мотивом, особенно когда двигателями являются побуждения, могущие
проявляться в разнообразных конкретных формах, каковы, например, любовь,
ненависть и т.п.; цель может представляться осуществлением нашего желания
во всей его полноте или же в определенной части; она может проявляться в
виде конкретного зла для других или в виде достижения блага для нас: мотив
мщения воплощается в конкретную форму причинения физического страдания,
боли, лишения жизни; мотив улучшения материального положения воплощается в
цели овладения определенными материальными предметами, ценностями. Далее,
как мотив, так и цель могут быть простыми, когда, например, удовлетворение
желания иметь карманные часы может быть исключительно и мотивом, и целью
деятельности, или же сложными. Сложная цель, кроме того, как предел
деятельности, может быть расчленяема во времени.
Постановкой цели не исчерпывается тот психический процесс, путем
которого наше желание может получить удовлетворение; мы предполагаем далее,
что лицо наметит дорогу, выберет путь, которым оно пойдет к поставленной им
цели. Этот выбор пути, эту наметку дороги мы будем называть созданием
намерения, а самый путь — намерением; поставив целью своей деятельности
удовлетворение голода, человек полагает достигнуть этой цели или покупкой
чего-либо съестного, или испрошением милостыни, или самовольным взятием
вещи.
Но так как задуманное достижение цели намеченным путем должно быть
реально осуществлено, то по необходимости одна только общая наметка пути.
Установление общего характера деятельности представляются недостаточными:
человек, предполагающий действовать, по необходимости входит в рассмотрение
индивидуальной обстановки пути, определяет, хотя и в общих чертах, время,
место, средства и способы действия, определяет, где и что он купит, когда и
у кого учинит кражу и т.д., составляет план действия.
Таким образом, хотение как элемент умышленной вины предполагает
возбуждение к деятельности или мотив, постановку цели, выбор намерения и
обрисовку плана.
Все указанные выше моменты хотения относятся к развитию его содержания;
но хотение может быть также расчленяемо и со стороны формы, со стороны
процессов сформирования хотения и его элементов. Постановка цели, выбор
пути, создание плана не всегда совершаются мгновенно, они нередко требуют
более или менее продолжительного обдумывания, выбора, определения,
предполагают психическую работу, которая часто изменяет энергию преступной
воли, степень ее опасности, а вместе с тем влияет и на наказуемость. Но и
после того, как эта психическая работа окончена, сформированы отдельные
моменты хотения, для того чтобы замышленное не осталось одним
фантастическим планом, одним из тех мечтаний, которые зарождаются, растут и
исчезают бесследно в душе каждого, чтобы оно действительно было преддверием
деятельности, ее определением, необходим новый психический акт,
энергетический порыв, в силу которого творческие построения нашего мышления
получают практическое значение; этот порыв мы будем называть актом
решимости, составляющим то соединительное звено между мыслью и делом, после
которого начинается уже осуществление воли в деятельности, так что умысел
является сознательно-волевой решимостью на учинение известного деяния и
соответствующего направления деятельности, обнимая этим понятием как
содеяние, так и бездействие
Различение элементов хотения имеет существенное значение и при
установлении оттенков умышленной вины.
Таганцев остановился только на тех деяниях, которые или имеют
действительное теоретическое и практическое значение, или сохранились в
праве того периода.
Наиболее старым и наиболее важным практически делением умышленной
виновности, по его мнению, является различие между умыслом прямым (dolus
directus) и непрямым (dolus indirectus, а позднее eventualis), хотя самое
понятие об этих типах в истории доктрины существенно изменялось. Так, в
первичном, дофейербаховском периоде под непрямым умыслом понимали умысел
предполагаемый, свидетельствуемый обстоятельствами дела, например,
употребленным оружием, силой удара и т.д., благодаря которым можно было
заключить, что виновный сознавал, что делает, а потому и умышлял на
сознанное. Таганцев пишет, что это деление вызывало неоднозначную реакцию:
с одной стороны, по поводу вводимой этим путем презумпции виновности, а с
другой — ввиду отождествления умышленности с сознательностью.
Мало-помалу выросло новое учение о непрямом эвентуальном умысле, или
преступном безразличии, с выделением другой группы случаев, относимых к
непрямому умыслу, в смешанную виновность, под именем culpa dolo
determinata[4].
Сознательное направление нашей деятельности на правоохранительные
объекты, по этой теории, может быть двоякое:
или посягающий желал именно этого посягательства, ради него и
предпринял какое-либо действие — умысел прямой;
или же, предвидя, что предпринятое им произведет такое нарушение, он
безразлично к этому относился, допускал его наступление — умысел
эвентуальный.
Таганцев считал: «...всякое сознательно предпринимаемое действие
предполагает наличие цели, к которой стремится данное лицо, то умысел
эвентуальный по самой природе своей является дополняющим умысел прямой,
причем дополняемое может быть само по себе преступно или же юридически
безразлично, так что эвентуальный умысел может совпадать или с преступным,
или с непреступным направлением воли», и приводит пример: некто пускает
фейерверк, предвидя, что ракеты или даже искры благодаря сильному ветру
могут зажечь близлежащие чужие, легко воспламеняющиеся материалы, что
действительно и случилось; эвентуальный умысел на истребление чужого
имущества конкурирует в этом примере с непреступным прямым умыслом,
направленным на устройство фейерверка; кто-либо поджигает ночью строение, в
котором лежит больной, предвидя при этом, что больной может сгореть, или
насилует заведомо беременную, на последнем месяце беременности, предвидя,
что может произойти выкидыш; в обоих этих случаях эвентуальный умысел на
убийство или на выкидыш конкурирует с прямым преступным умыслом на поджог,
на изнасилование.
В дореволюционном Российском уголовном праве постановления об умысле
непрямом появились под несомненным влиянием австрийского уложения, с
изданием Уложения 1845 г., но в форме, весьма неудачной.
Различие умысла прямого и преступного безразличия положено в основу
постановлений Уголовного уложения. Всякая умышленная вина предполагает
сознание учиненного виновным преступного деяния; но затем эта вина
разделяется на два вида:
первый, соответствующий прямому умыслу, когда виновный желал учинения
преступного деяния,
и второй, соответствующий умыслу эвентуальному, когда виновный допускал
наступление тех последствий, которые обусловливали преступность учиненного
им.
По поводу этого деления объяснительная записка содержит следующие
замечания: "Указанное различие видов умысла служит главным образом для
определения объема деяний, входящих в область умышленной виновности вообще,
так как с практической стороны оба эти вида вполне объединяются общим для
них понятием умысла, так что, по предположениям комиссии, в тех случаях,
где закон говорит о виновности умышленной, не делая никаких особых
оговорок, должны быть подразумеваемы как умысел прямой, так и непрямой.
Точно так же они стоят, по общему правилу, наравне и по отношению к
уголовной ответственности, влияя разве только на меру наказания при выборе
ее судом: человек, безразлично относящийся к тому, что из его действий
произойдет чья-нибудь смерть, весьма нередко может проявлять такую же
нравственную испорченность и такую же опасность, как и человек, прямо
желающий чьей-нибудь смерти"[5].
По поводу различия в объеме обоих видов умысла объяснительная записка
указывает: "Преступные деяния в том техническом значении, которое придано
этому понятию первой статьей, могут быть, по их внешней характеристике,
подразделены на четыре группы:
1) преступные содеяния, т.е. акты деятельности виновного, воспрещенные
сами по себе, безотносительно к вызванным ими результатам;
2) содеяния, преступность коих обусловливается наличностью известного,
указанного законом последствия;
3) преступное бездействие, или неисполнение чего-либо требуемого
законом, воспрещенное само по себе, безотносительно к вызванным им
результатам;
4) бездействие, преступность которого обусловливается наступлением
известного, указанного законом, последствия"[6].
По отношению к первому виду умысла, т.е. умыслу прямому, закон говорит,
что преступное деяние почитается умышленным, если виновный желал его
учинения; при этом слово "его" охватывает все вышеуказанные оттенки,
входящие в родовое понятие преступного деяния; прямой умысел,
следовательно, возможен при всех видах преступных деяний — важных и
маловажных, активных и пассивных. Напротив того, определение умысла
непрямого сделано более узким, так как текст статьи говорит: "виновный
сознательно допускал наступление обусловливающего преступность сего деяния
последствия, т.е. объемлет только вторую и четвертую группу случаев,
входящих в родовое понятие преступного деяния. "Это различие вытекает из
самого существа деяний первой и третьей группы, так как виновный, сознавая,
что он делает или не делает что-либо преступное само по себе, тем самым
желает содеянного или несодеянного"[7].
Необходимо заметить, что в законодательство тех лет входило понятие
альтернативного умысла, когда действующий предполагал возможным наступление
одного из нескольких последствий, одинаково желая каждого из них, или
умысла специального, когда для полноты субъективной виновности при
отдельных преступных деяниях требовалась не только определенность
намерения, но и определенность цели. Но первый вид по существу своему не
представляет никакого практического значения, а второй, — может быть,
исследуем только при анализе отдельных преступных деяний.
Существовало и такое деление умысла, которое основывается на самих
условиях сформирования преступной воли, на степени обдуманности и
хладнокровия, проявленных виновным, причем некоторые кодексы, в том числе и
