Философия смеха

обладают смеющиеся – взгляда со стороны.

Стыдящийся уязвим и мирен. Он переживает стыд, осознавая свое

бессилие; в нем начисто отсутствует самоуверенность. Смеющийся же полностью

уверен в себе и оттого не полагает распространять свое преимущество –

реальное или иллюзорное – далее границ собственного смеха. Смеющийся, так

же как и стыдящийся, самодостаточен. Но окраска этих состояний – полярна.

Переживающий стыд не нуждается в сострадании в такой же степени, в какой

смеющемуся требуются сосмешники; стыдящийся испытывает наиболее

нравственную из всех возможных форм страдания, превозмочь которое никто,

кроме него, не в силах. Потому-то феномены сострадания, жалости, так,

казалось бы, подходящие на роль полноправной антитезы смеха, оказываются на

самом деле феноменами совершенно иного психологического регистра – их

противоположностью будут душевная черствость, безразличие, но только не

смех.

Стыд, если говорить не о физиологии, а об уровне феноменологического

статуса чувств, - это и есть смех, но с иным альтернативным знаком. Смех и

стыд, идущие в паре в отличие от архаической пары смех-плач, составляют

квинтэссенцию истинно человеческой, иначе интеллектуализированной,

одухотворенной чувственности. На эту пару интуитивно выходит Г.К.Честертон

в своем описании «прекрасного безумия смеха» и «тайны стыда»,

напоминающей человеку о сосуществовании чего-то высшего, чем он сам.

Впрочем, можно помыслить и такой условный мир, в котором этический

смысл, потеснив прежнее чисто телесное содержание, наполняет лишь один из

полюсов оппозиции, оставляя свою антитезу в состоянии динамического

напряжения и ожидания. Таков мир «Чевенгура» и «Котлована» А.Платонова.

Бросающееся в глаза тотальное отсутствие в нем смеха, поначалу

воспринимается как загадка, эстетическая ущербность, становится вполне

объяснимым и внутренне оправданным, когда мы обнаруживаем, что главное и

все подчиняющее себе чувство, которым живут и мучаются платоновские

«самодельные» люди, - это стыд. Просыпаясь к неведомой им прежде

«сознательной» жизни, вступая в чертоги нарождающегося «Царства сознания»,

они уже ощущают в себе ростки рефлексии, нащупывают загадку «вещества

существования», но еще не способны рассмотреть ни само это «вещество», ни

свое к нему отношение. Отсюда своеобразная убогость, «окороченность», если

воспользоваться платоновским словом, их жития и мирочувствования,

заставляющие их заменить одно чувство на другое, ему прямо противоположное.

Сознание «самодельных» людей есть особое «вымороченное» сознание, где

царствует непомерно разросшийся и потому теряющий свою силу стыд, и где

вовсе не слышно смеха. Этот мир, «яростный» и «унылый», живет в

преддверии, ожидании смеха. Он нуждается в нем более чем в каком либо из

иных лекарств, ибо нарушенное равновесие - потеря одного полюса этической

альтернативы - делает другой мир аморфным и бессмысленным и ведет такой мир

к неминуемому самоуничтожению.

…Везде, где мы встречаем смех, рожденный восприятием смешного, и

везде, где есть стыд как итог моральной самооценки, можно говорить о

выраженной духовности этих феноменов, в каких бы грубых или, напротив,

утонченных вариантах они ни представали. История стыда не менее богата и

разнообразна, чем история смеха. В ней существовали не только знакомые нам

сегодня, но и иные оттенки переживания «греха», никак не связанные с

идеологией прочно вошедшего в нашу культуру христианского мифа. Чувство

«родовой» вины, самоосуждения, пусть и самым причудливым образом

мотивированного, реально противостояло первобытному хохоту, отголоски

которого столь явственно слышатся в «гомерическом», вернее «олимпийском»,

смехе богов, потешающихся над редкостно выразительным уродством хромого на

обе ноги Гефеста:

…Смех несказанный воздвигли блаженные жители неба,

Видя, как с кубком Гефест по чертогу вокруг суетится…

Телесное в широком смысле, и особенно телесно-производящее, таящее в

себе зачатки стыда – вообще излюбленнейший объект архаического смеха:

оскорбленный Гефест хочет изобличить неверную жену, «готовя Арею стыд» –

западню, и это «тяжкообидное, достойное смеха зрелище» легко вызывает

«несказанный» смех всемогущих богов. Такому смеху и соответствовал далекий

от утонченности, целиком еще почти связанный с плотскими переживаниями

стыд. В «Одиссее» «нестерпимый» телесный стыд, имеющий выраженную военно-

эротическую подоплеку, испытывают женихи Пенелопы; развернутая метафора –

неудачные попытки женихов натянуть одиссеев лук семантизирует физическую и

одновременно этическую несостоятельность их претензий. Стыд как социальный

регулятор был настолько значим для греков, что даже дал в культурологии

термин «стыд-культура», предназначенный для описания древнегреческой

культуры. И это справедливо не только для нее. История повсеместно

объединила смех и стыд в устойчивую этическую пару и дала нам возможность

лицезреть быстро развивающееся многообразие оттенков этих чувств, столь

между собой не схожих внешне, но в то же время глубоко родственных и

живущих по установлениям универсального закона.

Смех не возможен без осознания в мире зла. Он не может существовать

как форма культурного поведения в условиях, свободных от негативности.

Отрицание для смеха абсолютно, оно всегда превалирует над позитивом, и это

видно не только в целостности средневекового «карнавального», но даже в

монолите «первобытного» смеха, где «низ», «земля», «могила» дают смех

куда чаще, чем «рождение» и «небо».

То, что так ловко получалось у Чеширского кота из сказки Л.Кэррола,

не проходит в «стране реальности»: улыбка, существующая сама по себе, -

удел «страны чудес». Человеку необходимы внешнее или внутренне

противодействие, импульс, составляющие ему ощутимую оппозицию. Без этого

смех недействителен, он дряхлеет, вырождается в чисто биологический хохот

сходит на нет.

В этом смысле в европейском этико-культурном универсуме смех

выступает как знак подчеркнуто значимого деяния, имеющего в своих истоках

феномен «героического» мироощущения, отозвавшегося и в отношении к смерти

у киников, и в судьбе Сократа, и даже в редкостной по своей лаконичности

версии-гиперболе, согласно которой Софокл скончался от смеха.

Смех знал подъемы и спады. В одних точках он был слышнее, в других –

тише. На смех или же, напротив, на сугубую серьезность или стыд

ориентировались целые эпохи и культуры, подобно тому как по-разному готовы

к смеху или грусти старики и дети, и просто разные люди. Так, может быть,

имеет под собой основание блоковское противопоставление острого галльского

смысла сумрачному германскому гению. Так, закономерно насмешливая и

одновременно стыдливая юность и молчаливая, отрешенная от мира старость.

Смех варвара звучал громче смеха эллина, но зато он уступал ему в

разнообразии оттенков…

Многоликость смеха не должна обмануть нас и заставить уйти с

наметившегося пути уже в самом начале: тогда энергии поиска не достанет

даже на то, чтобы рассмотреть и малую долю грандиозного парада масок смеха,

а его истинный облик так и останется неузнанным.

Нет и не было никогда многих видов смеха. На самом деле их всего два,

но зато между ними бездна, разделяющая «доисторию» смеха и его сегодняшний

день, телесное и духовное, физиологическое и этическое. Единство выражения

примиряет эти два полюса, рождая удивительную целостность, лишь на первый

взгляд кажущуюся хаосом или бесконечно многообразным набором смеховых

«монад», существующих отдельно и независимо друг от друга.

…Понятно без слов – говорят в тех случаях, когда для понимания

достаточно интуиции и контекста. Молчание обретает статус высшей формы

коммуникации в иерархии способов общения: знающий молчит, но его молчание

красноречивее слов, ибо оно чревато возможными ответами на любой из

вопросов.

Однако молчание при всей своей силе все-таки «однобоко». Оно

свидетельствует лишь о мощи разума, иначе, о замкнутой на себя мысли. Оно

почти ничего не говорит нам о жизни человеческого чувства. Поэтому,

возможно, задумавшийся роденовский молчальник, уткнувшийся подбородком в

кулак, назван скульптором не «Человеком», но «Мыслителем». Для того чтобы

предстать символическим изображением «Человека», он должен улыбнуться. И

тогда, взятые в «тенденции», символически, две ипостаси человеческого духа

– мысль и чувство – воплотятся в многозначном молчании, «освещенном», как

говорили древние, мягкой улыбкой.

Нам знакомо это спокойствие лица и оживляющей его улыбки. Такой

бывает первая улыбка младенца. Так улыбается Будда, коры и куросы времен

греческой архаики. Так улыбается женщина на самой знаменитой картине

Леонардо.

Говорят, о лице незнакомого человека трудно бывает сказать,

симпатичное оно или неприятное, до тех пор, пока он не засмеется. Не более

чем предположение или даже «предрассудок», однако что-то истинное здесь

угадывается.

Но почему именно смех открывает человека? Отчего именно смех

«предает» смеющегося, показывая в нем то, что сам человек пожелал бы

скрыть?

Смех предает потому, что исходит не от нас (как мы наивно полагаем),

а приходит извне, как принудительная всепобеждающая сила. Смех как особая

форма принуждения. Но разве дело только в направлении внешнего усилия? Смех

способен не только придавить нас к земле, но и поднять вверх, задержать или

вообще отодвинуть в сторону. Смех волен делать с нами все, что пожелает. Он

свободен по-настоящему, а мы, смеясь, испытываем лишь иллюзию свободы,

спеша назвать в романтическом упоении и смех, и свободу своим достоянием.

Для смеха нет тайн в человеке. Вот почему он так легко открывает и

выводит напоказ все то, что человек хотел бы скрыть от других или от самого

себя. Смех говорит не только о том, как и над чем человек смеется, но и о

том, как он способен страдать или гневаться. В мгновение улыбки мы,

кажется, столь же мгновенно прорываемся сквозь все заслоны внешнего,

наносного в человеке и притрагиваемся к самой его сути. Смеясь, человек

предает себя. Другое дело, что для кого-то это предательство оказывается

счастливым: красота души расцвечивает лицо светом улыбки, какую можно

обыкновенно увидеть на детских лицах. Вот почему смеха интуитивно боится

тот, кто чувствует в себе некий душевный изъян. Иногда встречаются люди,

которых вообще трудно помыслить смеющимися. Кажется, если бы они

улыбнулись, произошло бы что-то необычное: возможно, они превратились бы в

настоящих людей, а может быть, исчезли, будто их и не было никогда на

свете.

Д.С.Лихачев по этому поводу говорил, что смех «оглупляет»,

«вскрывает», «разоблачает», «обнажает». Причем функция смеха – «раздевать

реальность от покровов этикета, церемониальности, искусственного

неравенства, от всей сложной знаковой системы данного общества». А в

«Подростке» Ф.М.Достоевского мы и вовсе обнаруживаем готовую формулу:

«…Если захотите рассмотреть человека и узнать его душу, то вникайте не в

то, как он молчит, или как он говорит, или как он плачет, или даже как он

волнуется благороднейшими идеями, а высмотрите лучше его, когда он смеется.

Хорошо смеется человек – значит хороший человек. … Смех есть самая верная

проба души».

В заключении хотелось бы привести факт, отражающий скорее жизненно-

биологическую, чем философскую сторону смеха.

В историю медицины американский психолог Норман Казинс вошел под

именем «человека, рассмешившего смерть». Около 30 лет назад его поразил

редкий недуг – коллагеноз. Врачи практически не оставили ему надежды. И

тогда Казинс выписался из больницы, попросил перевести его в гостиницу и

принялся одну за другой смотреть кинокомедии. Через несколько дней почти

непрерывного смеха его перестали мучить боли, а анализы показали, что

воспаление тканей пошло на убыль. Вскоре он настолько оправился от болезни,

что смог вернуться к работе. Поэтому

СМЕЙТЕСЬ НА ЗДОРОВЬЕ!

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Лихачев Д.С. Смех в Древней Руси: Избранные работы. –

Л.: Худож. лит. Ленингр. отд-ние, 1987. – Т.2. – 493 с.

2. Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. Насмешливый смех и другие

виды смеха. – М.: Искусство, 1976. – 181 с.

3. Володина П. Смех без причины как признак большого ума // Эхо

планеты. – 1996. - № 2. – С.9-11.

4. Карасев Л.В. Антитеза смеха // Человек. – 1993. - № 2. – С.12-31.

5. Карасев Л.В. Лики смеха // Человек. – 1993. - № 4. – С.168-180.

6. Карасев Л.В. Мифология смеха // Вопросы философии. – 1991. - № 7.

– С.15-43.

7. Карасев Л.В. Опыт несмеяния // Человек. – 1992. - № 5. – С.39-47.

8. Карасев Л.В. Парадокс о смехе // Вопросы философии. – 1989. - №

5. – С.47-65.

9. Карасев Л.В. Смех и будущее // Человек. – 1994. - № 1. – С.54-62.

10. Карасев Л.В. Смех и зло // Человек. – 1992. - № 3. – С.14-27.

11. Карасев Л.В. Феноменология смеха // Человек. – 1990. - № 2. –

С.175-183.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7



Реклама
В соцсетях
скачать рефераты скачать рефераты скачать рефераты скачать рефераты скачать рефераты скачать рефераты скачать рефераты