материи и природных стихий, "пронизаны токами и течениями". Именно так, по
меньшей мере, мы их себе представляем. Они могут быть "намагничены" -
социальное окружает их, выступая в качестве статического электричества, но
большую часть времени они образуют "массу" в прямом значении слова, иначе
говоря, всё электричество социального и политического они поглощают и
нейтрализуют безвозвратно. Они не являются ни хорошими проводниками
политического, ни хорошими проводниками социального, ни хорошими
проводниками смысла вообще. Всё их пронизывает, всё их намагничивает, но
всё здесь и рассеивается, не оставляя никаких следов. И призыв к массам, в
сущности, всегда остаётся без ответа. Они не излучают, а, напротив,
поглощают всё излучение периферических созвездий Государства, Истории,
Культуры, Смысла. Они суть инерция, могущество инерции,власть нейтрального.
Именно в этом смысле масса выступает характеристикой нашей современности -
как явление в высшей степени имплозивное [тo есть не "взрывающееся", не
распространяющееся вовне, а, наоборот, вбирающее, втягивающее в себя], не
осваиваемое никакой традиционной практикой и никакой традиционной теорией,
а может быть, и вообще любой практикой и любой теорией.
Воображению массы представляются колеблющимися где-то между пассивностью и
необузданной спонтанностью, но всякий раз как энергия потенциальная, как
запас социального и социальной активности: сегодня они - безмолвный объект,
завтра, когда возьмут слово и перестанут быть "молчаливым большинством", -
главное действующее лицо истории. Однако истории, достойной описания, - ни
прошлого, ни будущего - массы как раз и не имеют. Они не имеют ни скрытых
сил, которые бы высвобождались, ни устремлений, которые должны были бы
реализовываться. Их сила является актуальной, она здесь вся целиком, и это
сила их молчания. Сила поглощения и нейтрализации, отныне превосходящая все
силы, на массы воздействующие. Специфическая сила инертного, принцип
функционирования [I'efticace] которой чужд принципу функционирования всех
схем производства, распространения и расширения, лежащих в основе нашего
воображения, в том числе и воображения, намеренного эти схемы разрушить.
Недопустимая и непостижимая фигура имплозии (возникает вопрос: применимо ли
к имплозии слово "процесс"?), о которую спотыкаются все наши рассудочные
системы и против которой они с упорством восстают, активизацией всех
значений, вспышкой игры всех означающих маскируя главное - крушение
смысла.”
Таким образом, роль социологии – не во влиянии, а, скорее, во флегматичной
констатации фактов поведения социума: “ Социология в состоянии лишь
описывать экспансию социального и её перипетии. Она существует лишь
благодаря позитивному и безоговорочному допущению социального. Устранение,
имплозия социального от неё ускользают. Предположение смерти социального
есть также и предположение её собственной смерти.
Термином "масса" выражено не понятие. За этим без конца используемым в
политической демагогии словом стоит рыхлое, вязкое, люмпенаналити-ческое
представление. Верная себе социология будет пытаться преодолеть его
ограниченность, используя "более тонкие" категории социо-профессионального
и классового, понятие культурного статуса и т. д. Стратегия ошибочная:
бродя вокруг этих рыхлых и некритических (как некогда "мана" –
сверхъестественная сила, согласно верованиям народов Меланезии и Полинезии
присущая определённым людям, животным, вещам и духам ) представлений, можно
пойти дальше, чем умная и критическая социология. Впрочем, задним числом
оказывается, что и понятия класса, социальных отношений, власти, статуса,
институции и само понятие социального, все эти слишком ясные, составляющие
славу узаконенных наук понятия, тоже всегда были только смутными
представлениями, на которых, однако, остановились с тайной целью оградить
определённый код от анализа.
Стремление уточнить содержание термина "масса" поистине нелепо - это
попытка придать смысл тому, что его не имеет. Говорят: "масса трудящихся".
Но масса никогда не является ни массой трудящихся, ни массой какого-либо
другого
социального субъекта или объекта. "Крестьянские массы" старого времени
массами как раз и не были: массу составляют лишь те, кто свободен от своих
символических обязанностей, "отсетчен" (пойман в бесконечные "сети") и кому
предназначено быть уже только многоликим результатом функционирования тех
самых моделей, которым не удаётся их интегрировать и которые в конце концов
предъявляют их лишь в качестве статистических остатков. Масса не обладает
ни атрибутом, ни предикатом, ни качеством, ни референцией. Именно в этом
состоит её определённость, или радикальная неопределённость. Она не имеет
социологической "реальности". У неё нет ничего общего с каким-либо реальным
населением, какой-либо корпорацией, какой-либо особой социальной
совокупностью. Любая попытка её квалификации является всего лишь усилием
отдать её в руки социологии и оторвать от той неразличимости, которая не
есть даже неразличимость равнозначности (бесконечная сумма равнозначных
индивидов 1+1+1+1 - это её социологическое определение), но выступает
неразличимостью нейтрального, то есть ни того, ни другого.”
Феномен 2000 года.
Обратный отсчет и конец света.
Информационный шум, поднявшийся из-за окончания одного тысячелетия и
начала другого не мог не привлечь внимания людей мыслящих. По мере
разворачивания компании «ожидания 2000 года» (с потаённым страхом),
становилось все яснее, что мы имеем дело скорее с PR-акцией; мистический
восторг, ожидание чего-то вновь проснулось в людях – как будто и не было ни
компьютерной эпохи, ни полетов в космос, ни интернета. Люди остались со
своими почти первобытными страхами и предчуствиями ужасающего чуда. Все
поколения перед чем-то единственным, очень редким (в переживании чего опыта
у людей нет). Бодрийар в работе [7] пишет:
«Мы ожидаем Года 2000 и сдерживаем наше дыхание. О чем бы мы не говорили, —
об Интернете, глобализации, Европе, единой валюте, клонировании, скандалах,
— единственный важный результат в конце столетия: конец столетия. Именно
благодаря концу столетия все другие события могут быть отложены. Это именно
то событие, которое может иметь непредсказуемые последствия. Фактически,
это не-событие, но роковое не-событие, вызванное своего рода числового
магией. Волшебное ожидание, вовсе не Божьего царства, как это было в Году
1000. Но все еще милленаристское, то есть околоисторическое или
внеисторическое.
Мы уже в ожидании Года 2000, в его тени, как если бы он был приближающимся
астероидом. Также, как любые выборы замораживают политическую жизнь на год
раньше срока, так и тень тысячелетия создает пустую воронку, засасывающую
целое столетие. Год 2000 корректирует все исторические требования вплоть до
стирания самих исторических отметок (и 20-го столетия тоже). Мы роемся в
архивах. Мы улаживаем старые счета. Мы восстанавливаем воспоминания
(включая память об ожидании Года 2000, как если бы он уже наступил). Мы
стираем и очищаем, чтобы успеть закончить столетие с политически корректным
итогом. Это, вообще говоря, вопрос исторического очищения. Весь 20-й век
под судом. И это ново. Ни одно из предыдущих столетий не делало этого. То,
что они делали, была история. То, что мы делаем, — испытание истории.»
Обратный отсчет завораживал людей, позволял прочувствовать и ощутить каждый
проживаемый день, “поймать” время. Есть нечто магическое в обратном отсчете
[7]: “Нет лучшей аллегории для фатального обратного отсчета, чем роман
Артура Кларка “Девять Миллиардов Имен Бога.” Общине тибетских монахов
поручено уточнить и перечислить все имена, данные Богу. Есть девять
миллиардов имен. Согласно пророчеству, в конце обратного отсчета, когда
последнее имя будет записано, мир придет к концу. Но монахи устают и, чтобы
дело двигалось быстрее, они обращаются к экспертам IBM, которые приходят на
помощь с охапкой компьютеров. Работа сделана за три месяца. Как если бы
мировая история закончилась за несколько секунд благодаря виртуальному
вмешательству. К сожалению, это еще и характеризует исчезновение мира в
реальном времени. Пророчество о конце мира, которое соответствует
исчерпанию всех имен Бога, становится истинным. При возращении с гор
техники IBM, до того не верившие ни слову в этой истории, видят, что все
звезды в небе исчезают одна за другой…”
Бодрийар также пишет о том, что самозабвенно разрушая собственную
реальность, наполняя ее информационными призраками, возможно, хотя бы в
конце тысячелетия мы осмотримся и увидим, что соткали нашу историю из
фантомов и лжи, что сами закрыли себе глаза на реальный мир [7]: “Ускорение
экстремальных явлений, вместе с бесконечной работой рециркуляции
[переработки], создает повторяющиеся ситуации, которые нельзя больше
объяснить историческими причинами (raison historique). Повторяющиеся
ситуации, такие, как войны, этнические конфликты, националистические и
религиозные восстания появляются постоянно. Мы могли бы называть их
призрачными событиями (ghost-events).
Даже когда мы думаем, что мы можем понять их, сравнивая с предыдущими
событиями, они уже больше не означают того же самое. Те же самые перипетии
(peripeties) не обязательно имеют то же самое значение в зависимости от
того, происходят ли они на восходящей или на нисходящей фазе истории, в
зависимости от того, являются ли они частью истории в создании или истории
в разрушении. Сегодня мы находимся в середине дефектной истории, истории,
которая разрушается (se defait). Именно поэтому эти события — призрачны.
Нам известен диагноз, который поставил Маркс Наполеону III, «маленькому»
Наполеону, — гротескное повторение первого Наполеона. Он подобен пародии,
случай деградации — по сравнению с оригиналом. История использует технику
повтора, чтобы идти вперед, в то время как фактически она возвращается.
История, повторяясь, превращается в фарс.
И мы могли добавить: Фарс, повторяясь, становится историей.
Текущий период демонстрирует нам множество примеров этого деградирующего и
исчерпанного повторения первых событий современности. Как таковая, нынешняя
эпоха могла бы действительно называться «постсовременной». Она
«постсовременна» в том смысле, что ее состояние — это состояние симуляции
или призрачности (spectrality) событий, для которой единственные подмостки
