помещение в психиатрические больницы и интернаты и пр. Для осуществления
этой карательной системы, подчиненной принципам целесообразности, а не
права, необходимо реформировать и уголовный суд, изгнав из него
состязательность, гласность, вредную гуманность и особенно народный элемент
(присяжных), - “этот величайший предрассудок современности”, и превратить
его из юрид. института в административно-медицинскую комиссию, которая на
основании антропологических данных о человеке определяла бы ему санкцию без
всяких сдержек, кроме “естественно-научных”. Непохожие на юридическое
наказание по форме, эти “санкции” не представляют большего новшества по
содержанию, а так как опыт показал бессилие голой репрессии справиться с
преступностью, то антропологическая школа (много позже, уже
модифицированная наполовину в “социологическую”) выдвинула параллельно с
этими карательными мерами меры предупредительные - “эквиваленты наказания”
(sostitutivi penali - Ферри), в которых без всякой системы налагаются
благие намерения самого общего характера, как, напр., восстановление
манчестерства, запрещение трестов и скрупулезные технические советы, как
освещение улиц и английские замки на дверях.
Излишний экстремизм выводов антропологической школы сделал ее
неприемлемой для демократического общества и именно неприемлемость ее
практических выводов вызвала обширную критику ее теоретических основ:
“сведение преступления к естественной склонности преступника, - говорил
известный западный криминалист Лист, - есть не что иное, как сознательный и
вместе близорукий отказ от научной постановки вопроса... объяснение
преступления наследственностью ничего не объясняет и заставляет нас
складывать руки... мы спрашиваем, почему в наши дня так угрожающе
увеличиваются случаи вырождения на почве наследственности?”.
Антропологическая школа, родившаяся вместе с “Преступным человеком”
Ломброзо в 1876 г., достигла наивысшего успеха на I конгрессе уголовной
антропологии в 1886 г., но уже на II конгрессе (1889 г.) Ломброзо должен
был признаться, что “от Капитолия недалеко до Тарпейской скалы”, а в начале
90 г.г. господствующей окончательно стала социологическая концепция
преступления. Критика антропологической школы исходила и от антропологов и
психиатров, и от юристов и социологов. Первые неопровержимо установили
недостаточность и недостоверность клинических наблюдений антропологов
(принималось за органические признаки преступности то, что по существу не
является ненормальностью и свойственно почти всем людям, как ассиметрия
черепа, или обусловлено социальными влияниями, как татуировка и пр.),
отсутствие критерия для установления “преступности” атипических отклонений,
найденных у преступников (нет масштаба “честного человека”), некритичность
обобщений и поспешность выводов (напр., что все преступники левши,
косоглазы или мыслят левым полушарием мозга, в то время, как нормальные
люди правым), отсутствие научно-установленного преступного типа (если его
признаки отсутствуют у 60 - 80% преступников: “можно ли говорить о
долихоцефалии при 60% брахицефалов?”) и невозможность установления
“прирожденной преступности”, если под действием социальных влияний она
может совсем и не проявиться. Естественниками же было установлено, что
атавизм, как момент, порождающий преступность, неверен и просто непонятен
(дикари вовсе не повальные преступники; они не всегда отличаются теми
анатомо-физиологическими признаками, которые найдены у современных
преступников; что такое это неожиданное возрождение в современном обществе
дикарей в виде преступников? почему оно растет вместе с ростом
цивилизации?), а объяснение преступности нравственным помешательством с
вырождением неверно и недостаточно (далеко не все преступники эпилептичны и
страдают отсутствием нравственного чувства; у большинства страдающих им оно
вызвано влиянием социальной Среды и профессии, т. е. является моментом
производным) и кроме того, не может быть увязано с атавизмом (первобытные
люди психически здоровы).
Но основным возражением, разрушившим самое основание антропологической
школы, было указание на специфически-социальную природу преступления,
неспособную быть формулированной в биологических понятиях. Это возражение
было выражено трояко. Антрополог Серджи показал невозможность установления
функциональной связи между параллельными рядами опред. физических признаков
и уголовных посягательств (“почему морфологическая и функциональная
дегенерация должны иметь своим следствием преступное действие, т. е. какова
природа и происхождение преступности, признаки которой мы усматриваем в
вырождении?”), так что все наблюдения ломброзианцев, будь они даже верны,
говорили бы только о порочности, патологичности, а не о преступности
организма. Юрист-классик Габелли указал на историческую изменчивость сферы
преступного, непонятную при статуарности органических признаков, так что по
Ломброзо средневековые “колдуны” должны были бы отличаться преступными
клеймами, а отцеубийцы варварских племен, где убивать стариков - общее
правило, должны были выглядеть людьми нормальными. Наконец, критика юристов-
кантианцев (в дореволюционной России - Е. Н. Ефимов) указала, что для
отыскания естественно-научных признаков преступности антропологическая
школа исходила из заранее данного юридического, т. е. относительного,
социально-исторического определения преступления, что, приступая к
исследованию 383 преступных черепов, антропологи уже знали о их
преступности из судебных приговоров, представляющих, однако, не естественно-
научное о сущем, а нормативное суждение. а затем совершенно произвольно
переносили понятие преступности на животный мир, где оно отсутствует (для
насекомоядных растений их способ питания не только не “преступен”, но и не
ненормален). И если рассуждать так, как рассуждает антропологическая
школа, то, по остроумному замечанию П. Лафарга, можно распространить
аналогию и на неорганическую природу и назвать действие серной кислоты,
разрушающей мрамор и выделяющей из него углекислоту, убийством с целью
грабежа. Антикритикой антропологической школы были попытки воздать
независимое от юридического, “естественное” понятие преступления, которое
было бы таковым всегда и везде и носило бы признак преступности в самом
себе, вне всяких нормативных определений. Образцы таких открытых
естественных преступлений: действие, оскорбляющее основные нравственные
чувства всех культурных человеческих обществ, чувства жалости и честности,
- т. е. убийство и кража (Гарофало), сознательный поступок, наносящий вред
свободе действия индивида одного вида с виновником, вследствие чего в число
преступлений самим автором (Амон) включаются все законы, договоры и даже
онанизм. Эти и подобные “естественные” преступления, однако, настолько
неубедительны, что не пригодились этиологическим исследованиям даже и при
социологической концепции преступления и тем более не спасли его
биологического понимания: справедливо указывалось, что понятие нравственных
чувств и оценок, понятие свободы и др. суть понятия, природе неизвестные, а
свойственные лишь человеческому обществу, и что поэтому позитивное
исследование преступления, даже при согласии принять эти естественные
преступления, остается по-прежнему исследованием социальных норм, только
более общих, - не юридических, а нравственных, но не действий, преступных в
себе.
Несмотря на свою несостоятельность, биологическая теория преступления
была не обойдена дальнейшим развитием буржуазной науки, а ассимилирована т.
н. социологической школой, только методологический монизм, ее отличавший,
был заменен расплывчатым эклектизмом. Сама антропологическая школа пошла
этому навстречу, дополнив биологическую формулу преступления космической и
социологической: преступление было объявлено результатом взаимодействия
трех одинаково важных “факторов” (Ферри), в которых органическое
предрасположение преступника занимало уже лишь 33%, вследствие чего был
откинут смущавший честных юристов призрак “прирожденной преступности” и
могло состояться объединение всего “позитивного направления”. Это
новшество, разрушив методологическую ценность теории, не придало ей,
однако, ни характера достоверности и соответствия действительности, ни даже
логической стройности, потому что при механическом и индивидуалистическом
воззрении на общество не все причины можно было признать равнозначащими,
антропологический фактор выпирал на первое место, социальная ”среда”
оказывалась лишь бульоном, в котором мог развиваться органический “микроб
преступности”. Кроме этого методологического преимущества,
антропологическая школа имеет еще ряд достоинств по сравнению со своей
более серьезной преемницей: она всегда делала последовательные выводы из
своих посылок; основные уголовно-политические положения, до которых дошла
“социологическая” школа и которые она провела в жизнь, за много времени до
нее были формулированы у антропологов: опасное состояние, как основание
карательной меры (Temibilita Гарофало за 8 лет до Etat dangereux Прэнса) и
лишенная правовой формы репрессия (санкции Ферри задолго до мер социальной
защиты).
ЛИТЕРАТУРА
1. Энциклопедия государства и права. М., 1925-1927 г.
2. История политических и правовых учений. М., 1995 г.
3. Учебник уголовного права., М., 1993 г.
Страницы: 1, 2
