согласиться с Контом в том, что «единичный человек, сам по себе или в
отдельности взятый, есть лишь абстракция, что такого человека в
действительности не бывает и быть не может»[10]. Но, напротив, имея в виду
как раз этот тезис, Соловьев твердо заявляет: «Конечно, Конт прав»[11].
Справедливость требует отметить, что русский философ не во всем разделяет
воззрения Конта. Касаясь вопроса об абсолютности человечества, Соловьев
замечает: «Основатель „позитивной религии" понимал под человечеством
существо, становящееся абсолютным через всеобщий прогресс. И действительно,
человечество есть такое существо. Но Конту, как и многим другим мыслителям,
не было ясно, что становящееся во времени абсолютное предполагает
абсолютное вечносущее... Истинное человечество, как всемирная форма
соединения материальной природы с Божеством... есть по необходимости Бого-
человечество и Бого-материя.. .»[12].
Но если в вопросе об отношении человечества к Богу как вечно сущему
Соловьев не удовлетворен пантеизмом и имманентизмом Конта, то в вопросе об
отношении человечества к единичному индивиду он вполне с Контом солидарен.
Желая показать, как единичный человек, будучи абстракцией, относится к
человечеству, как подлинно реальному бытию, Соловьев проводит интересную
аналогию. «Никто не отрицает,— пишет он,— действительности элементарных
терминов геометрии — точки, линии, поверхностной фигуры, наконец, объема,
...т. е. геометрического тела...». Но в каком же смысле мы приписываем
действительность этим геометрическим стихиям? При сколько-нибудь отчетливом
мышлении ясно, что они существуют не в отдельности своей, а единственно
лишь в определенных отношениях друг к другу, что их действительность
исчерпывается... этою относительностью, что они собственно и представляют
только закрепленные мыслию простые отношения, отвлеченные от более сложных
фактов»[13].
Такая точка зрения на отдельного человека нам хорошо знакома: она была у
нас в России составной частью государственной идеологии на протяжении более
чем семидесяти лет, но, разумеется, не благодаря Владимиру Соловьеву, а
благодаря Карлу Марксу, учившему, что человек есть совокупность
общественных отношений. Для Маркса, так же как и для Конта, реальностью
тоже является общество как целое, тогда как отдельные индивиды суть лишь
абстракции или «простые отношения».
Смысл аналогии между человеческим индивидом и геометрическим объектом
русский философ раскрывает следующим образом: «Нельзя даже представить себе
отдельно существующую геометрическую точку, ибо, будучи по определению
лишена всякой протяженности, равняясь нулю пространства, она не имеет в
себе ничего такого, что бы обособляло ее или отделяло от окружающей
среды... Итак, точки, или элементы нулевого измерения, существуют не сами
по себе или отдельно взятые, а только в линиях и через линии»[14].
Хотя аналогия между точкой и живым организмом, а тем более наделенным
разумом и самосознанием существом сама по себе довольно рискованна, однако
известное основание для такой аналогии есть: как точка в геометрии, так и
человек есть нечто неделимое. Евклид определяет точку как то, что не имеет
частей, и, стало быть, неделимость есть ее главное свойство. Но в качестве
неделимого геометрическая точка превосходит линию, которая, по определению
древних математиков, делима до бесконечности, ибо содержит в себе, в
отличие от точки, беспредельное — материю. Согласно Платону, линия вообще
есть начало неопределенности, тогда как точка, будучи единицей (-единым),
наделенной положением, именно по причине отсутствия в ней протяженности
является началом, ограничивающим и определяющим, ибо — скажем так — она
есть представительница единого в пространственном мире. Не случайно
античные математики определяли линию через две точки: именно они служат
основой существования и условием постижения линии. Не линия — условие
возможности точки, как думает В. С. Соловьев, а прямо наоборот!
И если продолжить эту превратно истолкованную нашим философом аналогию,
то следовало бы сказать, что тем более отдельный человек как разумное и
свободное существо, способное различать добро и зло, является условием
возможности всякого человеческого сообщества — государства, нации,
человечества.
Однако возникает естественный вопрос: случайно ли такой серьезный
мыслитель, как В. С. Соловьев, столь превратно истолковал положения
математики? Простая ли тут оплошность или же за этим кроется что-то более
существенное? К сожалению, объем доклада не позволяет ответить на этот
вопрос обстоятельно и развернуто; скажем лишь, что такой подход имеет за
собой в новоевропейском мышлении уже давнюю традицию, и исток ее —
происшедшее еще на заре нового времени отождествление единого и
беспредельного, которое берет свое начало у Николая Кузанского, а затем
находит развитие и в новой математике, и в новой философии, особенно у
Спинозы, Фихте, Гегеля и всей той пантеистической линии развития
философской мысли, на которую опирается В. С. Соловьев[15].
Но помимо указанного обстоятельства, тут кроется и очень непростая
проблема — не только проблема единичного и общего, о которой уже была речь,
но и проблема целого и части. В. С. Соловьев со всей решительностью
утверждает: «Целое первее своих частей и предполагается ими»[16]. И в такой
общей форме с этим трудно не согласиться. В самом деле, любой живой
организм — как простейший, так и самый сложный,— первее своих органов и не
составлялся из них чисто механически, как куча кирпича из отдельных
кирпичей. Но рассуждение Соловьева, конкретизирующее этот, казалось бы,
бесспорный тезис, далеко не так бесспорно: «Это великая истина, пишет он, —
очевидная в геометрии (как видим, она не так очевидна, как кажется.—П. Г.),
сохраняет свою силу и в социологии. Соответствие здесь полное.
Социологическая точка — единичное лицо, линия — семейство, площадь — народ,
трехмерная фигура или геометрическое тело — раса, но вполне действительное,
физическое тело — только человечество. Нельзя отрицать действительность
отдельных частей, но лишь в связи с их целым,— отдельно взятые они лишь
абстракции»[17].
Спору нет, человек всегда живет в обществе, способ его физического
существования, характер удовлетворения потребностей, формы общежития и
особенности духовного мира формируется совместной деятельностью и общением
людей. Но в какой мере все же мы можем перенести на человека и человечество
аналогию «часть — целое»? По отношению к живому организму тут проще: каждый
орган, каждая клетка есть лишь часть, она не может быть самостоятельно
сущим (субстанцией) вне целого. Вправе ли мы, однако, считать человека
«органом» или «клеткой» человечества — не метафизически, а буквально? Не
ждет ли нас в конце этой цепи рассуждений хорошо известная метафора
«винтика»? Ведь печально знаменитый «человек-винтик» — продукт такого же
понимания целого и части, какое мы встречаем у Соловьева и Конта. «Тело не
слагается из точек, линий, фигур, а уже предполагается ими,— пишет
Соловьев,— человечество не слагается из лиц, семей, народов, а
предполагается ими»[18].
Философ видит в человечестве в буквальном смысле индивидуум, субстанцию,
единое живое существо, более того — личность, точнее, высшую из личностей,
или Сверх-Личность. «Ясно,— резюмирует он.— что речь идет не о понятии, а о
существе, совершенно действительном, и если не совсем личном, в смысле
эмпирической человеческой особы, то еще менее безличном. Чтобы сказать
одним словом, это существо — сверхличное, а лучше сказать это двумя
словами: Великое Существо не есть олицетворенный принцип, а Принципиальное
Лицо, или Лицо-Принцип, не олицетворенная идея, а Лицо-Идея»[19]. Соловьеву
представляется совсем не случайным, что Конт видит в человечестве существо
женственное,— тут, по его мнению, не просто метафора, а великое прозрение:
как «Принципиальное Лицо», человечество, согласно русскому философу, есть
София, которую русское религиозное сознание, как указывает Соловьев,
воплотило в образ-икону Софии Премудрости Божией и которая «сближается то с
Христом, то с Богородицею, тем самым не допуская полного отождествления ни
с Ним, ни с Нею»[20].
К сожалению, здесь у нас нет возможности рассмотреть тему Софии, одну из
центральных в творчестве Соловьева, к тому же тесно связанную с проблемой
человечества как единого Существа. Отметим лишь, что коль скоро прерогатива
быть личностью, Лицом, переходит к человечеству, то отдельный индивид —
хочет того наш философ или нет — этой прерогативы лишается. Но наш философ
этого хочет. И чтобы доказать, что право быть самостоятельной субстанцией
отнимается у единичного человека справедливо, В. С. Соловьев в своей
последней большой работе — «Теоретическая философия» — предпринимает
основательную критику идеи «субстанциальности Я». Критический пафос работы
направлен против Декарта, искавшего самое очевидное и достоверное
положение, чтобы на нем возвести систему истинного знания. Такое положение
Декарт, как известно, нашел в формуле: «мыслю, следовательно, существую».
Эта картезианская формула неоднократно подвергалась критике — и прежде
всего из-за того субъективизма, который наложил свою печать на европейскую
мысль нового времени. Однако критика Соловьева имеет специфический аспект:
он отвергает декартово решение, потому что французский философ не просто
исходит из сознания как факта, как эмпирической (психологической) данности,
наличия определенных ощущений, представлений, желаний, т. е. потока
сознания, но потому, что Декарт ставит вопрос: чье это сознание? Кто тот
субъект, то реальное сущее, та субстанция, которой этот поток принадлежит?
«В житейском обиходе,— иронически замечает Соловьев,— можно, не
задумываясь, спрашивать: чей кафтан? или чьи калоши? Но по какому праву
можем мы спрашивать в философии: чье сознание? — тем самым предполагая
присутствие разных кто, которым нужно отдать сознание в частную или
общинную собственность? Самый вопрос есть лишь философски-недопустимое
выражение догматической уверенности в безотносительном и самотождественном
бытии единичных существ. Но именно эта-то уверенность и требует проверки и
оправдания через непреложные логические выводы из самоочевидных данных.
Такого оправдания я не нашел для нее ни в Декартовой презумпции cogito ergo
sum, ни в лейбницевской гипотезе монад, ни в Мэн де Бирановых указаниях на
