С этими мыслями Анатолий Фёдорович отправился к министру юстиции
графу Палену. В первые минуты их встречи произошёл довольно курьёзный
диалог, воспроизведенный позднее Кони: «» Какая тяжёлая новость!» - сказал
я ему, -«Да! И кто мог этого ожидать так скоро, - отвечал Пален, - как
жаль, что всё это случилось! Я очень, очень огорчен». - «Я не только
огорчен, я просто возмущен, граф, и уверяю вас, что эта отвратительная
расправа будет иметь самые тягостные последствия». - «Какая расправа? О чём
вы говорите?» - изумленно спросил меня Пален. - «О происшествии в доме
предварительного заключения». - «Ах, помилуйте, я о совсем другом!
...Адамов умер...» - «Ну, это несчастье еще не большое и легко поправимое,
но то, что произошло в доме предварительного заключения, действительно
несчастье! - сказал я. - Разве вы не знаете, граф, что там наделал Трепов?»
Пален вспыхнул и запальчиво сказал мне: «Знаю и нахожу, что он поступил
очень хорошо; он был у меня, советовался, и я ему разрешил высечь
Боголюбова... надо этих мошенников так!» - и он сделал энергичный жест
рукою ... - « Но, знаете ли, граф, что там теперь происходит?» И я
рассказал ему то, что передал мне Платонов. «Ах! - продолжал горячиться
Пален. - ...Надо послать пожарную трубу и обливать.... холодною водою, а
если беспорядки будут продолжаться, то по всей этой дряни надо стрелять!
Надо положить конец всему этому...» - «Это не конец, а начало, - сказал я
ему, теряя самообладание, вы не знаете этих людей, вы их вовсе не
понимаете, и вы разрешили совершенно противозаконную, которая будет иметь
ужасные последствия; этот день не забудется арестантами дома
предварительного заключения... это не только ни чем ни оправданное насилие,
это - политическая ошибка...» - «Ах! Оставьте меня в покое, - вышел Пален
из себя, -какое вам дело до этого? Это не касается департамента
Министерства юстиции; позвольте мне действовать, как я хочу, и не
подвергаться вашей критике...»».(59)
А.Ф. Кони пишет далее: «Целый день провел я в чрезвычайном удручении, и мысль выйти в отставку соблазняла меня не раз.. Уйти теперь значило разнуздать совершенно прокуроров палат относительно применения закона 19 мая( о политических преступлениях) ... Три дня я не ходил с бумагами к Палену... Вообще с рокового дня 13 июля давно уже натянутые отношения между мною и Паленом обострились окончательно...Еще в мае того же года .... он предлагал мне место прокурора харьковской палаты»(51).
На следующий день, 14 июля, к Анатолию Фёдоровичу приехал Трепов,
чтобы узнать, почему тот не пожелал у него отобедать. Кони откровенно
высказал ему своё возмущение его действиями в доме предварительного
заключения в отношении не только Боголюбова, но всех других содержавшихся
там заключённых. Трепов стал защищаться и уверял, что сомневался в
законности своих действий и потому не сразу велел высечь Боголюбова,
который ему будто бы нагрубил, а сначала зашел к Кони, чтобы посоветоваться
с ним, как со старым прокурором, но не дождавшись его, пошел к графу
Палену, который и дал разрешение высечь Боголюбова. Выслушав возмущенного
Кони, Трепов заявил что если бы Пален сказал ему хоть часть того, что
сообщил Кони, то он. Трепов, ни в коим случае не отдал бы распоряжение сечь
Боголюбова. Далее в свое оправдание Трепов сказал: «Боголюбова я перевел в
Литовский замок Он здоров и спокоен. Я ничего против него не имею, но нужен
был пример. Я ему послал чаю и сахару». Комментируя это заявление, А.Ф.Кони
писал: «Я не знаю, пил ли Боголюбов треповский чай и действительно ли он -
студент университета - чувствовал себя хорошо после треповских розог, но
достоверно то, что через два года он умер в госпитале центральной тюрьмы в
Ново-Белгороде в состоянии мрачного помешательства»(52)
В конце 1877 г. А.Ф.Кони был назначен председателем Петербургского окружного суда и 24 января 1878 г. вступил в должность. Сбывались, казалось, давешние мечты: «Открывается широкий горизонт благородного судейского труда, который в связи с кафедрой в Училище правоведения мог наполнить всю жизнь, давая, наконец, ввиду совершенной определенности положения несменяемого судьи возможность впервые подумать и о личном счастии...»(54)
Однако судьбе было угодно сложиться так, что именно в этот день, т.е. в день вступления на новую должность, 24 января, произошло событие, в связи с которым имя А.Ф.Кони стало достоянием истории России.
Вступление А.Ф.Кони в должность началось со знакомства с сотрудниками
суда и отдачи неотложных распоряжений. В ходе этой работы Анатолию
Фёдоровичу доложили, что утром выстрелом из пистолета ранен градоначальник
Трепов. Закончив неотложные дела, А.Ф.Кони поехал к Трепову. « Я,
-вспоминал он позднее, -нашел у него приемной массу чиновного и военного
народа, разных сановников и полицейских, врачей. Старику только что
произвели опыт извлечения пули, но опыт неудачный, так как, несмотря на
повторение его затем, пуля осталась не извлеченною, что давало впоследствии
Салтыкову-Щедрину, жившему с ним на одной лестнице, повод ругаться, говоря,
что при встречах с Треповым он боится, что тот в него «выстрелит». Старик
был слаб, но ввиду его железной натуры опасности не предвиделось. Тут же, в
приемной, за длинным столом, против следователя... и начальника сыскной
полиции... сидела девушка среднего роста, с продолговатым бледным,
нездоровым лицом и гладко зачесанными волосами... Это была Вера Засулич...
В толпе, теснившейся вокруг и смотревшей на нее, покуда только с
любопытством, был и Пален в сопровождении Лопухина... назначенного
прокурором палаты...»(55) Когда А.Ф.Кони подошел к министру юстиции Палену,
тот сразу же сказал: «Да! Анатолий Фёдорович проведет нам это дело
прекрасно». В ответ Кони спросил: «Разве оно уже настолько выяснилось?» -
«О, да! - ответил за Палена Лопухин, - вполне; это дело личной мести, и
присяжные себя покажут, что они должны отнестись к делу строго.(56)
В тот же день Трепова навестил Александр II, которому, однако, очень не понравилось слова Трепова: « Эта пуля, быть может, назначалась вам, ваше величество, и я счастлив, что принял ее за вас».(57)
На второй день после покушения Лопухину вручили телеграмму прокурора
Одесской палаты, в которой сообщалось, что, по агентурным данным,
«преступницу», стрелявшую в Трепова, зовут Усулич, а не Козловой, из чего
следовало, что одесским революционным кружкам уже заранее было известно,
кто должен был совершить покушение на Трепова. Но телеграмма была скрыта от
следствия и суда. Министерство юстиции и органы следствия были настолько
уверены в осуждении Засулич, что не приобщили к делу материалы о ее
прошлом, в том числе о ее десятилетним участии в тайных обществах.
А.Ф.Кони писал по этому поводу, что в тупой голове Палена и в легкомысленном мозгу Лопухина, стоявшего во главе петербургской прокуратуры, образовалась навязчивая идея - вести это дело судом присяжным... «Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся... с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожным поводам. Я думаю, что Пален первоначально был искренне убежден в том, что тут нет политической окраски, и в этом смысле говорил с государем, но что потом, связанный этим разговором и, быть может, обманываемый Лопухиным, он уже затруднялся дать делу другое направление... Из следствия было тщательно вытравлено все имевшее какой-либо политический оттенок... Лопухин кричал всюду, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем особого высочайшего повеления... с легковесною поспешностью подготовлялся процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для дальнейшего развития судебных учреждений».(59)
«Мнения, - писал А.Ф. Кони, - горячо дебатируемые, разделялись: одни рукоплескали, другие сочувствовали, третьи не одобряли , но никто не видел в Засулич «мерзавку», и, рассуждая разно о ее преступлении, никто, однако, не швырял грязью в преступницу и не обдавал её злобной пеной всевозможных измышлений об её отношениях к Боголюбову. Сечение его, принятое в свое время довольно идиферентно, было вновь вызвано к жизни пред равнодушным вообще, но впечатлительным в частностях обществом. Оно - это сечение - оживало со всеми подробностями, комментировалось как грубейшее проявление произвола, стояло перед глазами втайне пристыженного общества, как вчера совершенное, и горело на многих слабых, но честных сердцах, как свеженанесенная рана».(61)
Следствие по делу Засулич велось в быстром темпе и к концу февраля было окончено. Вскоре А.Ф.Кони через Лопухина получил распоряжение министра юстиции назначить дело к рассмотрению на 31 марта с участием присяжных заседателей.
В середине марта в связи с выступлением А.Ф,Кони в должность председателя Петербургского окружного суда не без специальных намерений было организовано представление его императору, хотя данная должность не входила в номенклатуру тех, при назначении на которые следовало предоставление царю.
Кони вынашивал идею высказать свои сомнения по поводу возможного исхода дела Засулич, но аудиенция была настолько короткой, что он успел ответить лишь на один вопрос: «Где работал до этого?» Остальные представлявшиеся ему были удостоены и этой чести. Министр же юстиции Пален рассчитывал, что рукопожатие императора усмирит либерального судью и что дело Засулич он «проведет успешно», т.е. Засулич будет осуждена.(63)
С этой целью на второй день после представления императору Пален пригласил Анатолия Фёдоровича к себе. Министр юстиции явно нервничал, ибо великолепно понимал, что от исхода процесса в определенной мере зависит и его собственная судьба.
Беседа была довольно оригинальной. Кони описал ее так: «»Можете ли
вы, Анатолий Фёдорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?» -
«Нет, не могу» - ответил я. - «Как так? - точно ужаленный завопил Пален, -
вы не можете ручаться?! Вы не уверены?» - « Если бы я был сам судьею по
существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств
дела, я не решился бы вперед высказывать свое мнение, которое притом в
коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых
основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу
ручаться за их приговор? Состязательный процесс представляет много
особенностей, и при нем дело не поддается предрешению... Я предполагаю,
однако, что здравый смысл присяжных подскажет им решение справедливое и
чуждое увлечений. Факт очевиден, и едва ли присяжные решаться отрицать его.
Но ручаться за признание виновности я не могу!...» - «Не можете? Не можете?
- волновался Пален. - Ну, так я доложу государю, что председатель не может
ручаться за обвинительный приговор, я должен доложить это государю!» -
повторил он с неопределенною и бесцельною угрозою. - «Я даже просил бы вас
об этом, граф, - так как мне самому крайне не желательно, чтобы государь
возлагал на меня надежды и обязательства, К осуществлению у меня как у
судьи нет никаких средств. Я считаю возможным обвинительный приговор , но
надо быть готовым и к оправданию, и вы меня весьма обяжете, если скажете
государю об этом, как я и сам бы сказал ему, если бы он стал меня
спрашивать по делу Засулич». -«Да-с! - горячился Пален. - И я предложу
государю передать дело в Особое присутствие, предложу изъять его от
присяжных... - «Но вы сами виноваты! Вы - судья, вы - беспристрастие, вы -
не можете ручаться... Ну! что делать! Нечего делать! Да! Вот... ну что ж!»
- и т. д. «Граф, -сказал я, прерывая его речь, обратившуюся уже в поток
бессмысленных междометий, - я люблю суд присяжных и дорожу им; всякое
выражение недоверия к нему, особливо идущее от государя, мне действительно
очень больно; но если от них требуется непременно обвинительный приговор и
одна возможность оправдания заставляет вас - министра юстиции - уже
выходить из себя, то я предпочел бы, чтобы дело было у них взято; оно,
очевидно, представляет для этого суда большие опасности, чем чести. Да и
вообще, раз по этому делу не будет допущен свободный выбор судейской
совести, то к чему и суд! Лучше изъять все дела от присяжных и передать их
полиции. Она всегда будет в состоянии вперед поручиться за свое решение...
Но позвольте вам только напомнить две вещи: прокурор палаты уверяет, что в
деле нет и признаков политического преступления; как же оно будет судиться
особым присутствием, созданным для политических преступлений? Даже если
издать закон об изменении подсудности Особого присутствия, то и тут он не
может иметь обратной силы для Засулич. Да и, кроме того, ведь она уже
предана суду судебною палатою. Как же изменять подсудность дела, после того
как она определена узаконенным местом? Теперь уже поздно! Если серьезно
говорить о передаче, то надо было бы думать об этом, еще когда следствие не
было закончено...».(64) Пален продолжал нервничать.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
