Определенные круги левых народников сразу признали большевиков как русскую
национальную силу. Значительное число левых эсеров, руководствуясь
народническим радикализмом, влилось в большевистскую партию, принеся с
собой вполне сознательный русский национализм. Левые эсеры, как и
большевики, считали себя интернационалистами, но их интернационализм носил
мессианский характер, в дальнейшем Советская Россия стала для них
«авангардом передового человечества, зажегшего факел свободы всему
угнетенному миру» (1). Кстати, статистика показывает, что в большевистской
партии было больше выходцев из правых эсеров, чем из левых (впрочем, эта
разница составляет несколько процентов 12,7 % бывших левых эсеров и 17,5 %
-- правых). Правые эсеры в целом не были враждебны большевикам, их борьба
против большевизма всегда имела существенные самоограничения и почти
никогда не была последовательной.
«Народничество есть столь же характерное русское явление, как и нигилизм,
как и анархизм» (2). Чувство оторванности интеллигенции от простого народа,
главным образом, крестьянства, лежало в основе учения и русских
революционеров, и Герцена, и Толстого, и Достоевского. «Интеллигенция
всегда в долгу перед народом, и она должна уплатить свой долг». Культура
создана за счет народного труда, следовательно, приобщенные к культуре
несут ответственность перед народом. «Революционное народничество
(славянофилы, Достоевский, Толстой) верили, что в народе скрыта религиозная
правда, народничество же безрелигиозное и часто антирелигиозное (Герцен,
Бакунин, народники-социалисты 70-х годов) верило, что в нем скрыта
социальная правда. Но все русские народники сознавали неправду своей жизни»
(2). Чуждая индивидуализму народническая идеология могла возникнуть лишь в
аграрной стране; народничество, предопределившее русский марксизм, внесло в
него специфически национальную черту. Борьба марксистов плехановского толка
с народническим движением не может служить тому опровержением. Революция
была порождена своеобразием русского исторического и культурного процессов;
большевистская революция возможна была только в России, а западный
коммунизм—явление другого рода.
«Коммунисты» и «большевики».
Как пишет Николай Бердяев, русский народ—«народ государственный, он покорно
согласен быть материалом для создания великого мирового государства, и он
склонен к бунту, к вольнице, к анархии». Как и народничество, анархизм есть
«порождение русского духа», один из полюсов в душевной структуре русского
народа (2). Центральная фигура русского (да, пожалуй, и мирового)
анархизма—Бакунин. Подразумевая под анархией бунтарство, он верил, что
революционный «мировой пожар» будет зажжен русским народом и славянством. В
своем «революционном мессианстве» Бакунин -- предшественник коммунистов,
анархизм—одни из их истоков.
Основы тоталитаризма государства коммунистов—в самих коммунистах и в гражданах этого государства. Раболепие и бунтарство, вероятно, были свойственны основной массе русского народа как амбивалентное качество, и, следовательно, нет противоречия в смене анархии жесткой деспотией, окончательно сложившейся к третьему десятилетию нашего века.
Двуликость русской революции как несущей народу гражданские свободы, но и
новое иго, отразилась в представлении о том, что большевики и коммунисты—не
одно и то же, бытовавшем на ранних этапах становления советской власти. Н.
А. Бердяев заметил характерность этой легенды: «Для народного сознания
большевизм был русской народной революцией, разливом буйной, народной
стихии, коммунизм же пришел от инородцев, он западный, не русский, и он
наложил на революционную народную стихию гнет деспотической организации,
... рационализировал иррациональное» (2). Большевики—это русские, давшие
народу землю, а коммунисты стремятся навязать народу новое иго. Бунин
передает разговор между красноармейцами в Одессе 1919 года: «Вся беда от
жидов, они все коммунисты, а большевики все русские» (4). Как пишет Михаил
Агурский в книге «Идеология национал-большевизма», такой взгляд был
распространен очень широко в разных слоях общества, и невозможно определить
его единственный источник, скорее всего, он возник стихийно (1).
По мнению Н. А. Бердяева, заслугой коммунизма перед русским государством является остановка анархического распада страны. Процесс высвобождения и сковывания хаотических сил в ходе революции закономерен. Интересна точка зрения Бердяева, согласно которой народное восприятие «коммунистов» как инородцев свидетельствует о «женственной природе русского народа, всегда подвергающейся изнасилованию чуждым ей мужественным началом» (2). Впрочем, есть и другое объяснение. Михаил Агурский полагал, что таким образом проявился национализм, инстинкт толпы, всегда желающей найти виновного в собственных ошибках. Это, заметим в скобках, симптоматично, -- показатель нездорового общества.
Главным врагом большевиков до революции считалась русская буржуазия и русская политическая система, самодержавие. После 1917 года главным врагом большевиков становится мировой капитализм. «По существу же речь шла о том, что России противостоял весь Запад», как пишет Агурский (1). Эта тенденция предсказуема, так как заложена самим марксизмом, который бессознательно локализует «мировое зло», то есть капитализм, географически, так как капитализм был достоянием нескольких высокоразвитых стран. Борьба с капитализмом стала отрицанием самого Запада (еще раз открывается столкновение роковых «восточного» и «западного» в русской душе). Борьба против агрессивного капитализма превратилась в национальную борьбу. «Как только Россия осталась в результате революции одна наедине с враждебным капиталистическим миром, социальная борьба не могла не вырасти в борьбу национальную, ибо социальный конфликт был немедленно локализирован. Россия противостояла западной цивилизации» (1).
Новый «свет с Востока», или Красный патриотизм.
Как уже было сказано, факт того, что революция произошла именно в России,
не мог не оказать влияния на большевистскую партию и идеологию, вне
зависимости от интернационализма, который она декларировала. Прежде всего,
для большинства членов партии такие цели революционной борьбы, как
диктатура пролетариата, борьба с империализмом да и мировая революция
связывались с гегемонией Советской России. Агурский подчеркивает, что в
этом контексте такое отождествление не имело «сколько-нибудь выраженного
национального характера» (2). Собственно национальные интересы, под
которыми понимают интересы отдельного государства, заслонены более
масштабной идеей мировой революции и новой эпохи в истории человечества,
которая должна была открыться ею. Россия, страна не пролетарская,
следовательно, «пролетарского мессианства» в марксистском смысле нельзя
наблюдать в данной тенденции, здесь мессианство иного рода—именно русское,
значит, национальное. Опять давнишние русские чаяния о «свете со
славянского Востока», который озарит западную цивилизацию и спасет ее.
Своего рода, самопожертвование, подобие характерных самосожжений.
В принципе, процесс, который повлек противопоставление России всему
остальному миру, миру буржуазии, как страны, преследующей цель мировой
революции, не давал России какое-то исключительно положение «образцовой
страны». Ленин выдвигал мнение о возможном отставании России в случае
победы коммунизма в развитых западных странах. Но неожиданное положения
Советской республики, передового государства, зовущего весь мир следовать
своему примеру, не могло не импонировать многим коммунистам. Это явление
получило название «красного патриотизма».
Настроения подобного рода, как сообщает М. Агурский, появились уже накануне
Октябрьской революции. На VI съезде партии, в августе 1917 года, первым
высказал их Сталин. «При обсуждении резолюции съезда Преображенский
предложил поправку, согласно которой одним из условий взятия
государственной власти большевиками было наличие пролетарской революции на
Западе», -- пишет Агурский (1). Выступая против этой поправки, Сталин
заявил, что «не исключена возможность, что именно Россия явится страной,
пролагающей путь к социализму... Надо откинуть, -- сказал Сталин, --
отжившее представление о том, что только Европа может указать нам путь»
(9). С течением времени красный патриотизм стихийно подвергается
дальнейшему влиянию национальной среды, основываясь на пресловутых идеях
противостояния России «бездушной западной цивилизации», а так же влиянии
«небольшевистских попутчиков революции», как Агурский называет широкий
спектр течений, включающий и православие (!) и литературные круги (1). К
слову о православии—Агурский приводит пример некоего архиепископа Варнавы
(Накропина), заявившего на допросе ВЧК, что «только большевики могут спасти
Россию» (6). В среде православной церкви нашлись священники, готовые к
сотрудничеству с советской власти, хотя их были единицы.
«Сила красного патриотизма состояла в том, что позволяла многим большевикам отождествлять себя не только с партией, не только с рабочим классом, который в годы гражданской войны превратился в фикцию, но и со всем народом», -- делает вывод Михаил Агурский (1).
Характер революции в России и условия, в которых она произошла, были таковы, что, как пишет Бердяев, «идеологически ей мог соответствовать лишь очень трансформированный марксизм и именно в сторону, противоположенную детерминизму» (2). Если экономика определяет весь социальный процесс, то неминуем вывод о том, что отсталая Россия должна была ожидать буржуазную революцию, а не пролетарскую, социалистическую. Русская революция свидетельствует, что далеко не все зависит от экономики. Ленинско- марксистская философия противоречит экономическому детерминизму независимостью от экономики, возможностью революционной активностью вести экономический произвол. Русский коммунизм не был классическим марксизмом, возможно, не был марксизмом вообще, если под марксизмом понимать научную теорию. Учение русских коммунистов впитало в себя самые различные влияния, включая элементы тех течений, с которыми боролось.
«И как один умрем за это…»
Исследование всякой идеологии должно неминуемо касаться глубинных пластов
социально-исторического процесса (следовательно, архаичных – в случае
культуры, как, например, преклонение перед вождем, своего рода
персонификацией определенных идей, вернее сказать, «верований», -- впрочем,
это отдельный вопрос). Намек на параллель между самосожжениями эпохи
церковного раскола и «самосожжения» страны в бунтарском порыве «освободить
мир от оков капитализма», разумеется, фигурален. Однако и здесь есть нечто,
заслуживающее пристального внимания.
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов,
И как один умрем
В борьбе за это!!!
Пионерская песня, слова которой приводит в своем исследовании социализма И.
Р. Шафаревич, показательна. Шафаревич пишет: «В СССР нашему поколению еще
хорошо помнится, как мы в пионерских колоннах шагали, и воодушевленно пели…
И больше всего воодушевления, взлета, всеобщего чувства вызывало вот это
«Все как один умрем!» (11). Идея гибели человечества – не смерти
определенных людей, а именно конца всего человеческого рода – находит
отклик в психике человека. Шафаревич пишет. Что такая идея проявляется не
только в индивидуальных переживаниях отдельных личностей, но способна
«объединить людей, то есть, является социальной силой» (11).
Коммунистическое учение – «один из аспектов стремления человечества к
самоуничтожению, к ничто, а именно – его проявление в области организации
общества» (11). Для толпы, вероятно, конец истории видится решением проблем
человечества. Такое понимание коммунизма (и социализма) делает понятной
враждебность учения индивидуальности, стремление уничтожить те силы,
которые поддерживают и укрепляют человеческую личность: религию, культуру,
семью, частную собственность.
Используемая литература.
1. Агурский, М. Идеология национал-большевизма. – Париж, 1980.
2. Бердяев, Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. – Париж, 1955.
3. Булгаков, С. Избр. соч. – М., 1991.
4. Бунин И. А. Окаянные дни. – М., 1989.
5. Верт, Н. История Советского государства. – М., 1998.
6. Еженедельник ВЧК. №2, 1918.
7. Из-под глыб: сборник статей. – Париж, 1974 // Шафаревич, И. Р.
Социализм.
8. Ленин, В. И. Собр. соч. в 55 томах, т. 17. – М., 1953.
9. Сталин, И. В. Собр. соч. в 13 томах, т. 3. – М., 1950.
10. Философский словарь. – М., 1987.
11. Шафаревич, И. Р. Социализм как явление мировой истории. – Париж, 1977.
Страницы: 1, 2
