Первоначальный момент всеобщего единства, который наступает после победы первого революционного натиска, обычно не привлекает особого внимания исследователей, более озабоченных дальнейшими перипетиями революционной борьбы. Мимолетный характер этого единства не вызывает сомнения, поскольку участники борьбы объединены лишь недовольством старым режимом и кратковременным взлетом революционного энтузиазма, но имеют совершенно разные позитивные программы. Бринтон не без сарказма описывает этот период: «...Партия революции победила. Мутные воды сомнений, дебатов и агитации мгновенно очищаются. Революция, едва начавшись, кажется завершенной. В Англии после того, как Долгий парламент избавился от Стратфорда и вырвал уступки у Короля; в Америке после Конкорда и Банкер Хилла, этой величайшей моральной победы; во Франции после падения Бастилии; в России после отречения царя — наступает короткий период радости и надежд, иллюзорный, но восхитительный медовый месяц этой несовместимой пары, Реального и Идеального».
Однако недооценивать значение этого периода было бы неправильно. Будучи по своей природе мимолетным и преходящим, он оставляет после себя иллюзии, которые живут несравнимо дольше его самого и серьезно влияют на всю политику умеренных. Поскольку при первом натиске революционных сил старый режим рассыпается как карточный домик, создается впечатление, что у него не оставалось никаких внутренних ресурсов, никакой серьезной опоры. Кроме того, широкое единство по вопросу о невозможности сохранения старых порядков умеренные ошибочно принимают за объединение вокруг конечных целей борьбы, а патриотический подъем рассматривают как долговременный фактор, на который можно опираться в реальной политике. Иллюзия безграничного кредита доверия в сочетании с уверенностью в наличии широкой коалиции революционных сил, готовых поддержать масштабные преобразования, а также существование еще достаточно работоспособного и, как правило, лояльного государственного аппарата — все это создает у новой власти ощущение собственной всесильности. Что бы ни происходило в реальности, умеренные на протяжении всего отпущенного им срока так и не могут избавиться от подобного рода иллюзий. Понятно, что это существенно снижает способность власти адекватно реагировать на возникающие проблемы.
Еще один фактор, ограничивающий свободу маневра умеренных, — их жесткая приверженность определенной программе общественного переустройства. С этой точки зрения они оказываются гораздо более индоктринированными, чем следующие за ними радикалы. Программа умеренных формируется еще в предреволюционный период, обычно она основывается на наиболее передовых религиозных и философских идеях, сформировавшихся в условиях старого режима, и освящена авторитетом видных мыслителей своего времени. Она вбирает в себя опыт других стран, более адекватно реагирующих на «вызовы времени». И, наконец, в той или иной форме в ней присутствует экономическая доктрина.
Программа умеренных как воплощение духа эпохи пользуется в предреволюционный период широкой общественной поддержкой. Попытки ее реализации наиболее прогрессивными деятелями в условиях старого режима, которые из-за противодействия консерваторов обычно заканчивались неудачей, еще более укрепляют в обществе уверенность в безальтернативное нового курса. Казалось бы, все это буквально обрекает программу умеренных на успех. Однако результат ее практической реализации оказывается диаметрально противоположным.
Дело в том, что программа обновления, выработанная при старом режиме и не предназначенная в его условиях для немедленного практического воплощения, обладает рядом специфических особенностей, делающих ее принципиально нереализуемой, особенно и рамках революционного общества. Во-первых, эта программа носит явно выраженный нормативный характер, то есть описывает желательное с точки зрения передовых идей состояние общества, но оказывается весьма туманной, как только речь заходит о конкретных механизмах достижения поставленных целей. Во-вторых, она в полной мере несет в себе комплекс ограничений и предрассудков, характерных для прежнего режима, пытаясь так или иначе совместить в себе все лучшее, что есть в старой системе, с новыми веяниями времени. Наконец, в-третьих, она не ориентирована на интересы конкретных социальных сил, но стремится воплотить в себе некие абстрактные общие цели, отражающие представления о справедливом, правильном, идеальном общественном устройстве, и потому способные получить поддержку всех или почти всех.
Сопровождающееся широким единством социальных сил начало революции создает представление о возможности быстро и легко достичь того нормативного состояния общества, которое вытекает из имеющейся программы — и это определяет действия умеренных после прихода к власти. В итоге новый режим, еще не обремененный грузом ошибок прошлого и имеющий достаточно широкое поле для маневра, занят тем, что стремится достичь утопичных целей негодными средствами, опираясь на иллюзорных сторонников. С вполне предсказуемыми результатами. Достаточно вспомнить, как в начале революций — 1789 года во Франции и 1917 года в России — решались самые острые проблемы, оставшиеся в наследство от старого режима. Для Франции это было преодоление финансового кризиса, для России — вопросы мира и хлеба. Основные черты политики умеренных в обоих случаях обнаруживают поразительное сходство.
Во-первых, это склонность к принятию решений преимущественно стратегического, долгосрочного характера. Явно или неявно предполагается, что осуществление программы стратегических мер само по себе способно привести к общей стабилизации ситуации, преодолеть те конкретные экономические и политические трудности, которые обусловили политический кризис и приход нового правительства к власти. «Дело теперь идет не о комбинации мелких ресурсов фиска и ажиотажа, — отмечал Монтескье, председатель финансового комитета Национального собрания Франции, — эти таланты, издавна столь рекомендованные и расхваливаемые, не будут иметь успеха среди нас... Нам нужен теперь всеобъемлющий план, план финансового возрождения». Точно так же, в соответствии со стратегическими задачами, осмысливаемыми «подлинно народной властью», собиралось решать текущие проблемы функционирования предприятий и продовольственного снабжения Временное правительство России. В этом отношении весьма характерно заявление В. Громана, ответственного в то время за распределение потребительских товаров в Петрограде: «Я не распределю ни единой пары ботинок, покуда все народное хозяйство не будет регулироваться по плану». В результате власть оказывается неспособной осуществить те неотложные меры, которые необходимы для преодоления кризиса.
Во-вторых, это стремление опираться в политике не на реальные интересы, а на революционный энтузиазм и патриотизм. Вот как Национальное собрание Франции решало после победы революции неотложные проблемы финансовой стабилизации в стране. В принципе, к услугам депутатов была уже разработанная физиократами весьма последовательная экономическая доктрина, существенным элементом которой был перенос всей тяжести налогообложения на земельную собственность. Однако, столкнувшись с трудностями практической реализации этого подхода, власти отложили его проведение в жизнь на неопределенное будущее. Пока же принцип равного для всех сословий налогообложения был трансформирован в принцип отказа от налогообложения вообще. 17 июня 1789 года все налоги были объявлены незаконными, а в 1791 году Учредитель нос собрание и вовсе отменило их (за исключением земельного). Пламен налогов власти предложили «единовременное патриотическое обложение каждого гражданина в размере 1/4 его доходов, исчисляемых на основе добровольного и не подлежащего проверке заявления». Финансовый эффект подобных решений был вполне очевиден. Весьма схожими принципами в своих попытках решить вопросы продовольственного снабжения руководствовалось и Временное правительство. Апеллируя к революционной сознательности народа, власть предлагала различные варианты самообложения крестьян или разверстки, размеры которой определяли бы органы местного самоуправления вместе со специально выбираемыми (самыми «ответственными», «уважаемыми», «работящими») местными жителями. Чтобы в условиях растущей инфляции стимулировать деревню продавать хлеб, правительственные экономисты предлагали крестьянам сдавать зерно в обмен на некие бумаги, справедливая цена (курс) которых будет определена позднее, после стабилизации экономической ситуации в стране.
В-третьих, это явная переоценка умеренными своих возможностей эффективно использовать, благодаря поддержке народа, те инструменты, которые не работали либо давали отрицательные результаты в условиях старого режима. В 1789 году, созывая Генеральные Штаты, Людовик XVI назначил фактическим руководителем правительства авторитетного и популярного финансиста Неккера, который за несколько лет до этого был уволен в отставку за попытку провести существенные преобразования финансовой системы. Пытаясь изыскать в первые месяцы революции финансовые ресурсы для ноной власти, Неккер при поддержке Национального собрания пошел по естественному для финансовой администрации старого режима пути — выпустил новые государственные займы. Бюджетная эффективность таких займов накануне революции была уже исключительно низка. Однако традиционность метода в сознании новых властей сочеталась с новизной ожиданий — и министр, и новоизбранные депутаты теперь рассчитывали на патриотизм и революционный дух населения, которое в новых условиях должно было изменить свое отношение к власти и дать ей деньги. Ожидания Неккера и депута, понятно, не оправдались: собрать удалось менее 10 процентов от запланированного. Точно так же Временное правительство, вводя В стране в соответствии с распространенными в то время взглядами Об эффективности государственного монополизма хлебную монополию, осознавало безуспешность попыток ее использования при царской администрации. Однако оно было уверено, что в новых условиях последствия будут совершенно иными. Сталкиваясь с ростом социальной напряженности и активным противодействием подобным мерам со стороны крестьянства, политики и пропагандисты того времени не шли дальше рассуждений типа: «Где причины... беды? Причин много, но самая большая причина лежит в нас самих... Интересы государства — ведь это теперь наши интересы. Ведь правительство теперь не чужое, а свое, народное».
Тем временем единство сил, составляющих социальную базу умеренных, становится все более иллюзорным. Два процесса активно протекают в этот период. С одной стороны, происходит быстрая структуризация революционного общества, его дифференциация в соответствии с интересами входивших в исходный блок социальных сил. С другой стороны, идет радикализация интересов участников революции, отчетливо формируется два противоположных полюса, к которым тяготеют недавно еще единые социальные группировки. Эти центры можно условно назвать «партией конца революции» и «партией радикализации революции».
Применительно к английской революции эти процессы хорошо иллюстрируются изменением соотношения социальных сил в парламенте в 1641-1648 годах. Как отмечает К. Хилл, наибольшее единство в Долгом парламенте наблюдалось в момент вынесения обвинительного вердикта по делу Страффорда в мае 1641 года, когда против проголосовало только 59 человек. Шесть месяцев спустя уже 148 парламентариев выступили против Великой ремонстрации7. А в ходе гражданской войны 236 человек в той или иной степени связали себя с роялистской партией (из них примерно 100 человек имели поместья в районах, контролировавшихся королевской армией) (Hill, 1962, р. 111). Д. Андердаун более подробно анализирует перегруппировку сил среди тех членов парламента, которые вступили в войну с королем. По его мнению, в 1642-1645 годах в парламенте существовали три основные группы: «партия мира», желавшая соглашения с королем почти на любых условиях; «партия войны», стремившаяся к полному поражению короля и глубокой реформации церкви и государства; и «средняя группа», которая хотела мира, но требовала дальнейших уступок со стороны Карла в области парламентского контроля над вооруженными силами и назначением министров. Каждая из этих «партий» насчитывала примерно 30 приверженцев, основную же массу парламентариев составляли «независимые», в целом поддерживавшие «среднюю группу», которой в этот период удалось превратить свои цели в цели всей парламентской партии. В 1644-1645 годах в Долгом парламенте сложились партии пресвитериан и индепендентов. Первая возникла на основе «партии мира» к которой примкнули отдельные члены «средней группы», все противники армии «нового образца» и осуществлявших власть на местах парламентских комитетов, все сторонники скорейшего соглашения с королем на выгодных для него условиях. Вторая была в сущности союзом между средней группой и радикалами и имела прочные связи с армейским руководством. Д. Андердаун подчеркивал, что критерии разделения между этими двумя партиями были не столько религиозными, сколько политическими, проводя различие между «религиозными» и «политическими» пресвитерианами, а также «религиозными» и «политическими» индепендентами. Пока союз со «средней группой» сохранялся, индепенденты могли успешно сдерживать и пресвитериан, и радикалов. Но с весны 1647 года начинают обостряться разногласия между верхушкой армии, радикализировавшейся под давлением снизу, и «средней группой», сдвигавшейся вправо. К осени эти разногласия обостряются, а к весне 1648 года наступает полный разрыв.
