Ивана Грозного, с его тоже революционными методами действия, то о пьянстве в Московском Кремле мы не слышали ничего. Там был известный «чин». И когда московские цари принимали иностранных послов, то царь подымал свой бокал за здоровье послов, и их монархов — но это не было ни пьянством, ни запоем.
О состоянии уровня трезвости в современной Петру Европе, у меня,
к сожалению, особенных данных нет. Есть случайная отметка москвича,
путешествовавшего по Европе и отмечавшего, что, например, немцы «народ
дохтуроватый, а пьют вельми зело». «Вельми зело» — указывает на некоторую
степень изумления: вероятно, что в Москве пили или только «вельми», или
только «зело» — в Германии и вельми, и зело. Но для более позднего периода
некоторые свидетельства имеются. Сто лет после Петра — при Александре I наш
посол в Лондоне граф Воронцов доносил своему правительству о коронованных
попойках, на которых, «никто не вставал из-за стола, а всех выносили».
Именно в то же время английский король Георг пришел на свою собственную
свадьбу в столь пьяном виде, что не мог стоять на ногах и придворные во
время всей церемонии держали его под руки.
Пьянствовала ли вся Европа? Ну, конечно, нет. В подавляющем большинстве случаев, массы не имели не только вина, но и хлеба. В братоубийственных феодальных войнах, которые велись руками наемных солдат — население подвергалось грабежу не только со стороны «чужих», но и со стороны «своих». Еще армии Фридриха Великого были бичом для собственного прусского населения. Наемная армия, — наемной армией была и фририховская, — не имела никаких моральных оснований быть боеспособной — отсюда и та палочная дисциплина, которая, к удивлению Фридриха Великого, заставляла солдата бояться капральской палки больше, чем неприятельского штыка. Отсюда та палочная дисциплина в армии, которую и у нас ввел Петр и ликвидировали только Потемкин, Румянцев и Суворов, позже она была восстановлена поклонником Фридриха — Павлом I. В Германии, перед Второй мировой войной, еще били гимназистов. Не было «телесных наказаний» в строгом смысле этого слова, но пощечины практиковались, как самый обычный способ педагогического воздействия. К русским детям, посещавшим германские школы, эта система, впрочем, не применялась. Наши варварские нравы ликвидировали всякое телесное воздействие на школьников уже лет восемьдесят тому назад. И попытки немецких учителей бить по физиономии русских детей — приводили к скандалам: иногда родители приходили скандалить, а иногда и школьники отвечали сами — так что русские варвары были оставлены в покое.
Все это было в средней Европе. В южной было еще хуже, в особенности в Италии и Испании — вспомним, что последний случай аутодафе — публичного сожжения живого еретика — относится к 1826-му году. Вспомним и христианские развлечения римских Пап, — театральные спектакли, от которых, по выражению Покровского, краснели соотечественники Рабле — французские дипломаты. Редкий случай дипломатической стыдливости. На этих представлениях актеров слуги схватывали за руки и за ноги и били животом о пол сцены, — так сказать, аплодисменты наоборот...
Не нужно, конечно, думать, что в Москве до-петровской эпохи был рай земной или, по крайней мере, манеры современного великосветского салона. Не забудем, что пытки, как метод допроса и не только обвиняемых, но даже и свидетелей, были в Европе отменены в среднем лет сто-полтораста тому назад. Кровь и грязь были в Москве, но в Москве их было очень намного меньше. И Петр, с той, поистине, петровской «чуткостью», которую ему либерально приписывает Ключевский — вот и привез в Москву: стрелецкие казни, личное и собственноручное в них участие — до чего Московские цари, даже и Грозный, никогда не опускались; привез Преображенский приказ, привез утроенную порцию смертной казни, привез тот террористический режим, на который так трогательно любят ссылаться большевики. А что он мог привезти другое?
Технику и прочее привозили и без него. Ассамблеи? Нужно еще
доказать, что принудительное спаивание сивухой — всех, в том числе и
женщин, было каким бы то ни было прогрессом, по сравнению хотя бы с
московскими теремами — где москвички, впрочем, взаперти не сидели — ибо не
могли сидеть: московские дворяне все время были в служебных разъездах, и
домами управляли их жены. Отмена медвежьей травли и кулачного боя?
Удовольствия, конечно, грубоватые, но чем лучше их нынешние бои быков в
Испании или профессиональный бокс в Америке?
Состояние общественной морали в Москве было не очень высоким — по сравнению — не с сегодняшним, конечно, днем, а с началом двадцатого столетия. Но в Европе оно было на много ниже. Ключевский, и иже с ним, не знать этого не могли. Это — слишком уж элементарно. Как слишком элементарен и тот факт, что государственное устройство огромной Московской Империи было неизмеримо выше государственного устройства петровской Европы, раздиравшейся феодальными династическими внутренними войнами, разъедаемой, религиозными преследованиями, сжигавшей ведьм и рассматривавшей свое собственное крестьянство, как двуногий скот — точка зрения, которую петровские реформы импортировали и в нашу страну.
Сказка о сусальной Европе и о варварской Москве является исходной точкой, идеологическим опорным пунктом для стройки дальнейшей исторической концепции о «деле Петра». Дальше я постараюсь доказать, как одна легенда и фальшивка, громоздясь на другую легенду и фальшивку, создали представление, имеющее только очень отдаленное отношение к действительности. Это, мне кажется, будет не очень трудно. Значительно труднее — объяснить двухсотлетний ряд «идеологических надстроек» над действительностью, — окончившихся коммунистической революцией. Или, во всяком случае, это объяснение трудно сформулировать с той же наглядностью, с какою можно доказать полнейшее несоответствие петровской легенды самым элементарным и самым общеизвестным историческим фактам.
В основе этой легенды лежит сказка о сусальной Европе и о
варварской Москве. Эта сказка совершенно необходима, как фундамент для
всего остального: если вы откинете этот фундамент — сказки строить будет не
на чем: все дальнейшее строительство превращается в бессмыслицу. Тогда
придется сказать, что из всей просвещенной Европы, Петру стоило взять
технику чугунолитейного дела, которую предшественники великого
преобразователя импортировали и без него, — может быть и еще кое-что из
технических мелочей, достигнутых всем тогдашним человечеством, от которого
Москва столь долго была изолирована, но что со всеми остальными петровскими
реформами — не стоило и огорода городить. Но тогда, если вы откинете
сусальную Европу, а с нею, следовательно, и благодетельность петровских
реформ, тогда рушится весь быт и весь смысл того слоя людей, которые
выросли на почве петровской реформы — быт и смысл крепостнического русского
дворянства.
ВОПРОС О БЕЗДНЕ
Следующим — после сусальной Европы — элементом легендарной
стройки является вопрос о той бездне, на краю которой стояла Московская
Русь и от которой спас ее гений Петра.
Теории сусальной Европы и варварской Москвы носили
психологический оттенок горькой, но беспощадной объективности: «Что делать?
Действительно — Москва отстала чудовищно; действительно, Европа была
неизмеримо впереди нее». Это был, так сказать, беспристрастный диагноз, в
котором русские чувства просвещенных светил русской исторической науки не
играли никакой роли. Теория бездны обрастает даже и патриотической
тревогой: если бы не Петр, свалились бы мы все в эту бездну. И, может быть,
и России теперь не было бы никакой. Наш знаменитый западник Чаадаев
утверждал даже, что без Петра Россию впоследствии завоевал бы Фридрих
Великий — это с полутора миллионами прусского населения во времена Петра!
Мотив бездны был ярче всего сформулирован Пушкиным: «над самой бездной — на высоте, уздой железной — Россию вздернул на дыбы!»
Не будем отрицать ни пушкинского гения, ни пушкинского ума. Но,
вот, бросил же он свой знаменитый афоризм о пугачевском бунте: «русский
бунт, бессмысленный и беспощадный». Как мог Пушкин сказать такую фразу?
Беспощадным было все — и крепостное право, и протесты против него, и
подавление этих протестов: расправа с пугачевцами была никак не гуманнее
пугачевских расправ — по тем временам беспощадно было все. Но так ли уж
бессмысленным был протест против крепостного права? И так ли уж решительно
никакого ни национального, ни нравственного смысла Пушкин в нем найти не
мог? И это Пушкин, который воспевал «свободы тайный страж, карающий
кинжал»? Почему он отказывал в праве на того же «стража свободы», но только
в руках русского мужика, а не в руках бунтующего против государственности
барина? Почему барский бунт декабристов, направленный против царя, был так
близок пушкинскому сердцу и почему мужицкий бунт Пугачева, направленный
против цареубийц, оказался для Пушкина бессмысленным? По совершенно той же
причине, которая заставила людей конструировать теорию о бездне, перед
которой стояла Московская Русь. Эту теорию — в не очень разных вариантах
повторяют все наши историки до советских включительно.
* * *
Постараемся вспомнить основное из того, что сделала Москва перед
самым появлением на свет Божий нашего великого преобразователя. Военные
заводы строились. Большая половина армии была переведена на так называемый
«регулярный строй». Ввозились всякие иностранные специалисты и посылались
заграницу русские люди. При Алексее Михайловиче благосостояние московской
деревни поднялось до такого уровня, какого оно в послепетровскую эпоху не
достигало никогда. Допетровская Москва вела войны удачные и вела войны
неудачные, но все эти войны были уже не оборонительными, а наступательными.
В войне с Польшей были отвоеваны: Могилев. Витебск и Смоленск. В войне за
Прибалтику были завоеваны г. Юрьев, Динабург и московские войска дошли до
Риги. В то же самое время воевали и с Крымом — правда, неудачно. Но
Малороссия была присоединена, а главный враг России — Польша была при
Алексее Михайловиче добита так основательно, что Петр Алексеевич имел — не
им самим завоеванную — возможность распоряжаться в Польше, почти как у себя
дома.
Главным же врагом России была тогда Польша, а никак уж не Швеция.
Именно Польша угрожала самым основным национальным интересам России,
угрожала ее самостоятельному национальному бытию, и именно с Польшей
покончила Москва, а не Петр. Швеция была только соперником в борьбе за
балтийские колонии, которые нам, конечно, были нужны, хотя и не как
колонии, а как выход к морю. Тот же Ключевский, повторяя пушкинский мотив
«бездны», сам же пишет: «война 1654 — 1667 года (Русско-Польская. — И. С.)
окончательно определила господствующее положение русского государства в
восточной Европе и с нее же начинается политический упадок Польши». Где же
здесь бездна и уж тем более «край бездны»? Еще лучше были дела на Востоке.
Правда, Нерчинский договор (1689) остановил русскую экспансию на берегах
Амура, но это была только остановка в наступлении, а никак не неудача.
Именно при Алексее Михайловиче Грузия пыталась отдаться под протекторат
России (царь Темураз), чего люди никак не делают по отношению к
государствам, стоящим «на краю бездны». Был ли внутренний край бездны? При
Алексее Михайловиче были бунты — так они были и при Петре, и при Екатерине,
и при Николае Втором и — уже в неслыханных масштабах — при Ленине-Сталине.
Чиновничество крало при Алексее Михайловиче? Так оно — в неизмеримо больших
масштабах по свидетельству тех же Соловьевых и Ключевских, крало и при
Петре — такого чиновничества, которое не крадет, нет и не было вообще нигде
в мире. П. Милюков в своих знаменитых «Очерках русской культуры» очень
сладострастно останавливается над отсутствием национального самосознания в
Москве и совсем забывает о том, что данная эпоха формулировала национальное
сознание почти исключительно в религиозных терминах. Идея Москвы-Третьего
Рима — может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об
отсутствии национального самосознания она не говорит никак. Совершенно
нелепа та теория отсутствия гражданственности в Московской Руси, о которой
говорят все историки, кажется, все без исключения. Мысль о том, что
московский царь может по своему произволу переменить религию своих
подданных показалась бы москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта —
идиотская для москвичей, мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего
Запада. Вестфальский мир, закончивший Тридцатилетнюю войну, установил
знаменитое правило quius regio, ejus religio, — чья власть, того и вера:
государь властвует также и над религией своих подданных; он католик — и они
должны, быть католиками. Он переходит в протестантизм — должны перейти и
они. Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел
власти над традицией, то есть над неписаной конституцией Москвы. Так где же
было больше гражданственности: в quius regio, — или в тех москвичах,
которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской традиции? Не
забудем еще о том, что Алексей Михайлович закрепил крестьянское
самоуправление, над которым столько поработал еще и Грозный, создал почти
постоянную работу Земских Соборов — изумительную по своей гармоничности и
работоспособности русскую «конституцию», что при Алексее Михайловиче были
построены первые русские корабли и заведены первые русские театры, газета и
прочее. Где же бездна? И от чего Россию, собственно, надо было спасать?
Разве от коров, лошадей и овец, которые за время Алексея Михайловича успел
накопить московский мужик, а также и от тех реальных экономических свобод,
какие успело закрепить за ним варварское московское правительство? В
результате петровской реформы эти коровы и эти свободы перешли к помещику:
вот тот элемент, который, действительно, до Петра стоял на краю бездны. Он
и был спасен — до октября 1917 года...
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13
