ли в данном случае возбуждать уголовное дело?» и т.д. На подобные
вопросы (а в определенные моменты жизни они целиком занимают человека и
часто доводятся им до философски значимых альтернатив) научное
исследование никогда не сможет дать ответа. И не из-за неповторимого
содержания, которое предполагается каждым из них. Для науки неприемлема
сама всеобщая форма этих вопросов, восходящая к оккультному и
религиозному мировоззрению, а именно: «Какова моя судьба?» и «Стоит ли
мне на это решаться?»
В первом случае невольно предполагается, что жизненный путь
человека может быть чем-то независимым от его свободных решений. Во
втором выражается надежда на то, что результаты еще не принятого
решения (возможно, оно и не будет принято) уже можно знать - «иметь
перед глазами» - в качестве чего-то совершившегося. Отвечать на
вопросы, неявно включающие в себя это предположение и эту надежду,
наука не имеет права. Потребность в прорицании, за удовлетворением
которой люди испокон веков обращались к гадалкам, предсказателям,
астрологам и толкователям снов, наука не просто не может, но
категорически отказывается удовлетворить. Всякую попытку проведения она
обличает как шарлатанство, и место этого фиктивного знания,
помогавшего человеку бежать от собственной свободы, оставляет пустым.
Тем самым наука, как это ни парадоксально, делает жизнь трудной
именно для благоразумного, расчетливо-осмотрительного человека, ибо
ставит его перед лицом неопределенности конкретных ситуаций и требует,
чтобы он принимал решение свободно, автономно, не дожидаясь ни земной, ни
потустронней подсказки.
Итак, наука несет человеку не только новые знания и возможности, но и
впервые родившееся осознанное незнание - понимание того, что
существует объективно невозможные события, практически неразрешимые
задачи, неопределенные жизненные ситуации.
Это вовсе не означает, однако, что осознанное незнание сразу
становится массовым достоянием.
Обыденное сознание уходит своими корнями в донаучный опыт; его
общая структура сложилась в эпохи, когда человек чувствовал себя
«паствой», существом, находящимся под опекой потусторонней силы, для
которой не существует ни неразрешимых задач, ни непредвидимых событий.
Из сознания подопечности, соответствовавшего определенным социально-
историческим условиям, выросла привычка по всякому поводу запрашивать
ответ, который непременно имел бы форму наставления, провозвестия,
предостережения (словом, форму готового, как бы через откровение
полученного знания).
Эта привычка переживает саму веру в сверхъестественное и
продолжает существовать в головах людей, которые уже не могут серьезно
относится ни к персонажам религиозных мифологий, ни к чудотворцам,
гадалкам, предсказателям. Запрос на прорицания и чудеса предъявляется
теперь самой науке. От нее ждут в принципе (по типу знания) того же, чего
прежде ждали от мистики, астрологии и черной магии, то есть
свидетельств «возможности невероятного», утешительных провозвестий,
рекомендаций, которые избавляли бы от опасностей личного выбора и т.д.
Перенос на научное исследование гносеологических ожиданий, развившихся
внутри оккультного и религиозного мировоззрения, образует основу
идеологии сциентизма (веры в науку как в человеческого пастыря).
Стихийно складывающиеся сциентистские установки массового
сознания находят поддержку в максималистских концепциях, выдвигаемых
философией науки, а иногда и самими учеными, - в теоретическом
сциентизме.
Зародившийся в недрах просветительской идеологии и получивший
развитие в позитивизме Конта, Гексли, Лестера Ф. Уорда и некоторых
современных западных философов теоретический сциентизм признает науку
решающей силой прогресса, новым демиургом, орудиями которого
постепенно делаются социальная организация и составляющие ее индивиды.
Предполагается, что соображения каждого человека к пониманию того, что
вопросами, по которым еще нет теоретической инструкции, вообще не
следует задаваться: всякую проблему, не подлежащую компетенции науки, люди
должны считать «псевдопроблемой». Лишь после того как они
расправятся с неустранимой субъективностью своих личных забот, тревог и
ожиданий, будет достигнуто состояние эпистемологической святости и
блаженства, когда на всякий вопрос найдется готовый научный ответ и
всякое дело станет затеваться на основании предсказания об его
успешности.
Нетрудно заметить, что программа теоретического сциентизма и
ожидания сциентизма стихийного, с одной стороны, резко противоречат друг
другу, с одной стороны - находятся в удивительном созвучии. Оба признают,
что наука должна быть пастырем, а люди паствой; оба полагают, что
индивидуальная проблема только тогда проблема, когда есть надежда
удовлетворить ее с помощью готового знания; оба желают, чтобы решения и
выбор человека непременно опирались на надежные познавательные
гарантии.
Ложное единство наука и обыденного сознания в рамках
сциентистской идеологии может быть разрушено лишь в том случае, если
наука откажется от мессианизма, а обыденное сознание примет
познавательную ситуацию, с которой на деле сталкивает его научное
исследование. Последнее предполагает готовность человека действовать на
свой страх и риск, поступать определенно в условиях неясности, когда
во внешнем мире недостает необходимых целевых ориентиров.
Но откуда может взяться подобная готовность? Человек обладает
способностью «не впадать в поведенческую неопределенность перед лицом
познавательных неопределенностей», потому что в нем самом, как индивиде,
есть своего рода гироскоп, оси которого сохраняют свое постоянное
направление при любых изменениях внешнего смыслового контекста
жизни. Это моральное сознание, устойчивые внутренние убеждения,
выкованные в самых крутых переделках истории. Наука, свободная от
сциентистских предрассудков, предполагает наличие в индивиде этого сознания
и, более того, апеллирует к нему.
Глава 3. Взаимодействие науки и нравственности
Кантовское учение о границах теоретического разума (в отличие от
скептического агностицизма Д.Юма) было направлено не против
исследовательской дерзости ученого, а против его необоснованных
претензий на пророчества и руководство личными решениями людей. Вопрос о
границах достоверного знания был для Канта не только
методологической, но и этической проблемой (проблемой «дисциплины
разума», которая удерживала бы науку и ученых от сциентистского
самомнения). «Что темперамент, а также талант...- писал Кант в
«Критике чистого разума»,- нуждаются в некоторых отношениях в
дисциплине, с этим всякий легко согласится. Но мысль , что разум,
который, собственно, обязан предписывать свою дисциплину, может,
конечно показаться странной; и в самом деле он до сих пор избегал
такого унижения именно потому, что, видя торжественность и серьезную
осанку, с какой он выступает, никто не подозревал, что он
легкомысленно играет порождениями воображения вместо понятий и словами
вместо вещей».[1]
Типичной формой подобной игры Кант считал попытки «научного»
построения разного рода всеобщих регулятивов, которые могли бы
направлять человека в его коренных жизненных выборах. Разрабатывая
данную тему, Кант выступил против основной для его времени формы
сциентизма - против научных обоснований идеи существования бога и идеи
бессмертия души (занятия, которому предавались не одни только
теологи). «Критика чистого разума» обнаруживала, что эти обоснования не
отвечают требованиям теоретической доказательности, что, будучи
развернуты честно, они приводят к высшим проявлениям неопределенности -
антиномиям, метафизическим альтернативам.
Факт, что наука есть разрушительница фиктивного всезнания (что научное
знание одновременно является безжалостным осознанием границ
познавательных достоверностей) и что условием сохранения этой
интеллектуальной честности является нравственная самостоятельность
людей, к которым наука обращена, был глубоко понят в философии
Иммануила Канта. Кант как-то назвал свое учение «подлинным
просвещением». Его суть (в отличие от «просвещения наивного») он видел в
том, чтобы не только вырвать человека из-под власти традиционных
суеверных надежд на силу теоретического разума, от веры в разрешимость
рассудком любой проблемы, вырастающей из обстоятельств человеческой
жизни. И прежде всего Кант требовал, чтобы «теоретический разум»
(разум, каким он реализуется в науке) сам не давал повода для этих
надежд и этой веры.
Несколько лет спустя Кант в работе «Критика практического разума»
показал, что развитая личность нуждается только в знании, а не в опеке
знания, ибо относительно «цели» и «смысла» она уже обладает внутренним
ориентиром - »моральном законом в нас».
Обосновывая нравственную самостоятельность человека, Кант решительно
отметает вульгарный постулат о непременной «целесообразности»
(«практичности») человеческого поведения. В произведениях самого Канта
понятие «практический» имеет особый смысл, глубоко отличный от того,
который обычно вкладывается в слова «практика» и «практицизм». Под
«практическим действием» Кант подразумевает не производящую
деятельность, всегда имеющую в виду некоторый целесообразный результат,
а просто поступок, то есть любое событие, вытекающее из человеческого
решения и умысла. Это такое проявление человеческой активности,
которое вовсе не обязано имеет некоторое «положительное», предметное
завершение (скажем, возведение
здания, получение новой формулы, написание книги и т.д.) «Практическое
действие» в кантовском смысле может состоять и в отрицании
практического действия в обычном смысле (например, в отказе стоить дом
