Следует еще отметить отличную от Дюги систему объективного права французского солидариста Ориу, основанную на объективных, “бытовых элементах нации, приведенной в государственный режим”.
ГЛАВА 4. КРИТИКИ ОБЪЕКТИВНОГО УЧЕНИЯ О ПРАВЕ
Идеи Дюги были встречены в научно-юридическом мире со значительным интересом; нашлись и пламенные защитники, и суровые критики. Из многочисленной критической литературы выбраны три интересные работы — Саратовская лекция проф. Е. Спекторского (1911), статья австралийского юриста В. Д. Брауна (1915) и статья английского юриста В. И. Эллиота (1922).
Е. Спекторский не является ни сторонником, ни противником солидаризма; он только хочет уяснить его историческую роль и возможные виды на будущее. Его оценка работ Дюги в общем положительна. Его высказывания по поводу теории объективного права: “Эту точку зрения нельзя не признать свежею и плодотворною... Все это не могло не принести большой пользы правоведению... Им (юристам) пришлось вспомнить, что право существует для людей, а люди живут в обществе. И для того, чтобы открыть и установить принципы права, они оставили заманчивую, но также и обманчивую, область метафизики и стали ориентировать право в общественной жизни. Все это обновило и углубило правоведение. Оно очутилось на твердой почве и, подобно легендарному Антею, получило новые силы от прикосновения с землею. Но в этом же содержалось и содержится немалая опасность для него. Дело в том, что социология всегда стремилась и стремится стать чем-то вроде физики общественной жизни, — науки, подчиняющей ее онтологию закономерности исключительно механического типа. Правоведение же всегда остается наукою моральною, изучающею общественную жизнь с точки зрения деонтологической закономерности. И вот, когда социология чересчур подчиняет себе или даже поглощает правоведение, то от всего специфически юридического не остается ничего... И верховной идеей права становится какой-то уже даже не юридический, а социально-физический автоматизм. Если Буржуа и Дюги более или менее благополучно избежали этой опасности, то этого нельзя сказать про Ориу с его теорией равновесий и социального автоматизма. Несмотря на этот недостаток, положительной стороной теории солидарности является то, что она нашла-таки какое-то решение вопроса о взаимодействии юриспруденции и социологии. Таким образом, доктрина солидарности принципиально интересна, прежде всего, тем, что она сближает юриспруденцию с социологиею. С этим связано то, что она дает голую теорию государства... Кроме новой теории государства, доктрина солидарности дает также и новую теорию права. Сущность перемены состоит прежде всего в том, что она решительно отрицает императивную теорию объективного права... Новая теория права ведет за собой новую теорию источников объективного права... В согласии с общею тенденцией солидаристов построить теорию права не извне, а изнутри, из собственной жизни общества, выдвигается в качестве одного из основных источников права автономия... Таким образом, децентрализованная теория государства ведет за собой и децентрализованную теорию права”.
Статья эта появившаяся в “Юридическом Вестнике” за 1912 год, получила в свое время достаточную известность и впервые показала русскому, тогда еще дореволюционному, обществу весь комплекс проблем юридического солидаризма.
Совсем иначе были встречены идеи юридического солидаризма в англосаксонских странах. Австралиец Браун подходил к критике Дюги глазным образом с практической точки зрения, т.е. не с точки зрения законодателя, а с точки зрения судьи. Он признает, что учение Дюги — полезный корректив к господствующей школе Остина, который под влиянием немецкой юридической науки все право сводил к приказу верховной власти, коей все должны подчиняться. Но он не видит, как учение Дюги может быть использовано в суде.
“Да, конечно, — говорит он, — давайте уйдем от юридических фикций, давайте построим наше учение о праве на фактах, но пусть эти факты будут таковы, чтобы их можно было использовать в суде”.
Браун подробно останавливается на отдельных частях учения Дюги, показывая их, по его мнению, неприменимость для судебного разбирательства. Возьмем, например, учение Дюги о том, что государственная власть не суверенна, а подчинена высшему закону. Какой судья может отказаться судить по закону, исходящему от высшей власти, на том основании, что этот закон не соответствует принципам объективного права? Или — должен ли судья действительно проверять каждую статью закона в том смысле, что ее применение в данном случае достигнет социальной цели? Не является ли государство, издающее закон, высшим судьей в этом отношении? Далее, сомнительно, чтобы законы делались таковыми не потому, что так решил соответствующий парламент, а в силу того, что они являются проявлением и применением объективного права. Право есть то, что соответствует закону, а не наоборот. Правда, иногда судье приходится решать случай, не предвиденный законом. Для этого он ищет решение в духе закона, но никак не в духе какой-то “социальной функции”. И что, наконец, значит обязанность правительства “хорошо управлять”? Относительно второстепенных властей Дюги может быть и прав, так как во всех государствах всё большие старания прилагаются к избеганию злоупотреблений, но относительно суверенной власти нет такой инстанции, к которой можно бы было апеллировать, за исключением самого “объективного права”, да и то это возможно только в революционном порядке.
Возражения Брауна лежат в плоскости международного недоразумения: британский юрист, традиционалист и практик, не может понять французского ученого-новатора, ищущего точки опоры после трех революций и в обстоятельствах неудовлетворительных социальных условий современной ему Франции. Он приписывает Дюги желание внести хаос в судебную процедуру, фактически отменить все законы и заменить их судебным толкованием объективно-социального права. Такого рецепта Дюги не предлагал; его интересовало дать совет не столько судьям, сколько законодателям. И естественно, что если законы будут в духе объективно-социального права, то и толкования законов судьям будут в том же духе. В настоящее время, полвека спустя после статьи Брауна, не только в фашистских и социалистических странах мы видели тенденцию судей к социальному толкованию законов (правда, чаще всего в уродливых формах), но и в демократических странах Европы, США и самой Австралии суды все больше проявляют интерес к социальным результатам своих постановлений. Дюги в этом смысле явился, в известной мере, пророком будущего развития юриспруденции.
Критика Эллиота в его статье “Метафизика прагматической концепции права Дюги” содержит более существенную дискуссию принципов объективного права; она направлена на самый фундамент юридического солидаризма и старается показать, что этот фундамент столь же метафизичен, как и те теории, против которых так упорно боролся сам Дюги.
“Социальная взаимозависимость, — говорит Эллиот, — может вызвать у людей мысль о необходимости социальной солидарности, но это не создает этот желаемый эффект как факт. Фактом же именно является то, что социальная солидарность как раз есть одна из тех идеальных целей, которые в одно и то же время являются важными потребностями, существующими в сознании людей, однако и приблизительно не могут быть осуществлены. В свете того, что мы знаем об этих идеальных целях, наш “факт” получает метафизический характер такой степени, которую только можно придумать; он ведет нас прямо к вопросам правоверности, которых мы его признанием должны были будто бы избежать”. Это мудреное рассуждение не трудно опровергнуть ссылкой на действительный текст из работ Дюги. Прежде всего, для Дюги взаимозависимость и солидарность — одно и тоже, а потому одно не вызывает другое; во-вторых, солидарность, осознанная людьми, членами общества, не имеет, согласно Дюги, абсолютного, императивного характера. Это всё — неоспоримые факты безо всякой метафизической подкладки.
Эллиот далее сопоставляет две выдержки из Дюги и обнаруживает в них будто бы разительное противоречие. В одной Дюги говорит, что “во всех социальных группах, которые мы считаем государствами, есть личности сильнее других, которые могут навязать свою волю остальным”, в другой он, однако, утверждает, что эти правители, “которые, по определению, обладают наибольшей силой, существующей в данном обществе, всё же обязаны “правлением права” употребить свои силы для реализации социальной солидарности”. И в другом месте: “как отдельные личности, так и правители имеют правовые обязанности, основанные на социальной взаимозависимости”.
Терминология у Дюги здесь, действительно, несколько хромает, так как он употребляет привычные слова в необычном смысле. Дело не идет, прежде, всего, о моральных обязанностях, так как понятия морали Дюги исключил из своего рассмотрения, как метафизические, а об обязанностях юридических, опять-таки не в общепринятом смысле, а в том смысле, что неисполнение их вызывает социальную реакцию. В случае отдельных членов общества — это наказание за нарушение солидарности; в случае правителей — дворцовый переворот или революция, иногда просто потеря голоса при выборах. Ничего метафизического или противоречивого мы и здесь не обнаруживаем.
Дюги был первым среди солидаристов, применившим, хотя бы частично, метод понимания к социальным явлениям. Его позитивизм, унаследованный со школьной скамьи, значительно, таким образом, расширен включением человеческого сознания, воли, солидарности и т.д., как фактов общественной действительности. Однако он пошел по этому пути недостаточно далеко и в результате, как на это указывает Эллиот, слишком примитивизировал механизм власти. Не было, например, необходимости выключить из рассмотрения нравственные идеи, так как их существование у цивилизованных людей есть тоже несомненный факт, хотя бы даже только как состояние сознания, констатирующее нарушение целесообразной социальной структуры. Также приходится согласиться с Эллиотом, что хотя Дюги и упомянул о сознании как факте, он в дальнейшем своем изложении избегает о нем говорить. И творческие способности сознания не находят применения при построении теории власти и государства.
Учение Дюги имеет исключительное значение для теории юридического солидаризма. Дюги указал путь, по которому может пойти дальнейшее развитие этой теории, хотя его учение и требует в настоящее время не тольки значительных поправок, но и основательной перестройки.
ГЛАВА 5. СОЦИАЛЬНОЕ ПРАВО В АНГЛИИ И РОССИИ
Идея, что право существует только как общественный институт и является результатом многовековой эволюции общества, существовала уже до Дюги. Два автора особенно известны как основатели системы социального права: англичанин Томас Хилл Грин и русский Н. К. Коркунов. Они заложили основы юридического солидаризма ранее, чем сам термин “солидаризм” появился в 1891 году. Их идеи были восприняты более поздними солидаристами, включая русских. История эволюции юридического солидаризма была бы поэтому неполной и непонятной без, хотя бы, краткого обзора их учений. Что эти учения откосятся к солидаризму, было отмечено Спекторским (в отношении Коркунова) и другими исследователями.
Во второй половине XIX века в Англии начался отход от того крайне индивидуалистического и весьма некритического образа мышления, который был когда-то так характерен для этой страны. Во главе этого нового движения стал Оксфордский университет, а один из главных духовных вождей его был профессор этого университета Т. X. Грин (1836-1882). Взаимность отношений между личностью и обществом является, согласно Грину, основой нравственности: “Человеческое Я есть Я общественное”. Высшей формой общества, говорил он, является то, в котором равный соединен с равным и в котором главная связь членов общества — их лояльность к нему и его целям. Общество должно предоставить каждому его члену право на нравственное самоопределение и на человеческое достоинство, что является как условием развития личности, так и ее правом. Однако и свобода имеет не только индивидуальный, но и социальный характер. Основанное на свободе, так называемое либеральное государство (в английском смысле этого слова) не является таковым, если оно ни во что не вмешивается и не способствует развитию общества.
