России"? Или это мистически прорывающееся то здесь, то там буйство
"древнего родимого хаоса"? Рискну утверждать, что причины более
прозаические.
Прежде всего далеко не бесспорно, что тоталитаризация насаждается
политически и в политической сфере, что это насаждение идет как бы сверху
вниз - режим, государство, политическая система, всеобщий человеческий
мир. Скорее наоборот -гомогенизацией чреваты неполитические сферы, прежде
всего социальные сообщества. Недаром массовидность прежде всего связывает с
тоталитаризмом Ханна Арендт.
В условиях форсированной модернизации возникает искушение просто
отбросить старые, "отжившие" политические структуры и заменить их
новыми. В результате новые структуры несут как бы двойную нагрузку:
осуществляют те функции, к которым они предназначены, и те, которые
осуществлялись разрушенными структурами, но о которых система "помнит".
Получается своеобразное явление дедифференциации.
Дедифференцированные и недифференцированные политические структуры
современности отличаются немалыми чертами сходства. Одна из важнейших -
предрасположенность к дисфункциям, т.е. разрушительным или по меньшей мере
контрпродуктивным проявлениям функциональных возможностей соответствующих
структур. Среди дисфункций модернизации наиболее ярко и разрушительно
проявились тоталитарные тенденции.
Природа тоталитаризма как навязывания политическому режиму,
государству или всей политической системе принудительной гомогенности
связана с однозначной трактовкой и тем самым с извращением
функциональности такого процесса, как массовизация. Форсированное
создание однородной национальной (этническое государство национал-
социалистов) или социальной (пролетарское государство коммунистов) массы
отрывает тоталитаризуемое гражданское общество от его корней и истоков,
парадоксальным образом сближает с наиболее архаичными моделями общинной,
первобытной гомогенности, провоцирует активизацию протополитических
средств организации, прежде всего прямого принудительного насилия.
Таким образом следует различать тоталитаризм как систему навязанной
гомогенности, внедренной в ходе форсированной модернизации, и
тоталитоидности как изначальную гомогенность протополитических
образований эпохи архаики.
Тоталитаризм может быть охарактеризован как явление современности
(модерности), непосредственно связанное с отчуждением в личностном плане и
с омассовлением - в политическом. Высокая, в идеале предельная степень
омассовления общества и отчуждения личности представляют собой его
сущностные признаки. Тенденции омассовления, нивелирования
субкультурных, сословных, корпоративных, региональных, местных и прочих
различий вполне определенно проявилась уже в ходе создания наций-
государств и отвечающих им всеобщих гражданских обществ, когда для
обеспечения целостности этих гигантских для своего времени образований
потребовались специальные скрепы в виде общенациональных норм языка,
культуры, права и т.п., а также в виде новой общенациональной общности -
массы равноправных граждан, образованной эмансипированными атомами-
индивидами. Надо было быть, конечно, Гоббсом, чтобы разглядеть в событиях
английской революции и предшествующих ей десятилетий атомизацию индивидов
и возникновение Левиафана, важность этих предпосылок для создания
современной политической системы с одной стороны, их разрушительность и
угрозу обернуться "войной всех против всех" с другой стороны. Отсюда
гоббсовский императив постоянных и бесконечных усилий по обузданию хаоса,
неустанного политического благоустройства перед лицом вечной угрозы
тоталитаризации в измысленной им форме тотальной "войны всех против
всех".
Еще явственней тоталитарные тенденции обозначились в годы Великой
французской революции (якобинский террор) и постреволюционного
бонапартистского режима (массовизация, создание мобилизованного общества и
т.п.). Вполне отчетливо некоторые тоталитарные тенденции проявились в
бисмарковской Германии. Однако наиболее яркое выражение эти тенденции
нашли в нынешнем столетии, когда массовое общество и массовые общественные
движения, массовые митинги и средства массовой информации, серийное
производство и стандартизированное потребление, всеобщее образование и
массовая культура формируют "одномерного человека" и столь же однозначные
стереотипы поведения.
В отличие от тоталитаризма первобытная тоталитоидность связана
прежде всего с протополитическими образованиями типа племени, соседской
общины или квазигосударственных автократических (самодержавных) структур,
формально воспроизводящих общинные отношения в державных масштабах при
безусловном подчинении и деспота-самодержца, и последнего представителя
самодержавного народа-войска единому родовому эпосу. Яркие примеры такого
тоталитоидного самодержавия - евразийское войско-община Чингиз-хана или
героическая экспансия раннего ислама.
Общей основой и тоталитаризма, и тоталитоидности является не только
гомогенность, но и крайне ослабленная институционализация.
Институты не даны как нечто вечное и неизменное. На деле приходится
сталкиваться с большей или меньшей выраженностью, проявлением того или
иного института. Институты вновь оказываются связаны с процессом, но на
этот раз не в масштабной перспективе всей политической системы, а в
своей собственной. Каждый институт, коль скоро он опосредует,
обозначает как свое, "схватывает" то или иное действие, роль, как бы
втягивается в череду действий. Обычно опосредованные институтами
действия далеко не в равной, а тем более не в полной мере проявляют свою
институциональную сущность. Далеко не каждое, например, действие
отдельного депутата в неком парламенте, а тем более за его пределами, в
достаточной мере отвечает комплексу принципов и норм парламентаризма.
Напротив, очевидно, что множество его действий лишь в очень малой степени
институционально опосредованы. Уровень такой опосредованности может
нарастать или уменьшаться. Институт как бы растворяется в процессе
институционализации как нарастающем закреплении действий и ролей или в
процессе деинституционализации как уменьшающемся закреплении функций и
ролей. Скажем, некий президент начинает действиями, вполне отвечающими
институту президентства, но постепенно начинает придавать им характер
самовольного "хозяйничанья в своей лавке" и кончает прямым самодурством.
Это уже явная деинституционализация президентства, своего рода
политическое самоубийство, самоимпичмент.
Разрушение последующих форм ведет к деинституционализации,
преобладанию непосредственных, спонтанных действий, дополитических
отношений. Социальное приятельство оказывается важнее формальной
политической упорядоченности, влияние весомее власти. В приведенном
примере президента, ставшего диктатором-самодуром,
институционализированные политические действия все больше и больше
вытесняются непосредственными и спонтанными порывами, отражающими
стихийную волю к господству данного человека и его "группы сверстников"
(простейшей социальной общности). За скобками, это уже другая
проблема, остается вопрос, кому и почему в данном случае выгодно
использовать и усугублять деинституционализацию президентства. Важно
отметить только, что институционализация и деинституционализация при всем
их жизненном значении для непосредственно вовлеченного политического
диктатора имеют и общее системное значение для всего политического целого.
Широкая и углубляющаяся деинституционализация вызывает аномию,
т.е. такое состояние большинства политических диктаторов, когда они
последовательно или непроизвольно уклоняются от выполнения известных им
институционализированных правил и норм.
Аномия фактически равнозначна эрозии политической системы, подрыву
политических начал и отношений, возобладанию дополитических, чисто
социальных императивов поведения. Политическое сообщество все больше
деградирует в некую аморфную общность, в лучшем случае гигантский аналог
"группы сверстников" или "малой группы", а в худшем - подобие "зоны"
или даже гоббсовской "войны всех против всех".
С другой стороны дополитические по природе непосредственные
узкосоциальные действия и отношения являются необходимой предпосылкой
образования собственно политических действий и отношений, а значит и
институтов. Ключевое значение в этом случае приобретает социализация,
включение индивидов в круг своих (социальное сообщество). Социализация,
однако, происходит уже в самых простых общностях. Она распространяется,
конечно, и на более сложные общности, например, на политические
сообщества. В этом случае природа социализации существенно изменяется.
Речь идет уже не просто об интеграции в некую общность, но и об определении
своего места в ней, об отношении не только к целому, но и к отдельным
институтам. В этом случае следует говорить о политической социализации
как о совершенно своеобразном феномене, существенно отличном от простой
социализации.
Предложенные доводы не означают, что нижним, дополитическим слоем
можно было бы пренебречь. Это было бы наивной и непростительной ошибкой.
Дополитическая стихия не только не отбрасывается, но полностью
сохраняется, проникая во все поры политической системы. Она, конечно,
несколько трансформируется, рационализуется и "цивилизуется" при этом.
Более того социальная стихия существенно воздействует на целостность
политической системы. Конкретные примеры вскрыты в описании Карлом
Шмиттом значения оппозиции свой/чужой в политике, хотя эта оппозиция
обладает несомненной дополитической природой.
Боязнь аномии с одной стороны и давление слишком высоких требований
к политической личности с другой порождают различные неврозы в политике,
наиболее типичным среди которых является "бегство от свободы"(Э.Фромм).
Фашизм и другие формы тоталитаризма дают немало примеров подобного бегства
от свободы. Процесс излечения от подобных политических неврозов связан с
развитием личностного начала в политике. С другой стороны развитие
