«Будь он,—говорит Маколей,—жестоким, своевольным и хищным государем, нация могла бы почерпнуть отвагу в отчаянии и сделать судорожное усилие освободиться от военного деспотизма. Но тягости, какие терпела страна, хотя и возбуждали серьезное неудовольствие, однако не были такими, которые побуждают огромные массы людей ставить на карту жизнь, имущество и семейное благосостояние против страшного неравенства сил. Налоги, правда более тяжкие, чем при Стюартах/ были не тяжелые в сравнении с налогами соседних государств и ресурсами Англии. Собственность была безопасна. Даже кавалер/ удерживавшийся от нарушения нового порядка/ наслаждался в мире всем, что оставили ему гражданские смуты. Уничтоженные Долгим парламентом последние следы крепостничества, конечно, не возобновлялись. Отправление правосудия между частными лицами совершалось с точностью и безукоризненностью, дотоле неслыханными. Ни при одном английском правительстве со времен Реформации не было так мало религиозных преследований...»
Но это слишком важный пункт, чтобы говорить о нем мимоходом.
Всякий желал бы/ конечно, чтобы этих религиозных преследований не было совершенно. К сожалению, ничто не распространяется так медленно, как веротерпимость. Если мы спросим себя, кто в описываемую нами эпоху был искренне и действительно на стороне свободы совести, то во всей Англии едва ли насчитаем деся-ток-другой человек. Кромвеля надо поставить во главе их.
Но и ему приходилось делать уступки духу времени, и ему надо было казнить и вешать, чтобы не разойтись с теми, кто был опорой его власти, его жизни.
Католиков ненавидели, и теперь более, чем когда-нибудь. Исторические и политические мотивы присоединились к мотивам религиозным. Даже такие люди, как Мильтон/ разделяли эту ненависть: стоит лишь припомнить, с каким грозным негодованием, с какой злобой и местью говорит он о папизме.
Папизм—порождение дьявола. Это один из догматов английского миросозерцания половины XVII века, быть может, самый упорный и настойчивый. После Кромвеля он продержался еще более 160 лет, и позорное пятно английской конституции —
Test-Act/ запрещавший католическим подданным Британского величества занимать какие бы то ни было государственные или общественные должности, был уничтожен лишь в 1824 году!.. Полной веротерпимости не могло быть и при протекторе. Но в этом отношении он сделал все возможное. Основным государственным законом было провозглашено, что католики и епископы нетерпимы. Богослужение и пропаганда были/ конечно, безусловно воспрещены им. Были даже преследования. В июне 1654 года, например, один бедный католический священник, тридцать семь лет назад изгнанный за свое звание, решился вернуться в Англию, но был схвачен сонный с постели и отправлен в
Лондон, где его судили, приговорили и повесили. Но Кромвель делал немало усилий, чтобы избегать подобной жестокости; он желал, чтобы преследуемые давали ему возможность уклониться от нее, соблюдая наружное приличие. Но когда их горячая вера или энергический характер отвергали эти маленькие слабости, тогда он, не колеблясь, предавал их всей строгости законов.
Однако и тут надо отдать справедливость Кромвелю: преследования при нем были, но не было инквизиции, не было беспутного вторжения в чужую человеческую душу, преднамеренного выискивания жертв для костров и виселицы. Стоило не быть энтузиастом, чтобы спокойно исповедовать какую угодно веру. Свобода культа, правда, была ограниченная, и в 1655 году 24 ноября епископалам было запрещено находиться при частных семействах в качестве духовников и наставников, как это часто бывало. До драгонад, к счастью, дело не доходило, хотя, кроме Кромвеля, кто же мог помешать им?
Многие и многие из его партии, наверное/ были бы в восторге от такого радикального искоренения папизма.
Сектантов, анабаптистов, милленариев, квакеров Кромвель не преследовал совсем, разве на политической почве. Мало того, он решился привлечь к себе другой класс людей, всеми гонимый и презираемый. Это были евреи. Кромвель, не давая им публичного права гражданства/ которого они домогались, позволил некоторым из них жить в Лондоне. Они выстроили там синагогу, приобрели участок земли для кладбища и втихомолку образовали род корпорации, преданной протектору, терпимость которого служила единственной гарантией их безопасности.
После роспуска последнего своего парламента (4 февраля 1652 года),
сделавшего было попытку ограничить его самовластие, и после удачной войны с
Испанией в Индии и Европе, Кромвель достиг высшей степени могущества; он
пользовался огромным влиянием в Европе и высшим авторитетом в Британии...
Но — странная ирония судьбы — чем выше поднимался он по ступеням славы и
могущества, тем все более становился одиноким. От него отворачивались его
старые боевые товарищи/ которые служили под его началом, когда он был еще
простым капитаном: они не могли понять, в чем тут может заключаться
преступление, если палату состоящую не из лордов, не называть палатою
лордов. Но Кромвель требовал безусловного повиновения. Республиканские и
анабаптистские мнения затрагивали его власть в самом корне, он не хотел
терпеть их по крайней мере в армии. Я служил ему пятнадцать лет,— говорил
после смерти
его Паккер, суровый и честный офицер-республиканец,— с той поры, как он сам
командовал еще кавалерийским эскадроном, до момента его высшей власти; я
семь лет командовал полком и теперь одним дыханием его, без всякого суда, я
выброшен вон. Я лишился не только места, но и старого лагерного и боевого
товарища, и пять подчиненных мне капитанов, все честные люди, были
исключены вместе со мной за то/ что не хотели сказать, что у нас есть
палата лордов».
Недовольные офицеры задумали даже заговор и пытались собраться возле
находившегося в немилости Ламберта — тоже когда-то товарища и друга
Кромвеля. Полковник Гетчинсон узнал об этом. Искренний христианин и
республиканец, он со времени изгнания Долгого парламента оставил армию и
политику: его возмущала тирания Кромвеля, но еще больше возмущала тирания
злой, безумной посредственности, которая хотела занять его место.
«Кромвель,— говорит его жена,— был смел и велик, а Ламберт—только полон
глупого и нестерпимого тщеславия». Гетчинсон предупредил протектора, и
заговор был потушен в самом начале.
На его месте возник немедленно другой.
Несмотря на всю классическую скупость испанского двора и собственную
вялость. Карл II собрал наконец на берегах испанских Нидерландов небольшой
корпус войск; нанято было несколько транспортных судов; слухи о близкой
экспедиции получили некоторую основательность; английские роялисты с жаром
просили о ней/ обещая восстать всей массой. Роялистские движения появились
сразу в нескольких местах: на севере, юге, западе, в самом Лондоне. Но —
звезда и теперь не изменила Кромвелю — между заговорщиками оказался
изменник. Надзор и репрессалии усилились. Никогда тюрьмы не были так
переполнены: число заключенных за политические преступления простиралось до
двенадцати тысяч человек! Начался суд в особой комиссии—настоящем
революционном трибунале, где чувство самосохранения заменяет все законы и
диктует все меры.
Эти заговоры заставляли задумываться. Общество/ все, целиком, не
замедлило дать почувствовать Кромвелю все свое неудовольствие его ссорами с
парламентом. Протектор требовал у муниципального совета ссуды, но Сити,
которая всегда доставляла деньги парламенту, нашла их для Кромвеля так же
мало, как некогда для Карла I. Дело дошло даже до задержек в уплате пошлин,
утвержденных в последнюю сессию. На какой же успех можно было рассчитывать
при взимании податей, никем и никогда не утвержденных?
Будущее в таких обстоятельствах не предвещало ничего доброго. Большинство
сторонников Кромвеля уже настойчиво задавали себе вопрос, сформулированный
его же сыном Генри: «Не зависит ли все от одной только личности отца, от
его искусства, от привязанности к нему армии/ и не возгорится ли кровавая
война, когда его не будет?»
Но и эта единственная опора была уже надломлена. Одно из близких к
Кромвелю лиц старается доказать, что попытка управлять государством без
парламента надорвала его жизненные силы. Несомненно, что неудача его планов
болезненное возбуждение. Он по целым неделям перестал показываться даже в
кругу своей семьи.
А ведь он любил ее и прежде все свое время проводил с нею.
Семейство Кромвеля было центром и главным элементом его двора. Он вызвал
в Лондон сына Ричарда и сделал его членом парламента, тайным советником и
членом Оксфордского университета. Второй сын его. Генри, управлял Ирландией
и часто навещал отца. Зять его, Джон Клейполь, человек аристократических
нравов, любивший удовольствия роскошной жизни, был так же, как и сам Ричард
— будущий протектор/ в коротких отношениях со многими кавалерами. По выходе
замуж последних двух дочерей Кромвеля за лорда Оральконбриджа и Рича вокруг
него собрались четыре юные семейства, богатые/ стремившиеся наслаждаться и
услаждать приближенных людей блеском своей жизни.
Сам Кромвель любил общественное движение, блестящие собрания, особенно
музыку, и находил удовольствие в привлечении к себе артистов. Вокруг
дочерей его образовался двор многолюдный и одушевленный. Только одна из
них, леди Флитвуд, пламенная и строгая республиканка, мало принимала
участия в этих пирах и скорбела о «монархическом» и светском увлечении,
которое преобладало как в доме, так и в политике протектора.
Но все это было и прошло. Кромвель стал мрачен, стал избегать людей. В
нем развилась мучительная подозрительность, не дававшая ему покоя ни днем,
ни ночью. Он постоянно был вооружен и имел на себе латы;
выезжая/ брал с собою в карету несколько человек и окружал себя конвоем;
ездил очень скоро, часто изменял направление и никогда не возвращался домой
той же дорогой/ по какой ехал из дому. В Уайтхолле у него было несколько
спален и в каждой из них—потайная дверь. Он выбрал из своей кавалерии 160
человек/ вполне ему известных/ назначил им офицерское жалованье и образовал
из них восемь взводов, которые по двое постоянно составляли вокруг него
охранную стражу. Та ясность и самостоятельность ума, та страстность и
смелость чувства, которые были так привлекательны в Кромвеле/ по-видимому,
совершенно исчезли.
Вокруг него теснились уже призраки смерти.
В 1654 году он лишился своей матери, Елизаветы Стюарт, женщины умной и
доброй, к которой постоянно испытывал глубочайшее уважение. Она не доверяла
положению сына и делила с ним его величие не иначе, как с чувством
скромности и даже сожаления о прежней тихой деревенской жизни! Он с трудом
убедил ее поселиться во дворце. Она жила там в непрерывной тревоге/ каждый
день ожидая какой-нибудь катастрофы и вскрикивая всякий раз/ когда слышала
выстрел: «Убивают моего сына!»... Зимою 1658 года дочь Кромвеля Франциска в
конце третьего месяца замужества лишилась мужа Роберта Рича/ которому было
не более 23 лет. Спустя три месяца умер граф Варвик, близкий друг Кромвеля.
Едва прошло затем несколько недель/ и новый/ еще более жестокий удар уже
готов был поразить его. Его любимая дочь леди Клейполь уже давно слабела и
страдала: она поселилась в отдаленном дворце, чтобы там пользоваться
воздухом и деревенским спокойствием. Замечая, что ей становится все хуже и
хуже, Кромвель сам переехал туда, чтобы заботиться о ней лично и постоянно.
Часто, измученный работами и дрязгами государственной жизни/ любил он
отдыхать возле нее — столь чуждой той борьбы, тех насилий, которыми была
уже
полна его жизнь. Но это наслаждение теперь превратилось для него в горькую
печаль: сложная и неопределенная болезнь леди Клейполь развивалась быстро,
с ней начались нервные припадки, во время которых она перед глазами отца то
обнаруживала свои жестокие страдания, то не могла сдержать детской тоски и
грусти по нем. Перед смертью страшные галлюцинации тревожили ее, ей
виделась окровавленная фигура короля, требующая мщения.
Сила Кромвеля была сломлена. Он перестал заниматься государственными
делами. Дела мирские, политические вопросы/ даже интересы самых близких лиц
пропадали из поля его зрения по мере того/ как сходил он со сцены жизни.
Его душа обратилась на самое себя и, приближаясь к той стране, откуда никто
не возвращался, задавала себе другие вопросы, а не те/ которые волновали
людей у его постели. 2 сентября 1658 года после сильнейшего пароксизма/
сопровождавшегося бредом, он пришел в сознание; его капелланы сидели
вокруг. «Скажите,— обратился он к одному из них,— может ли человек утерять
надежду на милосердие?» — «Это невозможно». «В таком случае, я спокоен,—
сказал Кромвель,— потому что раз испытал на себе милосердие». Он отвернулся
и стал молиться вслух. «Господи я — ничтожное создание. Ты сделал из меня
орудие воли Твоей; этот народ желает, чтобы я жил: они думают, что им
оттого будет лучше и что это обратилось бы во славу Твою! Другие хотят/
чтобы я умер. Господи! Прости им всем и, каково бы ни было Твое Соизволение
обо мне, ниспошли на них свое благословение... Тебе же честь и слава во
веки веков... Аминь!..»
3 сентября была годовщина его побед при Дунбаре и Ворчестре. Этот день он
называл счастливым. В этот же день, в четвертом часу пополудни, он был уже
мертв.
Заключение:
Режим протектората при всем этом был тесно связан с личностью и
авторитетом Кромвеля. Как только он скончался (3 сентября 1658 г.), режим
попал в тяжелое кризисное состояние безвластия. Назначенный преемником отца
Ричард Кромвель не сумел удержать власть и стал политической игрушкой в
руках генералитета. В1659 г. его вынудили отречься от звания и восстановить
условную республику. Общественное недовольство и режимом индепендентов, и
безвластной республикой одновременно стало настолько значительным, что
вопрос о восстановлении монархии и исторической конституции в стране стал в
область практической политики. Революция исчерпала себя.
Список использованной литературы:
1. О.А. Омельченко. Всеобщая история государства и права.Учебник. т.2
М.1998.
2. Н.С.Крылова Английское государство. М1981.
3. Т.А. Павлова Кромвель. М1980
4. Н.Ф. Болдырев ред., Жизнь замечательных людей.Ч 1995
