Критические рассуждения о недостатках и ограниченности рационализма были
излюбленной темой многих русских религиозных философов. Н.А.Бердяев писал
даже о необходимости парадоксального мышления: "Философия должна не
отрицать разум, а имманентно обнаруживать границы его." По его мнению, язык
философии должен быть приближен к "языку жизни" (См.:7.С.73,74). Однако в
этих рассуждениях наибольшее недоверие вызывает модальность
долженствования. Призывы к свободе находят выражение в тексте в форме
принуждения. Структура текстов Льва Шестова не допускает подобного
противоречия. Парадоксы становятся органичной основой стиля. Высказывания
Шестова не принуждают, а дают возможность выбора, философ не утверждает, а
вопрошает. Основой текста является суждение, которое имманентно содержит в
себе вопросы, а значит сомнение. Например, Шестов так описывал
предназначение философии" Если поэзия должна быть глуповатой, то философия
должна быть сумасшедшей, как вся наша жизнь. В разумной же философии
столько же коварства и предательства, сколько и в обыкновенном здравом
смысле".
Обращаясь к философским учениям Ф. Ницше, Л. Толстого, Ф.М. Достоевского,
Лев Шестов прежде всего пытался поставить проблему отношения русской
интеллигенции к западным философским учениям. Это было вызвано
необходимостью преодоления двух крайностей, столь распространенных в
русском обществе: безграничной доверчивости в их восприятии или полного
неприятия и осуждения. Разумная середина в решении этого вопроса давала
возможность найти в "имморализме" Ницше и "морализме" Толстого общие черты,
которые были следствием тенденции в развитии западной и русской культуры
конца ХIХ начала ХХ века.
Лев Шестов рассматривал творчество Л. Толстого и Ницше, стремясь
разрешить проблему соотношения философии, искусства и жизни. Эта проблема
раскрывается в аспекте самоопределения философии в культуре, взаимовлияния
и трагического противостояния философии, религии и морали. Лев Шестов
критически относился к идее Льва Толстого о том, что искусство должно стать
проповедью и отвечать двум основным условиям: во-первых, писатель должен
писать так, чтобы все могли понимать его, а во-вторых, он должен говорить
не обо всем, что его занимает, а лишь о тех вещах, которые возбуждают в
людях добрые чувства. В конечном итоге эволюция взглядов привела Толстого к
проповеди, и как проповедника Шестов представляет его в виде пророка
Ветхого Завета, который не убеждает людей, а старается их запугать.
Проповедническая деятельность, как утверждал Шестов, заключает в себе
несколько парадоксов, которые подчас проявляются в принципиальном
противостоянии ее целей и результатов. На первый взгляд кажется, что
проповедь, прежде всего, обращена к людям с призывом к добрым делам. Но по
отношению к самому проповеднику этот призыв становится достаточным
самооправданием и освобождает от ответственности за слова. Проповедничество
таит в себе опасность самовосхваления и самолюбования, не имеющего ничего
общего с самим добром. Другой парадокс связан с идеей религиозной проповеди
добра. Если проповедник знает, в чем заключается добро и какая деятельность
к нему приведет, то слова о Боге являются лишь прикрытием единоличной
монополии на истину. "Бог умышленно подменивается добром, а добро -
братской любовью людей. Такая вера не исключает, вообще говоря,
совершенного атеизма, совершенного безверия и ведет обязательно к
стремлению уничтожать, душить и давить других людей, во имя какого-либо
принципа, который выставляется обязательным, хотя сам по себе он в большей
мере чужд и не нужен ни его защитнику, ни людям". Проповедническая
деятельность является отражением трагического самосознания творческой
личности в условиях кризиса культуры. Создание художником великого
произведения не является достаточным для того, чтобы оно оказало влияние на
сознание народных масс. Социально ответственная позиция творческой личности
заставляет его изыскивать формы "социализации" своих произведений,
применяя, в том числе, и проповеди. В этом процессе используется также и
философия. Ее положение также двойственно: философия либо оправдывает
проповедничество, в этом случае утрачивая духовную свободу, либо вынуждена
занимать позицию стороннего, отнюдь не индифферентного наблюдателя.
Ф. Ницше в конце своей жизни также обратился к проповеди своих взглядов,
однако, именно в его творчестве Лев Шестов нашел истинно философское
отношение к морали. Источником этого прозрения была жизненная трагедия
Ницше. Лев Шестов писал, что тайна Ницше состоит в том, что "мучения
Макбета уготованы не только для тех, кто служил злу, но и для тех, кто
служил добру". Ницше служил добру, а добро сыграло с ним злую шутку,
поэтому проблема нравственности была для него не отвлеченной, а жизненно
важной. Шестов считал величайшей заслугой Ницше философский анализ морали,
которая до него воспринималась как следствие доброй веры в существующую
мораль. Ницше подверг критике концепцию морали, основанную на принципах
категорического императива: разум, одержав победу над жизнью, стал
источником трагедии. Восхищаясь истинным мужеством Ницше, Лев Шестов писал
о сущности религиозного переворота, совершенного в его философии: "До сих
пор обыкновенно говорили, что человек обязан верить, быть религиозным. По
поводу Ницше, нужно изменить это выражение. Нужно сказать "человек имеет
право быть религиозным". Ницше отказался учить любви и состраданию,
осознав, что задача философии состоит в постановке моральных проблем, а не
в поиске готовых истин. Духовная жизнь философа была трагичной и сопряжена
с мученичеством, поскольку, признав смерть Бога и, отказавшись от
традиционной морали, он должен был найти и утвердить жизненные ценности.
Эти искания привели Ницше, как и Льва Толстого, к проповеднической
деятельности.
Своеобразие философского мышления Шестова проявляется в трактовке
философских учений. Они рассматриваются в двух аспектах: по отношению к
миру идей, которые существуют как бы независимо от человеческого мира, и по
отношению к идеям, воплощенным в жизненной позиции философа. Существование
этих аспектов позволяет показать внутреннюю динамику идей, их
непосредственную связь с жизнью.
Заключение.
Каков же выход и уместно ли вообще задавать такой вопрос в рамках
философии Шестова? Уместно, ибо он сам отверг аристотелевский запрет на
неограниченное вопрошание. Только отвечать на этот вопрос нужно памятуя о
главном предостережении Шестова — не творить себе «кумиров» — всеобщих
«истин» и принудительного «добра». Находясь между двумя «безумиями» —
«безумием разума» и «безумием» кьеркегоровского Абсурда — нужно решиться на
третье, самое радикальное безумие. Нужно преодолеть в себе «слово», вырвать
корень греха — тот греческий «логос», который, будучи «вписанным» в
четвертое Евангелие (от Иоанна), открыл, по убеждению Шестова, путь
эллинизации христианства и торжеству «Афин». Нужно открыть, что «философия
начинается там, где человек прекращает разговор не только с другими, но и
сам с собой». И тогда, быть может, мы удостоимся благодати увидеть, как наш
«первородный грех, т.е. знание о том, что то, что есть, есть по
необходимости, с корнем вырывается из бытия».
Если вкратце резюмировать философский путь Шестова, то нужно прежде всего
признать, что он пролег «против течения». Подавляющее большинство философов
стремились преодолеть видимые .ужасы жизни и «оправдать» Бога перед лицом
Абсурда предположением о том, что Бог сам подчиняется закону «истины» и
«добра», которое и восторжествует в финале истории. Шестов всю жизнь
утверждал обратное: путь истинной философии — от оправданного в своем зле и
ужасе мира (разумного и благого «космоса» греков) к Божественному Абсурду,
к абсолютной свободе Бога делать невозможное возможным. И главное —
радикально устранить зло из бытия — не просто «искупая» его, но превращая в
абсолютное, т.е. никогда-не-бывшее Ничто.
Нелепо было бы спрашивать, как и почему Шестову удалось в своей войне с
разумом не только избежать клейма «обскурант», но и обрести славу философа
неоспоримо оригинального. Творчество непредсказуемо, а объяснения «задним
числом» немного стоят. Но, завершая это краткое введение в парадоксальный
мир философствования Шестова, я хотел бы задержаться на вопросе о том, как
он связан с традицией русской культуры, в лоне которой возник и к которой
теперь уже навсегда возвращается. Вопрос естественный, но не без «подвоха».
Дело в том, что сам Шестов — воплощенный бунт против всякой «традиции»,
против закономерной «истории», против «всеемства», стремящегося присвоить и
поглотить любого, отваживающегося на индивидуальное бытие. И не случайно
его предостережение — «если мы хотим постичь истинную задачу философа, то
мы, прежде всего, должны вырвать его из тех исторических рамок и условий, в
которые его вставила капризная случайность бытия».
Pereat mundus, fiat philosophia.
«Да погибнет мир, да будет философия»
Литература.
1. Шестов Л. Апофеоз беспочвенности. Л. 1991.
2. Шестов Л. Власть ключей // Шестов Л. Собр. соч. в 2-х томах. М., 1993.
Т. 1.
3. Зеньковский В.В. История русской философии . Л., 1991. Т.1. Ч.1.
4. Шестов Л. Добро в учении гр. Толстого и Ницше ( философия и проповедь)
// Вопросы философии. 1990. N7.
5. Шестов Л. На весах Иова // Шестов Л. Соч. в 2-х томах. М., 1993.
6. Философский энциклопедический словарь. 1983.
7. Шестов Л. Сочинения. М. 1995 – Библиотека духовного возрождения.
