гораздо ближе к действительности тоталитарных режимов, чем общества, порожденные фантазиями Фурье и Оуэна. Впрочем, это напрямую вытекало из самого характера породивших подобную систему противоречий. Сведение функций работника к «частичному рабочему», выполняющему монотонные, однообразные функции; массовое производство однотипной, стандартизированной продукции, осуществляющееся в гигантских, жестко централизованных объединениях, — все это, если использовать марксистские представления о механизмах взаимосвязи производительных сил и производственных отношений, а также об основополагающей роли экономических отношений в структуре общества26, оставляло мало простора для свободного, творческого труда. Скорее это должно было привести, и на практике привело, к появлению обществ, где «тюрьмы похожи на фабрики, школы, казармы и госпитали, которые, в свою очередь, очень напоминают тюрьмы», а научные прогнозы невозможно отличить от самых мрачных фантазий авторов антиутопий. Так, известный советский специалист по организации труда А. Гастев писал в 20-е годы: «Чисто человеческое рабочее нормирование труда было смутным предчувствием твердого машинного нормирования труда, в котором тонет всякий субъективизм и торжествует голый принцип технологии, превращающийся мало-помалу из чисто технической проблемы в социальную... Постепенно расширяясь, нормировочные тенденции внедряются в... питание, квартиры и, наконец, даже в интимную жизнь вплоть до эстетических, умственных и интеллектуальных запросов пролетариата... Мы идем к невиданно-объективной демонстрации вещей, механизированных толп и потрясающей открытой грандиозности, не знающей ничего интимного и лирического».
Подобного рода тенденции действительно проявлялись во всех сферах общественной жизни, затрагивая науку, искусство, политику, идеологию. Описывая особенности межвоенного периода в Германии, Д. Пойкерт отмечал аналогичные процессы: «То было время громадных марширующих колонн, грандиозных собраний, гигантских спортивных состязаний и масштабных театральных представлений, равно как и массового производства в промышленности и масштабных строительных форм в архитектуре. Организационным принципом, лежащим в основе в общем-то военизированной общественной жизни, была стандартизация отдельных элементов: регламентация поведения вовлеченного в этот процесс населения и сведение базовых компонентов к крайне упрощенным, можно сказать кубическим, формам».
После Второй мировой войны ситуация начала постепенно меняться. Изменяется тип используемых технологий, под воздействием научно-технической революции возрастает значение творческой, инновационной деятельности. Повышается роль работника в производственном процессе, конечные результаты все больше начинают зависеть от инициативы и ответственности на всех уровнях организации производства. В результате относительно снижается значение вертикальных связей, построенных по принципу «команда — исполнение», усиливается роль горизонтальной координации и участия подчиненных в выработке решений. Совокупность этих процессов означает, что тот тип разделения труда, который превращал работника в «частичного рабочего», постепенно отмирает, а с ним уходит в прошлое описанная Марксом система обобществления со всеми свойственными ей противоречиями. Тем самым исчезает и угроза появления новых тоталитарных режимов как способа преодоления этих противоречий.
Однако это вовсе не значит, что методологический принцип, на основе которого строились Марксовы прогнозы, окончательно устарел. Если технологический уклад, развивавшийся с конца XIX века, требовал все большей централизации, то новые современные технологии воздействуют на структуру общественных отношений во многом в противоположном направлении. Причем некоторые исследователи прямо признают плодотворность общего марксистского подхода для понимания этих изменений, которые могут быть объяснены «с классической марксистской точки зрения как пример противоречия между производительными силами и производственными отношениями. Маркс и Энгельс в 1848 году утверждали, что общественная природа крупномасштабного промышленного производства приходит в конфликт с индивидуалистической природой капиталистических производственных отношений. Сталинский успех в создании тяжелой промышленности при помощи централизованного планирования связан как раз с этим моментом. Однако использование информационных технологий является индивидуализированным и свободно развивающимся процессом. Унаследованные от социалистической плановой системы централизованные производственные отношения противоречат силам свободного движения информационных потоков».
Вместе со сменой характера обобществления производства уходит в прошлое и мобилизационный тип революций. События в СССР и Восточной Европе подтверждают, что для современного периода вновь характерны революции либерализационного типа, который обеспечивает снятие сковывающих развитие общества ограничений и предписаний. Именно поэтому сравнение российских событий с более ранними революциями — в Англии, Франции и Германии XVII-XIX веков — во многих отношениях представляется более плодотворным, чем сопоставление с процессами, характерными для более близкого в историческом отношении межвоенного периода.
Таким образом, та часть марксистского наследия, применимость которой к анализу российской революции достаточно широко признается исследователями, не имеет отношения к процессу классовой борьбы между буржуазией и пролетариатом либо к марксистскому видению будущего общества. Она связана в первую очередь с марксистскими представлениями о механизмах общественного прогресса в широком смысле этого слова, роли различных элементов в этом процессе и типе противоречий, характеризующих исчерпанность того или иного общественного строя с точки зрения перспектив развития технологии и производства в целом. И поэтому на тех этапах развития, когда общество переживает период радикальных перемен в структуре и организации производительных сил, «экономический материализм остается мощным аналитическим и прогностическим средством, причем это никак не зависит от краха светской религии и социалистического эксперимента, связанных с именем его основателя» (Гайдар).
Источники и литература
1 Гайдар Е.Т. Дни поражений и побед. М.: Вагриус, 1996.
2 Гайдар Е.Т. Государство и эволюция // Гайдар Е.Т. Сочинения. Т. 2. М.: Евразия, 1976.
3 Гимпельсон Е.Г. Военный коммунизм: политика, практика, идеология. М.: Мысль, 1973.
4. Далин С.А. Инфляция в эпохи социальных революций. М.: Наука, 1983.
5. Кондратьев Н.Д. Избранные сочинения. М.: Экономика, 1993.
6. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 5 изд.
7. Ленин В.И. Об оценке текущего момента. 1908. // Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 17.
8. Ленин В.И. План брошюры «О продовольственном налоге» // Ленин В.И. Поли. собр. соч. 1921а. Т. 43.
9. Маркс К. К критике политической экономии// Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. Т. 13.
10. Маркс К. Восемнадцатое Брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. Т. 8.
11. Маркс К. Капитал // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2 изд. Т. 23.
12. Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М.: ACT, 2004.
