случае смело соперничать с его гипотетичностью. Однако при таком подходе
многие прежде не объяснимые в смехе вещи неожиданно объединяются в единую
цепочку, а сама гипотеза приобретает вид системы, логически и содержательно
значимого конструкта, для опровержения которого требуется построение
другой, хотя бы и совершенно иной, но также отвечающей правилам
системности, гипотезы.
Итак, если вспомнить об уже упоминавшемся основоположном тезисе
теории комизма, высказанном еще Аристотелем, то можно предположить
следующее: коль скоро мы допускаем, что в глубинных основах негативных
эмоций и положительного смеха лежит одна и та же причина, а именно то, что
не только плач или ярость, но и смех есть реакция на обнаружение в вещи
зла, все становится на свои места: реликтовая, функционально бесполезная
мимика – обнажение зубов в гримасах страдания или ярости – закономерно
сохраняется и в смехе, но смягчается, маскируется и обретает иной смысл.
Мимика улыбки и смеха оказывается эвфемизированной формой оскала
недовольства – меньшей доле увиденного зла соответствует «ослабленный»
вариант агрессии; по сути, перед нами ее «тень», имитация, не оставляющая,
однако, сомнений относительно источника своего происхождения.
Другое дело, что сразу же перед нами встает проблема объяснения того,
почему вообще существует феномен парадоксального разделения единой
эмоциональной интенции на два столь отличающихся друг от друга потока.
Иначе говоря возникает необходимость анализа положения, при котором
исходная ценностная установка раздваивается и появляется аномальная
положительная эмоция, разрешающаяся в смехе.
Скорее всего мы имеем дело не с произвольно возникающей эмоциональной
антитезой, а с реальным наложением, соединением двух различных
эмоциональных порывов, осуществляющихся в единой форме выражения: радости,
удовлетворенности тем, что зло неопасно, преодолимо, и ярости или
страдания, указывающих на то, что речь идет все-таки об оценке зла. Смех
оказывается результатом ошибки, противоречивого соединения двух по крайней
мере эмоциональных движений, в котором побеждает позитив, сообщающий смеху
в целом и стоящему за ним чувству выраженную приятную окраску. Может быть,
этим обстоятельством объясним отчасти взрывной, внезапный характер
усмотрения человеком чего-то смешного в вещи: ошибка эмоциональных потоков
неожиданна, чувство «щекочет» разум; и как итог этой коллизии – слияние
двух эмоциональных интенций, выражающихся в гримасе, несущей на себе печать
и радости, и агрессивности или страдания.
Для обоснования такого предположения мы имеем примерно столько же
аргументов, сколько и для его опровержения, так как нам неизвестны
древнейшие формы выражения чувств, имевшиеся в распоряжении пра-человека;
аналогии же с нынешними приматами, хотя и не противоречат напрямую такого
рода гипотезе, но также и не доказывают ее: отсутствие прямого
генетического родства делает любые сопоставления обезьяны и человека в
высшей степени приблизительными.
Эта ошибка, слияние противоположных эмоций, дает жизнь удивительному
феномену повтора спазмов и звуков смеха, позволяющих нам «удержать»
ощущение смешного даже после того, как ситуация, вызвавшая смех уже оценена
и разгадана. Смех рождает приятные ощущения, и оттого мы с неохотой
расстаемся с ним, держа его «на привязи» повторяющихся «взрывов» и
продлевая тем самым чувство удовольствия, насколько это возможно. Иначе
говоря, здесь мы имеем дело с особым случаем проявления механизма
«обратной связи». Внезапное обнаружение того, что зло преодолимо, рождает
удивление и радость, которые, в свою очередь, производят в нас своеобразный
шок. Время останавливается и бежит вспять – чтобы еще и еще раз вернуться к
точке, где нам открылась несостоятельность зла. И мы охотно возвращаемся к
ней с каждым новым спазмом смеха и проживаем ее заново благодаря этой
удивительной «икоте» разума.
Смеющемуся достаточно своего смеха. В этом смысле смех полноправно
входит в мир феноменов эстетики – таких же, как он, «неутилитарных» и
«непрагматичных». Смеясь, человек не выходит в своих помыслах за пределы,
положенные и очерченные самим смехом. Он не претендует на вещь, вызвавшую у
него смех, и не отрицает ее (совсем иное мы видим в чувствах интереса,
зависти, вожделения или ненависти, неприятия, отвращения, ориентированных
на обладание вещью или на ее уничтожение). В этом смысле смех самоценен,
родствен игре и может быть описан как «самосознание игры». В акте улыбки
ил хохота человек выносит свою оценку миру, не принуждая его к изменению, и
если мир при этом все-таки изменяется, то происходит это оттого, что смех
располагает «знанием», каким мир должен быть на самом деле.
Уже говорилось, что зло, ответом на которое выступает смех, должно
пониматься предельно широко. Иначе все можно свести к абсурду: будто бы
кроме негативности в мире ничего больше не существует. Если бы осмеиваемая
вещь была насквозь «пропитана» злом, то смех, по крайней мере смех
обычный, был бы перед ней бессилен. Надо помнить о том, что смех способен
оценивать и преодолевать далеко не все проявления зла, а весьма
ограниченную его часть, ту самую «меру», что была оговорена еще в
аристотелевском определении.
Увиденный так смех действительно представляет собой высший и
адекватный существу человека способ оценки зла, превышающий возможности
любых иных прагматически более значимых эмоций, «готовых» стать действием.
В противоположность им, направленным либо на разрушение внешней ситуации
(гнев, ярость), либо на саморазрушение субъекта (горе, страдание), смех
ничего не разрушает, но зато сам стойко противостоит любым мыслимым в
принципе формам и видам разрушения.
Момент происхождения смеха укрыт от нас столь же надежно, как и тайна
рождения мысли и слова.
В первобытности, по крайней мере в той, о которой мы можем судить
более или менее достоверно, смех уже представляет собой целостность, в
которой соединены, спаяны древнейшие, еще животные, истоки и те элементы,
которые несомненно относятся к миру смеха подлинно человеческого. С одной
стороны, нам ясно, что этот смех тесно связан со злом (ритуальное осмеяние
умирания, смерти), но с другой – видно, что речь идет о таком
мировоззренческом монолите, в котором нельзя четко выделить ни то, что мы
сегодня именуем «злом», ни то, что обозначается нами как «добро». Надо
сделать еще один шаг назад, в доисторию, для того, чтобы понять существо
смеха сегодняшнего. Напомним одну из исходных позиций: разобраться в
проблеме смеха можно лишь только в том случае, если учитывать факт
существования в культуре одновременно и в одинаковых формах двух видов
смеха – подлинного, условно говоря, «комического», являющегося тогда,
когда человеку бывает смешно, и дочеловеческого, исходного, выросшего из
феномена чистой агрессивности, память о которой, возможно, сохранилась даже
на уровне единства обозначений оскала и смеха в и risus, в немецком Rachen
и Lachen, совпадения смыслов глаголов “осклабиться” и “улыбнуться” в
русском латинском rictus и т.д. Такое сходство продиктовано единой для всех
людей формой улыбки, ухмылки, смеха.
В самом же смехе, а тем более хохоте, намек на потенциальную
агрессивность явлен недвусмысленно. Но эта гримаса, обнажающая зубы столь
очевидно, что не оставляет сомнений относительно изначальных “нравов” ее
носителей, не должна обмануть нас. Вопреки своей далекой от утонченной
духовности форме выражения смех обладает явной интеллектуальной природой.
Для того чтобы рассмеяться, глядя в глаза злу, необходимо суметь увидеть
его взглядом особым, отстраненным. Надо прозреть существо и меру зла и тем
самым, примерившись к нему, осознать свое превосходство. Смешное – это в
общем-то осознанное, побежденное, а потому прщенное зло. Отсюда
победительная и одновременно великодушная позиция смеющегося: он отвечает
злу смехом, иначе – добром, так как сумел оценить степень зла и соотнести с
ним свои возможности. Он сильнее, его ответ не плач и не удар, но улыбка.
Поистине парадоксальная и достойная изумления картина: столкнувшись с
наличием в мире зла, человек не бесится от злобы и ненависти, не рыдает,
но, миметически повторяя маску ярости, звериного боевого оскала, являет
радость, ликование, заменяя рык смехом.
Этот механизм замены, эвфемизация «сильных» движений души оказался
настолько надежным, что сделался универсальным средством выражения чувства
комизма для всех тех многообразных типов мироощущения, которыми изобилует
путь развития цивилизации. Исходная агрессивность впервые умирает,
растворяется в смехе, и именно в это момент начинает свой отсчет история
человека смеющегося.
В «реестре» эмоциональных ответов на факт существования зла смех
занимает свое вполне определенное место. Зло, превышающее наши
контрвозможности, оценивается набором выраженных отрицательных эмоций,
распадающихся довольно четко на круг агрессии и круг пассивного
переживания. Тут нам «не до смеха». Смех является тогда, когда зло
оказывается принципиально преодолимым. Когда, усмотрев в вещи изъян или
враждебность, человек может интуитивно «достроить» должный образ этой
вещи. Обезвреженное таким, в сущности, интеллектуальным путем, зло
«прощается» нами в смехе, сохраняющем, однако, намеки на возможность совсем
иного, далеко не безобидного ответа: в доброй улыбке можно разглядеть и
оттенок страдания, и боевой блеск «злых зубов».
Много уже говорилось о зле, всякий раз призывая понимать его
предельно широко. И все же, несмотря на оговорки и указания на разное,
порой самое безобидное содержание этого понятия, оно все-таки способно
исказить и «омрачить» общую картину. При желании элементы зла можно
отыскать в чем угодно, включая сюда и само это желание. Но смешит нас
далеко не все: вызвать смех способно лишь зло выразительное, правда,
ставящее тут же и очередную преграду для смеховой оценки. Ведь
выразительность предполагает силу, действенность, а они губительны для
смеха, и если он не найдет для себя опоры, не сумеет защититься, то
неминуемо погибнет. Тут-то и приходят на выручку всемогущие контекст и
«эстетическая дистанция» (Э. Баллоу): всего лишь пересказ события, а не оно
само, всего лишь воспоминание о факте, а не он сам, и вот уже бледнеет,
сходит на нет былой страх или напряженность, и сквозь них просвечивает
