бессознательным и выводя законы его функционирования из опыта анализа.
В другом месте Фрейд обращается к отношению между опытом и знанием в
других терминах, проявляя точку зрения, сходную с таковой Юма, при этом
особенно это касается возможности постижения психоаналитической доктрины,
так как он полагал, что "обучение психоанализу основано на неисчислимом
количестве наблюдений и опытов, и только тот, кто повторил эти наблюдения
на себе самом и на других, находится в состоянии составить себе личное
суждение о нём" ([6], стр. 76). То есть без эксперимента над самим собой
невозможно постичь психоанализ. Предполагается, что психоаналитическое
знание превратится в особый вид рационального убеждения, когда обучающийся
будет испытывать в себе самом то, что является бессознательным,
подавлением, переносом, инстинктивным импульсом и т.д. до тех пор, пока на
своем собственном опыте он не постигнет те теоремы и доказательства,
которые ему не могло бы дать изучение книг и теорий. Это то, что придает
опыту позитивность.
Это показывает ценность, которую Фрейд отводил опыту. Для венского врача
опыт может даже изменить суждения, сложившиеся в результате предшествующего
опыта. Опыт, подобно клиническим данным, вынуждает исследователя
переоценивать постоянно свои суждения на основании произошедших в нём
изменений. Опыт ограничивает Я в психическом структурообразовании, вынуждая
не забывать про реальность, но также он и обогащает опытом внешнего мира,
вообще говоря. Также опыт и ограничивает исследователя в этом же самом
постижении реальности. При этом Фрейд приравнивает опыт к конкретному, в
противоположность научной абстракции.
И хотя этот опыт может учить, свидетельствовать, раскрывать, подкреплять,
подчеркивать, обозначать или показывать правоту или ошибочность знаний,
приобретенных посредством него, или теоретических спекуляций, с которыми
можно построить даже основы новой теории, "равнозначные" основам самого
опыта, Фрейд всегда считал эти знания и представления временными, поскольку
рано или поздно опыт опровергал их как основанные больше на надеждах, чем
на реальных заниях.
Примат опыта, равно как и у Юма, был онтологическим началом у Фрейда. Он
даже сравнивает "твердую почву опыта" с самим разумом, которому, в конечном
счёте, ничему не дано противиться; это были те понятия, которые радикально
противопоставлены тем, на которых основывается религия. Из-за этого самого
Фрейд также может считаться скептиком; подобно Юму, он предпочитал видеть в
опыте рациональный метод, противоположный любой метафизике и религиозности
с их притязаниями на обретение знаний.
Упор на опыт не может, однако, быть достаточной причиной, чтобы
классифицировать Фрейда как позитивиста, поскольку в то же время он придаёт
значение опыту в связи с теоретическими построениями, спекуляциями и
созданием гипотез и вспомогательных интерпретаций, из которых выводятся
законы функционирования самого опыта. Это подход, который отдаляет его от
радикального позитивизма, ограниченного лишь "объективной" записью опыта.
Жак Лакан* указывает у Юма на его стремление рационалистического
нахождения причины явлений и связывает ее, тем не менее, с бессознательным:
"Только как нечто бессознательное, бессознательное по Фрейду, видится
причина на том уровне, откуда Юм стремится её вывести и который является
именно тем местом, где он указывает на её обоснованность" ([7], стр. 32).
Из этого фрагмента можно заключить, что вера в опыт не делает из Фрейда
позитивиста в юмовском смысле, он выходит за его пределы, когда в
бессознательном он находит рационалистическую причину, от которой отказался
Юм.
*Французский специалист по психоанализу (1900-1981), который произвел
теоретическую, клиническую и политическую революцию в психоанализе своими
курсом лекций, названным "Возвращение к Фрейду".
Кант, усеянное звёздами небо и категорический императив в душе
Фрейд, определённым образом, тоже разделял кантианские устремления, так
как его использование понятия опыта может в некоторых случаях быть
сопоставлено с понятием разума. Эта идея, разрабатываемая также Гегелем,
описывается в отрывке, который часто упоминает Жак Лакан и в котором
показывается равнозначность сперва рационального реальному, а затем
реального рациональному ([8], стр. 28). Кант выводит из этой идеи, теодицеи
природы и истории, радикальное утверждения о существовании чувства самого
по себе. Такое решение, однако, не заставляет Фрейда исключить у субъекта
какую бы то ни было драматическую сопричастность в реальном осуществлении
своего желания. Это основы того, на чём Фрейд строит свою "науку, которая
поднялась над этой хрупкой верой, той самой, которая, в общем, может всегда
быть выражена в следующих терминах: все реальное рационально, и все
рациональное реально" ([8], стр. 30).
Это вера, которая пронизывает парадигму ньютоновских законов природы и
является верой в разум, из которого она стремится вывести свои законы. Но
это всё довольно бесхитростная реальность, которую Фрейд доверяет полностью
разуму, однако он, исследователь бессознательного, великий рационалист,
знает, что в прошлом субъектов есть события травматического характера,
которые тяжело вписываются в категорию реального. Но Фрейд совпадает с
Кантом в том, что признаёт различные сферы реального и что проблемы,
которые выдвигают один и другой, зарождаются тоже в различных сферах.
Но законы этой рациональности, полагаемые универсальными, тоже находят
предел в психоаналитической мысли. Согласно Канту, разум дает уверенность и
убеждённость в то, что испытывается самим субъектом. Внутри этой сферы
опыта, такие фундаментальные понятия как пространство и время верны;
говорится о сфере опыта, которая образует априори фундаментальные, как
пространство и время, ньютоновские представления и, понятное дело, по этой
причине универсальные и абсолютные.
Когда Кант имеет в виду пространство и время как категории априори, он
придаёт им способность чувственного познания, которые опыт подразумевает,
но который не является достаточным, чтобы объяснять их. И, тем не менее,
это понятия, у которых нет применения в другой области, чем в самом опыте.
Касательно позитивизма, речь идёт о таких абсолютных категориях, как у
Канта и Ньютона.
Подобный упор на этот существенном аспекте вынуждает рассматривать
логическую, психологическую и хронологическую проблему времени в
историографическом контексте истории мышления и психоаналитической
концепции этой темпоральности. Можно закончить на том, что Фрейд отходит
от кантианских априори, когда он говорит об определённой
внепространственности бессознательного и о его же явной вневременности, и,
конечно, вообще о бессознательном мышлении. Тем не менее, с точки зрения
скептицизма и рационализма, Фрейд более позитивист, чем Кант.
В прологе к “Тотему и табу” Фрейд упоминает Канта в следующих выражениях
([9], стр. 366): "Это различие [между анализом тотема и табу] связано с
тем, что табу, собственно говоря, ещё существует у нас; хотя отрицательно
понимаемое и перенесённое на другие содержания, по психологической природе
своей оно является не чем иным, как «категорическим императивом» Канта,
действующим навязчиво и отрицающим всякую сознательную мотивировку". Фрейд
расширяет аналогию табу и сверх-Я, и в этом контексте вновь можно найти
намёк на Канта в связи с культивированием нравственного сознания субъекта и
категорическим императивом ([9], стр. 856): "Сверх-Я сохранило, таким
образом, существенные черты интроецированных личностей [в течение Эдипова
комплекса]: их власть, строгость и склонность к бдительности и наказанию
[...] подразумевается, что отделение инстинктов, спровоцированное таким
нововведением в Я, должно было усиливать строгость. Сверх-Я, или же
моральное сознание, которое действует в нем, может, таким образом, быть
твердым, жестоким и неумолимым по отношению к Я из-за стремления оберегать
само себя. Категорический императив Канта, следовательно, – прямой
наследник комплекса Эдипа".
Обсуждая проблему понятия Вселенной, Фрейд упоминает снова Канта ([3],
стр. 142): "В своей знаменитой фразе философ Кант приводит существование
усеянного звёздами небосвода и морального закона в нашей душе как самые
твердые свидетельства могущества Бога. Из такого сопоставления, весьма
удачного, [...] он выводит великую психологическую истину. Тот же отец
(родительская инстанция), что дал жизнь ребенку и защитил от её же
опасностей, показал ему то, что он был должен делать, и то, что не должен,
показал ему необходимость подчиняться определённым ограничениям его
инстинктивных желаний и заставил его узнать, что он должен уважать
родителей и братьев, если он хочет стать приемлемым членом и быть принятым
семейным, а затем и более широкими кругами. Посредством системы поощряющих
премий и наказаний ребенок обучается знанию его общественных обязанностей и
ему научается тому, что безопасность его жизни зависит от того, что
родители, а затем и остальные, захотят ли и могут ли поверить в его любовь
к ним. Все эти обстоятельства без изменений воссоединяет потом человек в
религии".
Это истинный манифест недоверия метафизике, когда он сводит величие, в
котором Кант полагал найти доказательства существования Бога, к
психологическому закону, согласно которому боги не что иное, как проекция
отцовского образа на небеса, связанная с категорическим императивом сверх-
Я, наследника этой же самой отцовской констелляции. Это скептицизм, который
делает Фрейда более позитивистским, чем Канта.
Фрейд перед лицом отца позитивизма
Собственно говоря, позитивизм первоначально восходит к доктрине Огюста
Конта, изложенной, главным образом, в "Курсе позитивной философии" (1830-
1842), "Слово о позитивистском духе" (1844) и "Позитивистском катехизисе"
(1852-1854) [1, 2].
Позитивистская философия Огюста Конта оставила спекуляцию о
сверхъестественном с тем, чтобы устремиться к научному исследованию.
Согласно ему, знание обо всём, начиная с астрономии и кончая социологией,
должно происходить из взаимосвязи эмпирических данных. Систематическое
исследование статики и динамики общества Контом дало основание современной
социологии, которую сначала называли общественной физикой.
Однако, несмотря на активность Конта, явно проявленную в научном плане,
