правильно мыслящие философы не займут государственные должности или
властители в государствах по какому-то божественному определению не станут
подлинными философами».
2. СУДЬБА
Когда сицилийский тиран Дионисий попал в беду и у него спросили, что
дала ему мудрость Платона, он ответил: «Неужели кому-то кажется, что я
ничего не взял от Платона, если так спокойно переношу превратность
судьбы?».
Пифагорейцы Клиний и Амикл рассказывают, что им однажды довелось
отговорить Платона от сожжения сочинений Демокрита, напомнив вышедшему
из себя философу, что его затея бесполезная, так как сочинения
Демокрита имеются у многих.
В 1979 году, через 1326 лет после смерти Платона, вся пресса Греции
сообщила об автомобильной катастрофе, единственно о которой можно
сказать, что она была «философской» - вследствие наезда было
повреждено дерево, под которым философ обучал юных сынов Эллады.
Уайтхед: «Самая надежная характеристика европейской философии состоит
в том, что она представляет ряд примечаний к Платону».
3.УЧЕНИЕ
ОСНОВАНИЯ ОРИГИНАЛЬНОСТИ
Занебесную область не воспел никто. Она же вот какова...
Я держусь единственного объяснения: ничто иное не делает вещь
прекрасною, кроме присутствия прекрасного самого по себе или общности
с ним….Единственный путь, каким возникает любая вещь, — это ее
причастность особой сущности... Каждая из идей существует... Вещи
получают свои имена в силу причастности к ним.
Противоположность никогда не перерождается в собственную
противоположность ни в нас, ни в природе. Огонь, когда приближается
холодное, либо сходит с его пути, либо же гибнет: он и не хочет и не в
силах, принявши холод, быть тем, чем был прежде, — огнем и, вместе,
холодным.
Различать все по родам, не принимать один и тот же вид за иной и иной
за тот же самый—это дело диалектического знания.
Диалектическая метода одна возводит предположения к самому началу.
Человек есть существо бескрылое, с двумя ногами и плоскими ногтями,
способное обладать общественным знанием.
Ощущение не дает ничего надежного.
Платон, «Софист»:
«Чужеземец: Следовательно, бытие по своей природе и не стоит и не
движется.
Теэтет: По-видимому.»
Оказавшись в Сиракузах в правление тирана Дионисия Старшего, Платон
попытался преобразовать тираническую власть в аристократическую и для этого
явился к самому Дионисию. Дионисий его спросил: «Кто, по-твоему, счастливец
среди людей?)» — «Сократ», — ответил Платон. Дионисий опять спросил: «В
чем, по-твоему, задача правителя?». Платой ответил: «В том, чтобы делать из
подданных хороших людей». Третий вопрос задал Дионисий: «Скажи, а
справедливый суд, по-твоему, ничего не стоит?» Дело в том, что Дионисий
славился справедливостью своего суда. Но Платон отвечал без утайки: «Ничего
не стоит, или разве что самую малость, — ибо справедливые судьи подобны
портным, дело которых -— зашивать порванное платье». Четвертый вопрос задал
Дионисий: «А быть тираном, по-твоему, не требует храбрости?» — «Нисколько,
— отвечал Платон, — тиран самый боязливый человек на свете: ему приходится
дрожать даже перед бритвой цирюльника в страхе, что его зарежут». Дионисий
на это так разгневался, что приказал Платону в тот же день покинуть
Сиракузы.
Обобщенно вся «логика» Платона сродни фокусничеству того, кто, к
примеру, ломая идеально прозрачное стекло на кусочки, показывает их общую
(и в частях, и кучеобразно) непрозрачность, а затем, составляя осколки
опять в поверхность, вновь приходит, теперь уже к как бы обратному
результату — прозрачности. А суть фокуса в том, что нарушаются неизвестные
пока фокуснику законы оптики: в целостном стекле путь световых линий таков,
что лучи проходят его без искривлений, а. сквозь дробленое стекло свет
проникает иначе, в большинстве своем тая в бесчисленных, хаотического
характера, преломлениях.
О ФИЛОСОФИИ
Всякий имеющий разум никогда не осмелится выразить словами то, что
явилось плодом его размышления, и особенно в такой негибкой форме, как
письменные знаки.
Я во многом превосхожу тех, кто занимается философией и вменяю себе в
заслугу лишь то, что следую своему разуму. Нет ничего сильнее знания,
оно всегда и во всем пересиливает и удовольствия и все прочее.
Занимайтесь философией и более молодых людей побуждайте к тому же.
Подлинные философы те, кто любит усматривать истину.
Философам свойственно испытывать изумление. Оно и есть начало
философии.
В род богов никому не позволено попасть, если он не занимается
философией.
Из богов никто не занимается философией и не желает стать мудрым,
поскольку боги и так уже мудры.
Ни мудрецы, ни невежды философией не занимаются. Занимаются ею те, кто
находится посредине между мудрецами и невеждами.
Человека, не сроднившегося с философией, ни хорошие способности, ни
память с ней сроднить не смогут, ибо в чуждых для себя душах она не
пускает корней.
Философия прелестна, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте;
но стоит задержаться на ней больше, чем следует, и она — погибель для
человека. Если даже ты очень даровит, но посвящаешь философии более
зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен,
чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в
законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы, в
радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих
нравах. И к чему бы ты тогда ни приступив, чем бы ни занялся — своим
ли делом или государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как
будет смешон государственный муж, если вмешивается в философские
рассуждения и беседы.
О ВСЕЛЕННОЙ
«Приступим теперь к рассуждениям о Вселенной, намереваясь выяснить,
возникла ли она и каким именно образом или пребывает невозникшей; значит,
нам просто необходимо, если только мы не впали в совершенное помрачнение,
воззвать к богам и богиням и испросить у них, чтобы речи наши были угодны
им, а вместе с тем удовлетворяли бы нас самих.
Таким да будет наше воззвание к богам! Но и к самим себе нам следует
воззвать, дабы вы наилучшим образом меня понимали, а я возможно более
правильным образом развивал свои мысли о предложенном предмете.
Представляется мне, что для начала должно разграничить вот какие две
вещи: что есть вечное, не имеющее возникновения бытие и что есть вечно
возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с помощью размышления
и объяснения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что
подвластно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не
существует на самом деле.
Однако все возникающее должно иметь какую-то причину для своего
возникновения, ибо возникнуть без причины совершенно невозможно. Далее,
если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве
первообраза при создании идеи и потенции данной вещи, все необходимо выйдет
прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как
первообразом, произведение его выйдет дурным.
А как же всеобъемлющее небо? Назовем ли мы его космосом или иным
именем, которое окажется для него самым подходящим, мы во всяком случае
обязаны поставить относительно него вопрос, с которого должно начинать
рассмотрение любой вещи: было ли оно всегда, не имея начала своего
возникновения, или же оно возникло, выйдя из некоего начала?
Оно возникло: вещь оно зримо, осязаемо, телесно, а все вещи такого
рода ощутимы и, воспринимаясь в результате ощущения мнением, возникают и
порождаются. Но мы говорим, что все возникшее нуждается для своего
возникновения в некоей причине. Конечно, творца и родителя этой Вселенной
нелегко отыскать, а если мы его и найдем, о нем нельзя будет всем
рассказывать. И все же поставим еще один вопрос относительно космоса:
взирая на какой первообраз работал тот, кто его устроил, — на тождественный
и неизменный или на имевший возникновение?
Если космос прекрасен, а его демиург добр, ясно, что он взирал на
вечное; если же дело обстояло так, что и выговорить-то запретно, значит, он
взирал на возникшее. Но для всякого очевидно, что первообраз был вечным:
ведь космос—прекраснейшая из возникших вещей, а его демиург - наилучшая из
причин. Возникши таким, космос был создан по тождественному и неизменному
образцу, постижимому с помощью рассудка и разума.
Если это так, то в высшей степени необходимо, чтобы этот космос был
образом чего-то. Но в каждом рассуждении важно избрать сообразное с
природой начало. Поэтому относительно изображения и первообраза надо
принять вот какое различие: слово о каждом из них сродни тому предмету,
который оно изъясняет. О непреложном устойчивом и мыслимом предмете и слово
должно быть непреложным и устойчивым: в той мере, в какой оно может
обладать неопровержимостью и бесспорностью, ни одно из этих свойств не
должно быть утрачено.
Но о том, что лишь воспроизводит первообраз и являет собой лишь
подобие настоящего образа, и говорить можно не более как правдоподобно.
Ведь как бытие относится к рождению, так истина относится к вере. А потому
не удивляйтесь, если мы, рассматривая во многих отношениях много вещей,
таких, как боги и рождение Вселенной, не достигнем в наших рассуждениях
полной точности и непротиворечивости.
Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется не
менее правдоподобным, чем любое другое, и притом помнить, что и я,
рассуждающий, и, вы мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится
довольствоваться в таких вопросах правдоподобным мифом, не требуя
большего.»
ВРЕМЯ
«И вот когда Отец усмотрел, что порожденное им, это изваяние вечных
богов, движется и живет, он возрадовался и в ликовании замыслил еще больше
уподобить творение образцу. Поскольку же образец являет собой вечно живое
существо, он положил в меру возможного и здесь добиться сходства; но дело
обстояло так, что природа того живого существа вечна, а этого нельзя
полностью передать ничему рожденному.
Поэтому он замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности;
