Заканчивает Карпов свой ответ философским замечанием, в укор Максиму: «Не всё, - говорят, - делаем, что можем, и не всему верим, что слышим, и не всё говорим, что узнаём».[38]
На это письмо Максим ответил примирительным посланием, принося
извинения за необдуманную резкость: «Прости же меня по-дружески за то, что
я как человек погрешил и будущем смело пиши мне и требуй то, что тебе
нужно. Я буду тебя слушать во всём… А священника того исправить не
ленись».[39] Возможно, именно в ответ на это предложение, Карпов написал
«Послание о Третьей книге Ездры».
«Пишет Ездра в Третьей своей книге: «В третий день, - говорит он, -
повелел Господь водам собраться на седьмой части земли, а шесть частей
осушил». Первый мой вопрос: божественное Писание о бесчисленных водах
говорит под землёй в безднах и на земле, в морях, и озёрах, и реках, также
и на тверди небесной. Так ли об этом следует нам понимать?»[40]. Карпова
удивляет, что в этой книге[41] имеются несоответствия с другими библейскими
текстами, он не делает из этого никаких нигилистических выводов, но просит
Максима Грека дать своё толкование этого вопроса: «о воде, и о земле, и о
Енохе, и о Левиафане».[42]
Усомнившись в чём-то один раз, Карпов уже не мог не ставить под сомнение остальные, прежде бесспорные истины.
Карпов всерьёз стал заниматься звёздами и астрология, «причудливо
соединявшая в себе точное знание, мистические чаяния и суеверный
предрассудок»[43], двумя своими сторонами привлекали его: убеждением о
зависимости жизни людей от светил, исходя их которого, он вывел
необходимость этой науки царям и правителям для управления своими
подданными[44], и астрономическими наблюдениями, вызывавшими у него
удивление и восхищение. Фёдора Карпова привлекала гармония природы,
красота мира, о которых он писал, используя сочинение Григория
Богослова[45], где отразилось влияние на него античной философии.[46]
Н.В. Синицына провела сопоставление всех произведений Максима Грека с
конкретно адресованными к Фёдору Карпову: «Если первое послание Максима
Грека, - пишет она, - написано в духе остальных его сочинений, то второе
содержит указание на то, что первое послание не убедило адресата, и он
отправил Максиму ответное послание, в котором «востал… на церковное
мудрование». Аргументация второго письма значительно отличается от
аргументации других сочинений автора на эту тему и характеризует интерес
Фёдора Карпова к астрологии как принадлежащей «внешним наукам» (семь
«свободных светских искусств» средневековья) и содержащей практические
сведения по астрономии, а не только предсказания по звёздам»[47]
Карпов не прекратил изучение светил даже после специального Послания
Максима Грека, где тот советовал Карпову «не мудрствовати тако о
поспешествах и утверждении царей, яко глаголати: Не мощно кроме астрологии
споспешествовати тем…». «Карпов стремился изучать астрологию, чтобы помочь
укреплению самодержавия».[48]
Та же картина вырисовывается и в отношении к науке – не только астрономии, но и медицине, философии. Карпов упрекает Максима за то, что он враждебно относился к науке вообще. На это Максим отвечал, что наука не должна отделяться от религии, что она должна помогать людям жить согласно религии.
Здесь уместно заметить, что ещё не ставшая актуальной на Руси, но уже вполне расхожая в Европе «теория двух Истин» Абеляра, вполне могла бы стать выходом в вопросах, терзавших Карпова.
Итак, и Максим, и Фёдор Карпов ценили науку. Но оценка их имела
различный смысл: Максим ставил её на путь служения евангельской истине, у
Карпова, наоборот, сопоставлял и возносил науку над христианскими догмами,
как более фундаментальное знание. Отсюда и его гуманистический интерес к
науке. И не странно, что у него возникали недоумения при чтении священного
писания.
Несправедливость, допущенная в отношении одного человека, является угрозой всем.
Шарль Луи Монтескье
Терпение – прекрасное качество, но жизнь слишком коротка, чтобы долго терпеть.
Абу-ль-Фарадж
Послание митрополиту Даниилу
Пытливость Карпова выразительно проявлялась в его посланиях. Не мог не
заметить этого и Максим Грек. Об одном из не дошедших до нас посланий
Фёдора Карпова он писал: «Как мёд, по словам врачей, вместе с естественной
сладостью соединяет острую и очистительную силу, так и епистолия Карпова,
упитанная духовной сладостью, не только услаждает разум, но тайно волнует и
как-то остро возбуждает ум к просветлению».[49]
«До нас дошли жалкие осколки сочинений Карпова. По изяществу изложения, сжатости и выразительности слога, отсутствию традиционных длинных цитат, по образности языка и смелости мысли произведения Карпова могут считаться шедевром русской публицистики XVI века».[50]
Лучшее и наиболее объёмное из них – послание митрополиту Даниилу. Дата его написания неизвестна. В нём Карпов разворачивает философскую дискуссию о смысле «терпения» и касается очень сложной проблемы – проблемы управления государством. Форму произведения следует признать достойной ума и эстетического чувства Карпова.
Государственным катехизисом того времени была идея божественного происхождения власти, доставшаяся в наследство от павшей Византии. Её трактовали по разному. Одна из крайних концепций – митрополита Даниила, известного писателя XVI века, воинствующего иосифлянина – провозглашала безусловное повиновение власти. Он написал Слово под заглавием: «Яко подобает къ властемъ послушанiе имети и честь имъ вездати и еже на врагы божiа», в котором говорил, что власти установлены богом: «въ отмщенiе злодеемъ, въ похвалу же благотворящим, чтобы люди, боясь земных начальстве не поглотили друг друга, как рыбы».[51]
Он обратился с проповедью терпения в области гражданских отношений к
Фёдору Карпову[52], когда тот подвергся опале. Е.Н. Кимеева делает верное
замечание, что в тексте нет прямого указания на то, что Карпов в это время
находился в опале, лишь некоторые косвенные: «Увы, сейчас время, не
подходящее для написания посланий, но время для рыдания», «Своими словами
ты призываешь меня быть до конца стойким в терпении, в печалях и несчастьях
моих…».[53] Кимеева[54], отсекая принятые ранее всеми исследователями
причины «рыдания» - служебные неудачи или опалу, делает предположение, что
событием, возмутившим боярина настолько, что он, «пренебрегая
последствиями, высказался открыто», могло явиться осуждение и заточение
Максима Грека под стражу, которое он считал несправедливым. В таком случае,
Кимеева полагает, что Послание можно датировать 1526 годом, так как собор,
осудивший Максима, состоялся в 1525 г.
Диаметрально противоположную позицию отстаивает А.И. Клибанов. Он утверждает, что, так как оба переписывающихся не были друзьями и единомышленниками, то есть основания предположить, что доверительность слога Послания указывает на факт общения двух впавших в немилость представителей общественных кругов. Такой вывод может способствовать определению времени переписки[55] и характеристике политической борьбы того периода.
По мнению А.А. Зимина, невооружённым взглядом видно, что все факты
Кимеевой притянуты к единственному тезису её работы – доказательству, того
что Карпов находился в агрессивной, подпольной оппозиции центральной
власти. Клибанов же старается подтвердить наличие скрытого подтекста в
Послании и его связь с сочинениями Аристотеля. Несомненными являются лишь
нижеследующие утверждения:
Послание Карпова – ответ на «епистолию» митрополита Даниила.
Автор Послания был «великими скорбъми одержим».
В своём Послании митрополит Даниил был расположен к Карпову: «славиши мя
честию, ей же убо не достоин есмь; везде о мне проповедаеши, и, писании
твоими угоднейшими мене чествуа, поздравляеши»[56]
По моему мнению, уместнее предположить, что Карпов нашёл повод вступить в полемику с митрополитом и высказать ему давно терзавшие его философские идеи. «Послание к Даниилу не только политический трактат…, но письмо человека, ярко отражающее его настроение».[57]
Я хотел бы схематично дать логическую цепь рассуждений Карпова, чтобы
объективно оценить его взгляды.
I) Начинается Послание панегириком, витиеватой похвалой митрополиту
Даниилу. Этой теме уделена значительная часть Послания. Ф.И. Карпов не скупится на хвалы, говорит о совершенстве митрополита, о его широкой образованности, однако, самый преувеличенный, лестный тон этих похвал, контрастирующий со всем произведением вообще, наводит на мысль об ироническом отношении к адресату: «Поэтому не истощится в сердце моём любовь, и голос мой не устанет от похвалы, и помыслы мои от почитания величия твоего… Более пространное и полное, хорошее слово, приличествующее тебе и твоим добродетелям, мы в другое время составим… Не усомнюсь и звездой светлой назвать тебя, от которой лучи дурные не исходят. Ты светильник горящий, который не омрачается; ты благовонный цветок добродетели, который смрада клеветы гнушается…»[58] и т.п. С помощью тонкой иронии, Карпов издевается над митрополитом, который, к своему несчастью, отважился посочувствовать опальному боярину. Не остались не затронутыми даже гастрономические вкусы митрополита Даниила:
«Ведь я желаю, чтобы сочиненьице это неучёное для твоих учёных ушей столь же приятно было бы, как для уст моих была приятна твоя рыбица, даром мне данная».[59]
II) Основная часть
1) В начале основной части Карпов широко и независимо поставил затронутый вопрос, перелагая мысль митрополита: «Для устойчивости дела народного,[60] или царства, или власти важнее правда или терпение?»[61] a) Допустим, что нужно терпение. Если так, если все должны руководствоваться принципом терпения, «тогда воотще сложены суть законы. Тогда обычаи святые и благые уставы разърушени и въ царствехъ, в начальствех, во градехъ, сожительство человекъ живеть безъ чину»[62]. «…Тогда несть треба царьству или владычьству правители и князи; престанет убо начальство, владычьство и господьство, и живется безъ чину; с молвою силный погнетет безсилнаго, да трепение имать. Ниже треба будетъ судей въ царстве имети, иже коемуждо правду учинят, зане трепение вся исполнитъ».
«Дело народное въ градехъ и царствехъ погибнет длъгодушьствомъ трепениа, долготрепение в людехъ безъ правды и закона общества добро разърушает и дело народное ни во что низводитъ, злыа нравы в царствехъ вводит и творитъ людей государемъ непослушныхъ за нищету», - показывает автор. Нельзя отрицать, что Карпов оценивает терпение и со своей позиции, позиции состоятельного боярина, который при подобной государственной политике может потерять всё своё имущество и лишиться атрибутов своего высокого происхождения.
Если он тоже будет обязан терпеть, то «оставится от отечьства, изгонится от службы честны, причтется нищъ ко службе непотребне и не како по его отечьству». Обобщая, можно сказать, что по Карпову терпение вводит анархию, дурные нравы и беззаконие, рушащие общество и государство. Терпение без закона – скрытая взрывная сила, которая в любой момент может вылиться в неподчинение людей своим государям. b) Если не терпение[63], то правда важнее для государства. Карпов прибегает к авторитету Аристотеля: «Сего ради всякъ градъ и всяко царьство, по Аристотелю, управлятися имать от начальникъ въ правде и известными законы праведными, а не трепениемъ». Причину необходимости закона Карпов видит в том, что «человечьский род немощенъ есть и паче похотению последуеть чювственому, неже правому словества суду». Всю историю он делит на три периода с тремя законами: «во вся времяна под законы жити: первое, въ время естества, под закономъ естественымъ; второе, во время закона, под закономъ Моисейским; третьее, и ныне, во время благодати, под законом Христовым». Историческая цепь законодательств и преступлений («от пръваго зла Каинова дажъ до последняго злачеловеци в сем смертном мире всегда будуть злии меж добрыхъ смешны») обосновывают необходимость закона: «Закономъ быти нужа бъ, да техъ страхом человеческая дерзость запретится». Для народа необходимы начальники, которые восстановят справедливость. Идеал такого начальника – библейский «гуслей игрец Давид», который из разнообразных струн извлекает единый аккорд, согласие, гармонию.
