По своим ре-активным и ре-ставративным аспектам понятие революции параллельно таким историческим событиям и концептам, как «Реформация» и «Ренессанс». Хотя исторически эти термины и не имели ничего общего со словом «революция», интерпретаторы Французской революции очень скоро стали отмечать ее близость Реформации (Гегель, Гейне, Маркс) и Возрождению (Мишле). На протяжении всей истории христианства любое важное историческое движение начиналось как «возрождение» античности или как возвращение к раннему христианству – и Французская революция не была здесь исключением. Это было во многом связано с самим христианским учением: согласно ему, мессия уже явился, событие произошло, а значит, и связь с исторической истиной предстает главным образом как ретроспективная. Это не препятствовало новым событиям, священным или мирским, отражать и воспроизводить главное Событие – пришествие Христа. Однако воспроизведение часто происходило вопреки уже существующему наследию христианства, как возвращение к его забытым корням. Обращение к античности также зависело от христианской модели времени, которая устанавливала линейный разрыв между (языческой) древностью и новым (то есть христианским) временем. Идея оборачивания истории в обоих случаях основывалась на предположении ее необратимой линейности, предшествовавшей любым возможным оборачиваниям.
В ранний период истории этого понятия «революция», еще далекая от обозначения человеческого действия или возвращения к началу, отсылала скорее к силе судьбы (fortuna), угрожавшей перемениться и разрушить начатые людьми замыслы. Пока образ времени остается циклическим и лишенным целесообразности, в отношении к людским делам и судьбам такое возвращение к началу означает разрушение и смерть – нечто, с человеческой точки зрения, необратимое. Значит, ошибочно просто противопоставлять циклическую «революцию» Средневековья и линейную «революцию» Нового времени. В каждом случае само слово несет ощутимый оттенок необратимой катастрофы, разрушительной и негативной силы. Понятие революции, сформированное в XVIII–XIX веках, сохраняет оба значения неодолимой катастрофы и в то же время – человеческого усилия, побеждающего злую фортуну и вновь учреждающего стабильность.
По сути, корень «volvo» повторяет и воспроизводит то, что уже выражено приставкой: циклическое движение есть движение, постоянно возвращающееся назад. Этой избыточностью само слово «революция» иллюстрирует свой смысл: повторение имени повторения (re-petitio) указывает на бесконечный излишек: революция вновь и вновь воспроизводит свое разворачивание к началу. Избыточность также отсылает к возможному противоречию между двумя возвратными движениями: (циклическое) повторение революции происходит вопреки революции, переворачивая само переворачивание. Тут очевидно, что сама структура слова выражает внутренний парадокс исторических революций и их понятия.[17]
Семантика циклического движения типична для индоевропейских слов, относящихся к времени или к событиям, происходящим во времени, – и «революция» тут совершенно не является исключением. Например, в русском языке само слово «время» происходит от корня «верт-», «вертеться». Другое выражение – «попасть в оборот» – означает нечто очень близкое к революционному событию. Можно также упомянуть и французское «bouleversement» – потрясение, то есть глубокий, задевающий и преобразующий опыт. С одной стороны, выбор круга как метафоры времени обязан тому факту, что люди всегда избирают для представления и измерения времени именно циклические процессы (вроде смен дня и ночи или времен года). С другой – цикличность подразумевает не только включенность того или иного события в великий круговорот природы, но также быстро сменяющиеся взлеты и падения, присущие внутренней динамике самого события.
И здесь цикличность отсылает не к обычному циклу, но, напротив – к непредсказуемой природе движения, постоянно меняющего направление. Движение по кругу, в отличие от линейного, означает и постоянное приложение силы – оно не может быть инерционным. Так, например, Ньютон понимал движение по окружности (в отличие от линейного, зависимого от позиции наблюдателя) как знак подлинного, абсолютного движения в абсолютном времени и пространстве. Движение по кругу есть знак того, что нечто «действительно» с вами происходит, независимо от вашей воли или перспективы. И не случайно, как уже упоминалось, внешне невинное слово «революция» запрещалось как признание политической перемены в качестве свершившегося факта, а впоследствии стало означать аутентичное историческое событие или (по Канту) знак такого события.
Таким образом, мы видим, что исторические изменения в семантике слова «революция» соответствуют двойственности и неопределенности, присущей его внутренней структуре. Такие исторические перемены сами не являются ни одномоментными, ни однозначными, а представляют собой скорее сдвиги в преобладающем значении слова, чем возникновение отсутствующих доселе смыслов. Неясность слова отражает трудность осмысления самого понятия: понятие революции парадоксально. Оно указывает на пределы человеческого разума и тем самым располагает к серьезному философскому размышлению. «Революция» одновременно обратима и необратима, является действием исторической силы и человеческим свершением, возвращением к прошлому и открытием будущего. В ее циклическом движении раскрывается сокрытая доселе истина субъекта; через ориентацию революции на неизвестное будущее предстает его внутренняя темнота. Но вместе с тем революция предъявляет субъекту требование понимания – что же здесь на самом деле происходит? В дальнейшем изложении я попытаюсь прояснить эту сложную и противоречивую структуру понятия революции.
§ 2. Понятие революции в философии
Философия обратилась к революции в момент, когда она стала историчной, то есть отвергла фиксированные метафизические определения человека и осмыслила его сущность как становление и творчество. Обоснование знания опытом потребовало обращения к истории как к опыту изменения, образования (Bildung), к опыту нового. В то же время сразу стало ясно, что недостаточно определить человека как творящего самого себя в истории. Творение, историческое становление, само по себе неантропоморфно. Прежде чем человек начнет творить и развиваться, дело должно уже «сдвинуться с мертвой точки». Время как форма истории само должно откуда-то браться, быть каким-то образом дано. Кроме того, оно должно как-то открываться человеку, чтобы он знал о собственной свободе.
Следовательно, понятие истории может строиться только из некоего чистого, берущегося ниоткуда события, единственным содержанием которого является оно само: чистый дар времени, чистый сдвиг.
Вопрос о презентации времени как чистой формы возник уже в кантовской философии. Кант наложил на такую презентацию запрет, но в то же время сам «почти» нарушил его в учении о «трансцендентальном схематизме» (первое издание «Критики чистого разума»), в «аналитике возвышенного» («Критика способности суждения») и в философии события, намеченной в «Споре факультетов». По указанному в этих текстах пути пошла послекантовская традиция спекулятивной философии.[18] Наиболее четкую формулировку чистого созерцания времени можно найти в «Примечаниях к Софоклу» Фридриха Гёльдерлина. В переломный момент трагедии «не остается ничего, кроме условий времени и пространства». По Гёльдерлину, две части трагедии разделяет и соединяет пустая метафора или «пустой транспорт» – перенос, который ничего не переносит. Понятие простого, чистого события (bloІes Geschehen) возникает далее в «Науке логики» Гегеля.[19]
Сам термин «событие» (Ereignis) попал в центр внимания философии относительно недавно: к нему привлек внимание Мартин Хайдеггер [27]. Событие для Хайдеггера – прежде всего неантропоморфное обоснование сопряжения бытия и времени, перехода бытия из сокрытости в явленность и обратно. Как таковое оно, с одной стороны, является даром, то есть необратимым, бессубъектным и адресованным человеку; в качестве однонаправленного дара бытия событие приближает бытие к человеку и приводит его к его собственной, единичной истине. Но с другой стороны, хайдеггеровское событие обособляет – оно не только дарит, но в то же время изымает себя из мирового «обращения», так что становится возможным уникальность, обособленность каждого отдельного времени. Сложный пейзаж: событие – это одновременно и дар, и изъятие, но в обоих смыслах оно необратимо. Событие дарит/изымает бытие, пишет Хайдеггер, но при этом само не принадлежит к бытию, оно не есть.
Ален Бадью, современный французский философ, развивает хайдеггеровское учение о событии. Событие для него превосходит порядок бытия. В порядке бытия, который подчиняется закону достаточного основания, события действительно нет[20]. Событие у Бадью автореферентно, это множество, включающее в качестве подмножества само себя, основывающееся на самом себе. То есть событие является своим собственным содержанием. Хотя у него может быть и другое конкретное содержание – ряд политических устремлений, например – эти содержательные элементы сами не образуют события, то есть вновь возникшего единства, без добавления к ним чистого имени события, которое не имеет иного содержания, кроме самого себя. Существование (единство) события подвешено, оно зависит от субъекта, который «ставит» на событие, являясь «верным» ему. По этой же матрице строятся мировые, эмпирические события: они замкнуты на себя, тавтологичны и вырваны из причинно-следственных связей. Одна роковая случайность, одно странное, неожиданное происшествие или имя без определенного значения – и событие раскручивает свой маховик, наслаиваясь само на себя. Так, по мере развития Французской революции основной заботой революционеров стало поддержание и спасение революции; внешние цели революции были забыты. Отсюда же серийность исторических революций и их характер «революции в революции», «революции против революции».
Идея самореферентности события, впрочем, восходит к истокам новоевропейской традиции мышления о событии, а именно к второй части «Спора факультетов» Канта, где последний развивает философское определение революции как события («Begebenheit», но в предварительном «Краковском фрагменте» – «Ereignis»). Кант мыслит событие революции не как свершившийся, решительный перелом истории, в котором бы эмпирически воплотилась свободная сущность человека. Такое воплощение в соответствии с духом и буквой кантовского критицизма в принципе невозможно.[21] И тем не менее вокруг Французской революции кристаллизуется необратимое историческое событие. Как мыслится это особое событие? Не как воплощение, а как знак, указывающий на волю человечества к эмансипации и самоуправлению. Событие необратимо, поскольку является мнемотехническим знаком, signum rememorativum, который, по Канту, «уже никогда не будет забыт». Итак, раз ввязавшись в незавершенное событие, человечество принуждено возвращаться к нему снова и снова, повторяя его вопреки самому себе, но никогда не сможет жить, как будто событие революции не произошло, король не убит, а смерть его не развенчана.
Итак, основные черты и тенденции развития современной западной политико-правовой идеологии определялись столетие назад – в ходе глубоких социальных изменений, положивших начало новейшей истории.
На рубеже XIX – XX вв. ведущие индустриальные державы – Англия, США, Германия и Франция вступили в период зрелого капитализма (позднее аналогичный путь прошли Япония, Канада, Италия и некоторые другие страны). Как общественно-экономический строй зрелый капитализм характеризуется концентрацией собственности, господством крупного капитала и гигантских корпораций над массой мелких предпринимателей, а также преобладанием интенсивных способов ведения хозяйства.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
