недолговечно, и в этом зародыш нового страдания. Нет ни меры, ни конца
мучениям.
Пробудившись от бессознательного состояния, воля видит себя
индивидуум в бесконечном и безграничном среди бесчисленных индивидуумов,
которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают. Как испуганная тяжелым
сном, она спешит назад к бессознательности. Но до этого – желания ее
беспредельны, притязания неисчерпаемы. Нет такого удовлетворения, которое
могло бы утешить ее порывы.
В чем обыкновенно состоит удовлетворение для человека – по большей
части это скудное поддержание его жизни, а в перспективе виднеется смерть.
Жизнь рисуется нам как беспрерывный обман, и в малом, и в великом.
Настоящее никогда не удовлетворяет нас, будущее ненадежно, а прошлое –
невозвратно. Это беспрестанное очарование и разочарование, как и весь
характер жизни вообще.
Время – та форма, в которой ничтожество вещей открывается как их
бренность. Само это ничтожество является единственным объективным элементом
времени, только оно ему и соответствует во внутренней сущности вещей.
Старость и смерть являются осуждающим приговором над волей к жизни –
приговор, который выносит сама природа. Он гласит: воля – это стремление,
которому во веки веков не суждено осуществиться. Всякое счастье имеет
отрицательный характер, страдание по природе своей положительно – мы
чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности.
По мере того как возрастают наши наслаждения, утрата привычного заставляет
нас очень страдать. Обладание расширяет меру необходимого, а с нею и
способность чувствовать страдание. Часы протекают тем быстрее, чем они
приятнее, и тем медленнее, чем они мучительнее. Скучая мы замечаем время, а
развлекаясь – нет. То есть наше существование счастливее всего тогда, когда
мы его меньше всего замечаем. Вывод Шопенгауэра: лучше было бы нам совсем
не существовать. Бытие мира должно не радовать нас, а скорее печалить – его
небытие было предпочтительнее его бытия. Так как наше положение в мире
представляет собою нечто такое, чему бы лучше вовсе не быть, поэтому все
окружающее нас носит следы этой безотрадности – подобно тому как в аду все
пахнет серой.
Против этого употребляются два средства: осторожность (ум,
предусмотрительность, лукавство), но оно ничему не научает, ничего не
достигает и терпит неудачу. Во вторых, стоическое равнодушие, которое
думает обезоружить всякую невзгоду тем, что готово принять их все и
презирать все. На практике оно обращается в циническое опрощение, которое
предпочитает раз навсегда отвергнуть все удобства и стремления к лучшей
жизни и которое делает из нас каких-то собак вроде Диогена в его бочке.
Истина же такова: мы должны быть несчастны и мы несчастны. Самое счастливое
мгновение счастливого человека – это когда он засыпает, как самое
несчастное мгновение несчастного – это когда он пробуждается.
Если бы жизнь сама по себе была ценным благом, разве была бы необходимость
охранять ее выходные двери такими ужасными привратниками, как смерть и ее
ужасы. Кто захотел бы оставаться в жизни, какова она есть, если бы смерть
была не так страшна. В страданиях жизни мы утешаем себя смертью и в смерти
утешаем себя страданиями жизни – одно неразрывное целое, один лабиринт
заблуждений, выйти из которого также трудно, как и желательно. Поэтому его
существование нуждается в объяснении – мир не может оправдать себя из
самого себя, не может найти основания и конечной причины своего бытия в
самом себе, то есть для собственной пользы.
Согласно теории Шопенгауэра – принцип бытия мира не имеет никакого
основания, а представляет собой слепую волю к жизни. Эта воля к жизни как
вещь в себе не может быть подчинена закону основания. Только слепая воля
могла поставить себя в такое положение, зрячая воля, напротив, скоро
высчитала бы, что предприятие не покрывает своих издержек. Поэтому
объяснение мира из некоторого анаксагоровского ума, из некоторой воли,
руководимой сознанием, непременно требует известной прикрасы в виде
оптимизма. Говорят, что жизнь представляет собой назидательный урок, на это
всякий может ответить – именно поэтому я хотел бы, чтобы меня оставили в
покое самодовлеющего ничто, где я не нуждался бы ни в уроках, ни в чем бы
то ни было. Если к этому добавляют, что всякий человек должен будет в свое
время дать отчет о каждом часе своей жизни, то скорее мы сами вправе
требовать, чтобы сначала нам дали отчет в том, за что нас лишили прежнего
покоя и ввергли в такое несчастное, темное и трудное положение. Когда мы
успели связать себя этими обязательствами? В момент нашего рождения.
Вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе,
способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и
тем высшей, чем он интеллигентнее. Оптимист приглашает меня раскрыть глаза
и посмотреть на мир, как он прекрасен в озарении своего солнца, со своими
горами, долинами, потоками, растениями, животными... Но разве мир –
панорама? Как зрелище все эти вещи конечно прекрасны, но быть ими – совсем
другое дело. Основатель систематического оптимизма – Лейбниц. Наш мир
устроен именно так, как его надо было устроить для того, чтобы он мог еле-
еле держаться; если бы он был еще несколько хуже, он бы совсем уже не мог
существовать. Мир так дурен, как только он может быть дурен, коль скоро ему
следует вообще быть.
Оптимизм – это незаконное самовосхваление истинного родоначальника
мира, то есть воли к жизни, которая самодовольно любуется на себя в своем
творении. Исходя из этого каждый думает, что имеет законнейшее право на
счастье и наслаждение, а потом считает себя несправедливо обиженным. Между
тем правильнее было бы видеть цель нашей жизни в труде, лишениях, нужде и
скорбях, венчаемых смертью (брахманизм, буддизм, подлинное христианство).
Оптимизм и христианство несовместимы.
Освобождение через искусство
Каково же подлинное предназначение человека? Как и почему человек
связан с этим бессмысленным миром и действительно ли он бессмысленен? Что
такое мир по отношению к человеческому предназначению? По мнению
Шопенгауэра, ответ на эти вопросы дает искусство: оно выявляет, хотя и не
полностью, не окончательно, идеальную завершенность и целостность мира и
надприродную (идеальную) значимость человеческой жизни.
У самого Шопенгауэра схема обнаружения идеального разворачивается
следующим образом.
Есть моменты, говорит Шопенгауэр, когда наше познание особым образом
объективно: не заинтересовано в объекте и способно в "незаинтересованном
созерцании" постигнуть идеальную сущность вещей.
Первая ступень такого созерцания - прекрасное.
"...Когда внешний повод или внутреннее настроение внезапно исторгают
нас из бесконечного потока желаний, отрывают познание от рабского служения
воле и мысль не обращена уже на мотивы хотения, а воспринимает вещи
независимо от их связи с волей, т.е. созерцает их бескорыстно, без
субъективности, чисто объективно, всецело погружаясь в них, поскольку они
суть представления, а не мотивы, - тогда сразу и сам собою наступает покой,
которого мы вечно искали и который вечно ускользал от нас... и нам
становится хорошо. Мы испытываем то безболезненное состояние, которое
Эпикур славил как высшее благо и состояние богов, ибо в такие моменты мы
сбрасываем с себя унизительное иго воли, празднуем субботу каторжной работы
хотения, и колесо Иксиона останавливается". Причем, сама же природа
"погружает нас в чистое созерцание", отзывчива к нашему вопрошанию о ее
"конечной цели" и смысле жизни, "предлагает" нам перейти из мира слепой
необходимости в мир свободы; она как будто говорит нечто, намекая о нашем
сверхприродном предназначении и неслучайном появлении на свет; "чисто
объективное настроение становится доступнее и встречает себе внешнюю
поддержку, благодаря окружающим объектам, изобилию красот природы, которые
манят к созерцанию, сами напрашиваются на него". И тогда мы "всей мощью
своего духа отдаемся созерцанию, всецело погружаясь в него, и наполняем все
наше сознание спокойным видением предстоящего объекта природы, будь это
ландшафт, дерево, скала, строение или что-нибудь другое, и... совершенно
теряемся в этом предмете, т. е. забываем свою индивидуальность, свою волю и
остаемся лишь в качестве чистого субъекта, ясного зеркала объекта, так, что
нам кажется, будто существует только предмет и нет никого, кто бы его
воспринимал, и мы не можем больше отделить созерцающего от созерцания, но
оба сливаются в одно целое, - ибо все сознание совершенно наполнено и
объято единым созерцаемым образом...".
В рамках чистого, незаинтересованного созерцания "мы... уже
находимся вне потока времени и всяких других отношений"; тогда "уже
безразлично, смотреть ли на заход солнца из темницы или из чертога". "... В
тот миг, когда, оторванные от желания, мы отдаемся чистому безвольному
познанию, мы как бы вступаем в другой мир, где нет уже ничего того, что
волнует нашу волю и так сильно потрясает нас. Освобожденное познание
возносит нас так же далеко и высоко над всем этим, как сон и сновидение:
исчезают счастье и несчастье, мы уже не индивид, он забыт, мы только чистый
субъект познания, единое мировое око, которое смотрит изо всех познающих
существ...".
Наиболее отчетливо наша эстетическая, неутилитарная
заинтересованность в мире и связь с ним выступают в феномене возвышенного.
Возвышенное - это род явлений, несоизмеримых с физическими способностями
человека и возможностями его познания: неподвластные ему природные (и
социальные) силы и стихии, невообразимая для него бесконечность
пространства и времени. Возвышенное - это и особое состояние духа или
чувство. При встрече с безграничным и непомерным человек обескуражен и
теряет себя, ибо нарушена "естественная" связность и устойчивость его
представления о самом себе как о единственном центре вселенной,
неповторимом и автономном субъекте. Но одновременно сознание зависимости от
чуждых слепых стихий, чувство бесформенности, хаотичности мира связано с
пробуждением особой духовной силы именно потому, что разрушена привычная
картина мира, в рамках которой субъект относится ко всему, кроме него,
существующему исключительно как к объекту и потому всецело погружен в
объективные обстоятельства своего бытия, связан ими, - именно поэтому
человек, лишенный этой наиважнейшей опорной точки своего "естественного"
существования, наталкивается на самого себя, обращается к самому себе и
обнаруживает себя в новом, преображенном, качестве, сталкиваясь со своей
человечностью как предназначенностью к свободе от всех объектных
зависимостей.
Шопенгауэр демонстрирует содержание понятия возвышенного при помощи
следующих примеров. Он вслед за Кантом говорит о двух разновидностях
возвышенного: динамически возвышенном и математически возвышенном.
Динамически возвышенное - это чувство, возбуждаемое в нас следующей
