аффектах» он упрекает Декарта, что тот недостаточно ясно отграничил
бескорыстное и светлое чувство любви от эгоистического и темного тяготения
к наслаждениям. Подлинная любовь означает стремление к совершенству, и оно
заложено в самых сокровенных глубинах нашего «я», развиваясь тем сильнее,
чем более совершенен объект нашей любви или хотя бы кажется нам таким. Для
возрастания и распространения любви необходимы знание и действие в их
единстве — познание общих идеалов человеческого рода и деятельность ради
укрепления дружбы и гармонии между людьми. Но жертвенности и беззаветности
самоотдачи в подлинной дружбе противоречат столь же естественно укорененная
в людях сила самосохранения, любовь к самим себе. Как эти два стремления
согласуются между собой, зависит от особенностей каждого конкретного лица,
в принципе же они должны быть соединены через то волнующее и сладкое
чувство, которое овладевает нами, когда мы видим успехи и счастье тех лиц,
к которым мы особенно тепло расположены.
Арнольд Хейнлинк в своем вышедшем в 1665 г. труде «Любовь»
разделяет ее на два подвида — чувственную и действенную любовь.
Чувственная любовь еще не сама нравственность, а награда за нее (можно
принимать, можно не принимать ее). Она выражается как телесная и
чувственная любовь, то есть страсть и желание (так же душа связана с
телом); сама по себе она не плоха и не хороша;
и, так же как духовная любовь, есть подтверждение того, что наши действия
находятся в зависимости от разума и высшего закона нравственности (люди,
однако, этого не ценят).
Действенная любовь как целенаправленное, твердое желание к действию
выражается в трех формах. Первая — любовь-уважение — формирует
нравственность как готовность действовать по велению разума. Вторая —
любовь-доброжелательность — не может быть преступной, плохой, ибо является
одной из черт Бога. Третья — любовь-стремление, склонность — характеризует
деятельность как нравственную наиболее глубоко.
В свою очередь Стендаль в знаменитом трактате «О любви» (1822)
указывает на четыре формы любви:
любовь-страсть, любовь-желание, физическую любовь и любовь-честолюбие.
Разумеется, можно найти и другие варианты классификации видов любви, но
ясно одно — всегда надо иметь в виду многозначность этого феномена.
«ЛЮБОВЬ — ЭТО СТРЕМЛЕНИЕ К БЕССМЕРТИЮ...»
Эрос и либидо
Скандальная знаменитость XX в. психоаналитическая теория либидо,
фактически подтвердила — в пределах человеческого микрокосма — космическую
интуицию древнейших натурфилософов: Великий Эрос, космогоническая сила,
начало влечения к соединению стихий, существ, вещей, лежит в самой основе
всех явлений этого мира. Эротически заряженное поле — первичная и
могущественная энергия человека; именно она, отклоненная от своей прямой
цели, расходуется на самые разнообразные нужды общественно-культурного
жизнеустроения. (Зигмунд Фрейд, создатель практики и философии
психоанализа, говорил даже о количественных характеристиках этой энергии,
еще почти неисследованных.) Либидо, то есть энергия всех первичных позывов,
объединяющихся в человеческом представлении словом «любовь», включает, по
Фрейду, все формы любовных и дружественных чувств, все привязанности к
себе, к родителям, к сверстникам, к родине, к профессии и делу, к
отвлеченным понятиям, к Богу и т. д.: один и тот же исходный половой
импульс питает их всех. Такой пансексуализм неприятно сконфузил многих,
скорее всего в силу своей холодно-научной оголенности. Ибо подобное
видение, обряженное в великолепные мифологические одежды, рожденное в
поэтически-провидческом исступлении не только никого не шокировало, но
вдохновляло и возвышало веками. Речь идет о Платоне, его учении об Эросе, с
которым отец психоанализа сам удостоверил свое родство, говоря о совпадении
платоновского эроса с его собственным понятием либидо.
Вспомним, как всю иерархию эротических чувств, вздымающуюся пирамиду
любовных стремлений, вплоть до идеальной вершины, любви к Небесной Красоте
как таковой, Платон упирает в подножие чисто полового страстного
стремления. Без него никакая восходящая лестница невозможна, попросту ей
неоткуда было бы взяться. Земля и небо, земная страсть и небесное
блаженство связаны одним проводником. Земная красота, единственно, где
сверкает отблеск — пусть слабый — небесной красоты, рождает у души
воспоминание и тоску по утерянной горней родине, бессмертному великолепию
идеальных божественных форм. В трепетном безумстве стремления к близости с
любимым, слиянию с ним — надежда вновь обрести потерянное. Здесь как будто
созидается радужный путь Туда, у души «прорезаются» крылья. Как глубочайший
исток и загадка платоновского мира нас поражает эротическая неистовость
тона философа, возбужденный «физиологизм» его стиля, когда он рисует эти
картины в диалоге «Федр». За этой загадкой стоит эмоционально-волевая
установка на предельную конденсацию половой энергии (и ни в коем случае не
на ее угашение!) для ее претворения в высшие формы без потери ее энергийной
ценности, всего ее жара и пыла. Неистовство влюбленных стоит в одном ряду —
или, точнее, в начале одного ряда — тех «величайших для нас благ», которые
«возникают от неистовства»: дара пророчества, творческой одержимости,
художественного вдохновения, горячей молитвенной устремленности к
небесному, к богу. Не будет внизу вулкана натурального пола, его
огнедышащей энергии, не будет ничего и вверху, никакой красоты умного,
духовного космоса, которую стремится обрести человек, как будто говорит
внутри Платона какое-то простое знание-проницание. Эта глубокая истина
отслаивается как общезначимое зерно от всей обволакивающей его пышной
мифологии небесных сфер, судеб, ниспадающих в материальный уровень душ и
вновь восходящих, мифологии, окрашенной влиянием восточной метафизики кармы
и переселения душ (у Платона «закон Ад расти и», богини судьбы в ее
карающем аспекте).
Как всегда у Платона, боковые ответвления его мысли, разные уровни истины
предмета представлены участниками его диалогов. Среди таких поворотов
особенно интересен миф о первоначальной целостности человеческой природы,
всемирно известный как миф об андрогинах, вложенный автором в уста
Аристофана. Любовное влечение и соединение — это и есть смутное,
неосознанное стремление и несовершенная попытка «сделать из двух одно и тем
самым исцелить человеческую природу». При всей своей образной детализации,
полете поэтической фантазии автора, этот миф выражает буквальный
мистериальный смысл соединения «двух в одного». Здесь указан идеал
личностной физически-духовной целостности человека, исцеляющей его слабую
смертную природу, идеал, отличный от торжествующего у Платона видения
эротического восхождения к бестелесной, чисто духовной красоте. Как всегда
в мифологическом мышлении, требуемое к достижению (то есть желаемое
будущее) помещается в прошлом (как в каком-то прекрасном начале уже
бывшее), вызывая глубинную тоску по утраченному состоянию и потребность к
нему вернуться.
Эрос у Платона — прежде всего стремление к совершенствованию,
пронизывающее развитие мира и в человеке сознательно направляемое к
превозможению натурального уровня чувств и понимания, к восхождению на все
более высокую и духовную ступень. Этот смысл Эроса ярко изобличает
платоновский миф о его рождении от Пороса (старейшего из богов,
упоминаемого среди первых космогонических сил, таких, как Хаос; а означает
он «путь», «средство для достижения», «богатство») и Пенни (олицетворения
Бедности). Эрот как воплощенное алкание того, чего у него самого нет
(недостача как побуждение к обретению), олицетворяет человеческую ступень в
космической иерархии. Он — квинтэссенция человека как вечно стремящегося
начала. Боги ни к чему не стремятся, они статичное, самодовлеющее бытие
достигнутого апогея и апофеоза качества. И Эрос у Платона поэтому не бог, а
особый «гений», «нечто среднее между бессмертным и смертным», потенциально
бессмертное начало, как человечество в своем пути к Богу. Сам генетический
состав Эрота в некотором роде аллегория человека, особого посредствующего
звена между высшими и низшими мирами: Отец его, его уникальное «богатство»
и «путь»,— это человеческий Разум, искра Божественного Духа, а Мать,
Бедность,— «материя», несовершенная телесная организация человека,
вступившая в брачный союз с Духом и потому втянутая в его стремления.
Целый ряд уравнений смысла любви приводит диалектическую мысль Платона к
выводу, что истинное стремление Эроса, скрывающееся за всеми его
осуществляющимися формами творческого «рождения в прекрасном», есть
стремление к бессмертию: «...рождение — это та доля бессмертия и вечности,
которая отпущена смертному существу. Но если любовь, как мы согласились,
есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не
желать и бессмертия. А, значит, любовь — это стремление к бессмертию...
Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа стремится стать по
возможности бессмертной». Какие же формы бессмертия порождает Эрос в
человеке? На своем сугубом поприще половой любви и полового рождения он
обеспечивает единственно возможное в природе родовое бессмертие. Но
понимание его неабсолютности ведет к трансформации эротической энергии
зачатия в «духовную беременность»: творчество новых форм государственности,
бытовой, экономической, художественной культуры. Такое бессмертие в отличие
от первого более личностное (помнят и чтут конкретного творца), а потому и
более завидное; но ему уготована участь утешать смертного человека лишь
сознанием своей посмертной славы, памяти о нем в потомстве. Культурное
бессмертие — тоже в конечном итоге не абсолютно, подвержено всем
превратностям людского мнения и шире — катастрофическому неблагополучию
всего земного, в том числе цивилизаций и культур. Платон, истинный провидец
и глубочайший метафизик, выразивший заветнейшие алкания человеческой души,
не может на этом остановиться. Как высшая цель эротических стремлений ему
нужен Абсолют, неущербное, всегда прекрасное и бессмертное бытие. Но
обретение его в созерцании-проницании бессмертной душой идеальных форм,
того «прекрасного само по себе, прозрачного, чистого, беспримесного, не
обремененного человеческой плотью, красками и всяким другим бренным
