Заброшенность предполагает, что мы сами выбираем наше бытие. Заброшенность
приходит вместе с тревогой.
Что касается отчаяния, то этот термин имеет чрезвычайно простой смысл.
Он означает, что мы будем принимать во внимание лишь то, что зависит от
нашей воли, или ту сумму вероятностей, которые делают возможным наше
действие. Когда чего-нибудь хотят, всегда присутствует элемент вероятности.
Я могу рассчитывать на то, что ко мне приедет друг. Этот друг приедет на
поезде или на трамвае. И это предполагает, что поезд прибудет в назначенное
время, а трамвай не сойдет с рельсов. Я остаюсь в области возможного; но
полагаться на возможность следует лишь настолько, насколько наше действие
допускает всю совокупность возможностей. Как только рассматриваемые нами
возможности перестают строго соответствовать нашим действиям, мы должны
перестать ими интересоваться, потому что никакой бог и никакое провидение
не могут приспособить мир и его возможности к нашей воле. Действительность
будет такой, какой ее определит сам человек.
Значит ли это, что человек должен предаться бездействию? Нет. Сначала
он должен решить, а затем действовать, руководствуясь старой формулой: “Нет
нужды надеяться, чтобы что-то предпринимать”. Это не означает, что человеку
не следует вступать в ту или иную партию. Просто он, не питая иллюзий,
будет делать то, что сможет.
Квиетизм — позиция людей, которые говорят: другие могут сделать то,
чего не могу сделать я. Экзистенциализм прямо противоположен квиетизму, ибо
он утверждает, что реальность — в действии. Он даже идет дальше и заявляет,
что человек есть не что иное, как его проект самого себя. Человек
существует лишь настолько, насколько себя осуществляет. Он представляет
собой, следовательно, не что иное, как совокупность своих поступков, не что
иное, как собственную жизнь. Отсюда понятно, почему наше учение внушает
ужас некоторым людям. Ведь у них зачастую нет иного способа переносить
собственную несостоятельность, как с помощью рассуждения: “Обстоятельства
были против меня, я стою гораздо большего. Правда, у меня не было большой
любви или большой дружбы, но это только потому, что я не встретил мужчину
или женщину, которые были бы их достойны. Я не написал хороших книг, но это
потому, что у меня не было досуга. У меня не было детей, которым я мог бы
себя посвятить, но это потому, что я не нашел человека, с которым мог бы
пройти по жизни. Во мне, стало быть, остаются в целости и сохранности
множество неиспользованных способностей, склонностей и возможностей,
которые придают мне значительно большую значимость, чем можно было бы
судить только по моим поступкам”. Однако в действительности, как считают
экзистенциалисты, нет никакой любви, кроме той, что создает саму себя; нет
никакой “возможной” любви, кроме той, которая в любви проявляется. Нет
никакого гения, кроме того, который выражает себя в произведениях
искусства. Гений Пруста — это произведения Пруста. Гений Расина — это ряд
его трагедий, и кроме них ничего нет. Зачем говорить, что Расин мог бы
написать еще одну трагедию, если он ее не написал? Человек живет своей
жизнью, он создает свой облик, а вне этого облика ничего нет. Конечно, это
может показаться жестоким для тех, кто не преуспел в жизни. Но, с другой
стороны, надо, чтобы люди поняли, что в счет идет только реальность, что
мечты, ожидания и надежды позволяют определить человека лишь как обманчивый
сон, как рухнувшие надежды, как напрасные ожидания, то есть определить его
отрицательно, а не положительно. Тем не менее, когда говорят: “Ты есть не
что иное, как твоя жизнь”, это не значит, что, например, о художнике будут
судить исключительно по его произведениям; есть тысячи других вещей,
которые его определяют. Экзистенциалисты хотят лишь сказать, что человек
есть не что иное, как ряд его поступков, что он есть сумма, организация,
совокупность отношений, из которых составляются эти поступки.
И в таком случае их упрекают, по существу, не за пессимизм, а за
упрямый оптимизм. Если их ставят в упрек их литературные произведения, в
которых они описывают вялых, слабых, трусливых, а иногда даже явно дурных
людей, так это не только потому, что эти существа вялые, слабые, трусливые
или дурные. Если бы мы заявили, как Золя, что они таковы по причине своей
наследственности, в результате воздействия среды, общества, в силу
определенной органической или психической обусловленности, люди бы
успокоились и сказали: “Да, мы таковы, и с этим ничего не поделаешь”. Но
экзистенциалист, описывая труса, полагает, что этот трус ответствен за
собственную трусость. Он таков не потому, что у него трусливое сердце,
легкие или мозг. Он таков не вследствие своей физиологической организации,
но потому, что сам сделал себя трусом своими поступками. Не бывает
трусливого темперамента. Темпераменты бывают нервическими, слабыми, как
говорится, худосочными или полнокровными. Но слабый человек вовсе не
обязательно трус, так как трусость возникает вследствие отречения или
уступки. Темперамент — еще не действие. Трус определяется по совершенному
поступку. То, что люди смутно чувствуют и что вызывает у них ужас,— это
виновность самого труса в том, что он трус. Люди хотели бы, чтобы трусами
или героями рождались.
Один из главных упреков в адрес книги Сартра “Дороги свободы”
формулируется следующим образом: как можно делать героями столь дряблых
людей? Это возражение несерьезно, оно предполагает, что люди рождаются
героями. Собственно говоря, люди именно так и хотели бы думать: если вы
родились трусом, то можете быть совершенно спокойны — вы не в силах ничего
изменить, и останетесь трусом на всю жизнь, что бы вы ни делали. Если вы
родились героем, то также можете быть совершенно спокойны — вы останетесь
героем всю жизнь, будете пить как герой, есть как герой. Экзистенциалист же
говорит: трус делает себя трусом, и герой делает себя героем. Для труса
всегда есть возможность больше не быть трусом, а для героя — перестать быть
героем. Но в счет идет лишь полная решимость, а не частные случаи или
отдельные действия — они не захватывают нас полностью.
Итак, мы, кажется, ответили на ряд обвинений. Как видите,
экзистенциализм нельзя рассматривать ни как философию квиетизма, ибо
экзистенциализм определяет человека по его делам, ни как пессимистическое
описание человека: на деле нет более оптимистического учения, поскольку
судьба человека полагается в нем самом. Экзистенциализм — это не попытка
отбить у человека охоту к действиям, ибо он говорит человеку, что надежда
лишь в его действиях, и единственное, что позволяет человеку жить,— это
действие. Следовательно, в этом плане мы имеем дело с моралью действия и
решимости. Однако на этом основании экзистенциалистов упрекают также и в
том, что они замуровывают человека в индивидуальной субъективности. Но и
здесь их понимают превратно.
Действительно, их исходный пункт — это субъективность индивида, он
обусловлен и причинами чисто философского порядка. Они хотят иметь учение,
основывающееся на истине, а не на ряде прекрасных теорий, которые
обнадеживают, не имея под собой реального основания. В исходной точке не
может быть никакой другой истины, кроме: “Я мыслю, следовательно,
существую”. Это абсолютная истина сознания, постигающего самое себя. Любая
теория, берущая человека вне этого момента, в котором он постигает себя,
есть теория, упраздняющая истину.
Далее, теория экзистенциализма — единственная теория, придающая
человеку достоинство, единственная теория, которая не делает из него
объект. Всякий материализм ведет к рассмотрению людей, в том числе и себя
самого, как предметов, то есть как совокупности определенных реакций, ничем
не отличающейся от совокупности тех качеств и явлений, которые образуют
стол, стул или камень. Что же касается экзистенциалистов, то они именно и
хотят создать царство человека как совокупность ценностей, отличную от
материального царства. Но субъективность, постигаемая как истина, не
является строго индивидуальной субъективностью, поскольку человек открывает
не только самого себя, но и других людей. Через “я мыслю” мы постигаем себя
перед лицом другого, и другой так же достоверен для нас, как мы сами. Таким
образом, человек, постигающий себя, непосредственно обнаруживает вместе с
тем и всех других, и притом — как условие своего собственного
существования. Он отдает себе отчет в том, что не может быть каким-нибудь
(в том смысле, в каком про человека говорят, что он остроумен, зол или
ревнив), если только другие не признают его таковым. Чтобы получить какую-
либо истину о себе, человек должен пройти через другого. Другой необходим
для его существования, так же, впрочем, как и для его самопознания. При
этих условиях обнаружение человеческого внутреннего мира открывает в то же
время и другого, как стоящую передо нимсвободу, которая мыслит и желает
“за” или “против” него. Таким образом, открывается целый мир, который
экзистенциалисты называют интерсубъективностью. В этом мире человек и
решает, чем является он и чем являются другие.
Стремясь к свободе, мы обнаруживаем, что она целиком зависит от
свободы других людей и что свобода других зависит от нашей свободы.
Конечно, свобода, как определение человека, не зависит от другого, но,
как только начинается действие, человек обязан желать вместе со своей
свободой свободы других; он может принимать в качестве цели свою свободу
лишь в том случае, если поставляет своей целью также и свободу других.
Следовательно, если с точки зрения полной аутентичности признать, что
человек — это существо, у которого существование предшествует сущности, что
он есть существо свободное, которое может при различных обстоятельствах
желать лишь своей свободы, одновременно признаем, что человек может желать
и другим только свободы. Таким образом, во имя этой воли к свободе,
предполагаемой самой свободой, экзистенциалисты могут формулировать
суждение о тех, кто стремится скрыть от себя полную беспричинность своего
существования и свою полную свободу. Одних, скрывающих от себя свою полную
свободу с помощью духа серьезности или ссылок на детерминизм,
экзистенциалисты называют трусами. Других, пытающихся доказать, что их
существование необходимо, хотя даже появление человека на Земле является
случайностью, - сволочью. Но трусов или сволочь можно судить лишь с точки
зрения строгой аутентичности. Поэтому, хотя содержание морали и меняется,
определенная форма этой морали универсальна. Кант заявляет, что свобода
желает самой себя и свободы других. Но он полагает, что формальное и
всеобщее достаточны для конституирования морали. Экзистенциалисты же,
напротив, думают, что слишком отвлеченные принципы терпят крах при
определении действия. Содержание всегда конкретно и, следовательно,
непредсказуемо. Всегда имеет место изобретение. Важно только знать,
делается ли данное изобретение во имя свободы.
Выбирать можно все, что угодно, если речь идет о свободе решать.
Еще одно обвинение экзистенциалистов сводится к следующему: “Вы
получаете одной рукой то, что даете другой”, то есть их ценности, в
сущности, несерьезны, поскольку они их сами выбирают. Да, так оно и есть;
но уж если человек ликвидировал бога-отца, то должен же кто-нибудь
изобретать ценности. Нужно принимать вещи такими, как они есть. И, кроме
того, сказать, что люди изобретают ценности,— значит утверждают лишь то,
что жизнь не имеет априорного смысла. Пока мы не живем своей жизнью, она
ничего собой не представляет, мы сами должны придать ей смысл, а ценность
есть не что иное, как этот выбираемый нами смысл. Тем самым мы
обнаруживаем, что есть возможность создать человеческое сообщество.
Существует вопрос: является ли экзистенциализм гуманизмом? Сартр
говорил, что гуманисты не правы, и надсмеивался над определенным типом
гуманизма. Действительно, слово “гуманизм” имеет два совершенно различных
смысла. Под гуманизмом можно понимать теорию, которая рассматривает
человека как цель и высшую ценность. Подобного рода гуманизм имеется у
Кокто, например, в его рассказе “В 80 часов вокруг света”, где один из
героев, пролетая на самолете над горами, восклицает: “Человек поразителен!”
Это означает, что лично я, не принимавшая участия в создании самолетов,
могу воспользоваться плодами этих изобретений и что лично я — как человек —
могу относить на свой счет и ответственность, и почести за действия,
совершенные другими людьми. Это означало бы, что мы можем оценивать
человека по наиболее выдающимся действиям некоторых людей. Такой гуманизм
абсурден, ибо только собака или лошадь могла бы дать общую характеристику
человеку и заявить, что человек поразителен, чего они, кстати, вовсе не
собираются делать, по крайней мере, насколько мне известно. Но нельзя
признать, чтобы о человеке мог судить человек. Экзистенциализм освобождает
его от всех суждений подобного рода. Экзистенциалист никогда не
рассматривает человека как цель, так как человек всегда незавершен. И мы не
обязаны думать, что есть какое-то человечество, которому можно поклоняться
на манер Огюста Конта.
Но гуманизм можно понимать и в другом смысле. Человек находится
постоянно вне самого себя. Именно проектируя себя и теряя себя-вовне, он
существует как человек. С другой стороны, он может существовать, только
преследуя трансцендентные цели. Будучи этим выходом за пределы, улавливая
объекты лишь в связи с этим преодолением самого себя, он находится в
сердцевине, в центре этого выхода за собственные пределы. Нет никакого
другого мира, помимо человеческого мира, мира человеческой субъективности.
Эта связь конституирующей человека трансцендентности (не в том смысле, в
каком трансцендентен бог, а в смысле выхода за свои пределы) и
субъективности — в том смысле, что человек не замкнут в себе, а всегда
присутствует в человеческом мире,— и есть то, что, экзистенциалисты
называют экзистенциалистским гуманизмом. Это гуманизм, поскольку они
напоминают человеку, что нет другого законодателя, кроме него самого, в
заброшенности он будет решать свою судьбу; поскольку они показывают, что
реализовать себя по-человечески человек может не путем погружения в самого
себя, но в поиске цели вовне, которой может быть освобождение или еще какое-
нибудь конкретное самоосуществление.
Из этих рассуждений видно, что нет ничего несправедливее выдвинутых
против экзистенциалистов возражений. Экзистенциализм — это не что иное, как
попытка сделать все выводы из последовательного атеизма. Он вовсе не
пытается ввергнуть человека в отчаяние. Но если отчаянием называть, как это
делают христиане, всякое неверие, тогда именно первородное отчаяние — его
исходный пункт. Экзистенциализм — не такой атеизм, который растрачивает
себя на доказательства того, что бог не существует. Скорее он заявляет
следующее: даже если бы бог существовал, это ничего бы не изменило. Такова
точка зрения экзистенциалистов. Это не значит, что они верят в
существование бога,— просто суть дела не в том, существует ли бог. Человек
должен обрести себя и убедиться, что ничто не может его спасти от себя
самого, даже достоверное доказательство существования бога. В этом смысле
экзистенциализм — это оптимизм, учение о действии.
