Уложение о наказаниях 1845 г., придают этому делению значение условия,
влияющего на ответственность при всех вообще преступных деяниях.
Самая характеристика этих видов делается по психическому состоянию лица
в момент действия или в момент сформирования умысла.
В первом случае различаются исполнение преступного действия в спокойном
состоянии, когда действующий взвешивает каждый свой шаг, и исполнение
аффектированное, часто лишенное надлежащей связи и последовательности.
Во втором случае различают три оттенка.
Во-первых, умысел, сформированный в состоянии аффекта, хотя и не
достигшего такой силы, при которой он уничтожает вменяемость. Действующий
сознательно человек направляет свою деятельность к цели, хотя благодаря
ненормальным условиям возникновения преступного намерения задуманное
рисуется неясно, поставленная цель, ее отношение к интересам действующего,
к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое
направление воли называется умыслом аффектированным — impetus, и при
установлении ответственности за него обращают внимание на самую причину
аффекта, на степень извиняемости раздражения: в особенности выделяются те
случаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего.
Во-вторых, те случаи, когда преступная воля, хотя и складывается в
совершенно спокойном, хладнокровном состоянии духа, но приводится в
исполнение немедленно по возникновении, так что действующий не имеет
достаточно времени для обсуждения задуманного; этот вид умысла называется
внезапным, но хладнокровным — dolus repentinus.
Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все
существенные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку
плана — умысел обдуманный, предумышление.
Уложение о наказаниях 1845 г. (ст. 4) различало в умысле две степени:
1) когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного
намерения или умысла, и
1) когда оное учинено, хотя и с намерением, но по внезапному побуждению,
без предумышления[8].
Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; поэтому
выполнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу
оказанного жертвой сопротивления, не устраняло возможности признать деяние
учиненным предумышленно, и, наоборот, полное хладнокровие, расчет в момент
действия, не предлагали еще обдуманности умысла.
Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, указывая
на большую энергию воли, на большую её опасность, могут сделать
предумышление обстоятельством, усиливающим вину: но, по мнению Таганцева,
признание обдуманного умысла всегда и, безусловно, более тяжкой формой
виновности может привести к несправедливости. Мы можем представить такие
случаи, когда лицо, долго обдумывающее преступление, заслуживает
снисхождения, в котором приходится отказать человеку, действующему под
влиянием внезапного порыва. Наглядные доказательства в этом отношении
представляет судебная практика: убийства из ревности, из мести нередко
предполагают обдуманность, долго носимый план деятельности, а между тем они
всего чаще вызывают признание виновного заслуживающим снисхождения и даже
его оправдание, а убийство из корыстных побуждений, ради ограбления
считается всегда тяжким видом лишения жизни, хотя бы преступник и
действовал в силу внезапного порыва.
Уложение 1845 г. в ст. 105 довольствовалось тем, что за деяние,
учиненное с обдуманным заранее намерением, полагалась всегда высшая мера
наказания, за то преступление положенного, если в законе не определено для
случаев этого рода особой ответственности. Кроме того, по п. 1 ст. 129 мера
наказания увеличивалась, чем более было умысла и обдуманности в действиях
преступника, а поп. 5 ст. 134 наказание уменьшалось, если преступление было
учинено вследствие раздражения, произведенного обидами, оскорблениями или
иными поступками лица, которому виновный сделал или покушался сделать зло.
Данную точку зрения автора я не разделяю, так как, по моему мнению,
необдуманность, порыв, кратковременное неконторлирование ситуации, что
человеку присуще, не может конкурировать с хладнокровным вынашиванием
жестокого плана.
Действовавшее уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах
умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во
внимание обдуманность действий или аффектированное состояние виновного
только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых
постановлений (на мой взгляд, это недостаток, пробел в законодательстве).
Таким образом, можно сделать вывод, что теоретические разработки
юристов дореволюционной России были на достаточно высоком уровне, но, к
сожалению, должным образом не нашли своего законодательного закрепления.
2. (b) Уголовное законодательство Советской России.
В ПОСТАНОВЛЕНИИ КАССАЦИОННОГО ОТДЕЛА ВЦИК «О
ПОДСУДНОСТИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ТРИБУНАЛОВ» ВЫДЕЛяЮТСя СЛУчАИ, КОГДА ВИНОВНЫЙ
«АКТИВНО ПРОТИВОДЕЙСТВУЕТ РАБОчЕ-КРЕСТЬяНСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ ИЛИ ПРИЗЫВАЕТ
ДРУГИХ ПРОТИВОДЕЙСТВОВАТЬ ЕМУ ПУТёМ НЕИСПОЛНЕНИя ДЕКРЕТОВ И ИНЫХ
ПОСТАНОВЛЕНИЙ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, МЕСТНОЙ ИЛИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ; яВНО ИГНОРИРУЕТ
ТАКИЕ ПОСТАНОВЛЕНИя И СВОИМИ ДЕЙСТВИяМИ ЗАТРУДНяЕТ ПРАВИЛЬНЫЙ ХОД РАБОТ В
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ ИЛИ ОБЩЕСТВЕННЫХ УчРЕЖДЕНИяХ ИЛИ ПРИЗЫВАЕТ К САБОТАЖУ ИЛИ
ОРГАНИЗУЕТ ТАКОВОЙ». ОТ НИХ ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОТЛИчАЕТ СЛУчАИ, «КОГДА ИМЕЕТ
МЕСТО ПРОСТОЕ НЕИСПОЛНЕНИЕ ИЛИ НЕПОДчИНЕНИЕ ПОСТАНОВЛЕНИяМ МЕСТНЫХ
ВЛАСТЕЙ». ПОСТАНОВЛЕНИЕ РАЗЛИчАЕТ ТАКЖЕ СЛУчАИ, КОГДА ВИНОВНЫЙ «СООБЩЕНИЕМ,
РАСПРОСТРАНЕНИЕМ ИЛИ РАЗГЛАШЕНИЕМ яВНО ЛОЖНЫХ ИЛИ НЕПРОВЕРЕННЫХ СЛУХОВ
ПУТёМ ПЕчАТИ, ИЛИ В ПУБЛИчНЫХ СОБРАНИяХ, ИЛИ В ПУБЛИчНОМ МЕСТЕ МОГУЩИХ
ВЫЗВАТЬ ОБЩЕСТВЕННУЮ ПАНИКУ ИЛИ ПОСЕяТЬ НЕДОВОЛЬСТВО ИЛИ НЕДОВЕРИЕ К
СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ИЛИ ОТДЕЛЬНЫМ Её ПРЕДСТАВИТЕЛяМ, ПО НЕОСТОРОЖНОСТИ ИЛИ С
УМЫСЛОМ ДИСКРЕДИТИРУЕТ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ В ГЛАЗАХ НАСЕЛЕНИя»...
В Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г. в качестве
«необходимого обобщения» обязали при определении наказания в каждом
отдельном случае различать, совершено ли преступление лицом в сознании
причинённого вреда или по невежеству и несознательности.
В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим
образом упоминало об умышленности тех или иных действий. Уже в декрете СНК
(Совета Народных комиссаров) от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской
городской думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или
уничтожении городского имущества[9]... Определяя покушение, Руководящие
начала по уголовному праву 1919 г. говорили о том, «совершивший выполнил
все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение...».
Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не
делалось попытки раскрыть содержание умысла, но и сама терминология не
отличалась чёткостью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке
всеобщей трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче
орудий труда и материалов»[10], а декретом ВЦИК от 20 марта 1920 г. к
подсудности революционных военных железнодорожных трибуналов были отнесены
«все виды умышленного и корыстного посягательства как на имущество
железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»[11]. Более того,
иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьёзного
вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной
мере или полностью уровнять случаи умышленного и неосторожного причинения.
При этих условиях трудно сказать, что именно законодатель понимал в то
время под умыслом, каким образом он отграничивал его от неосторожности и
соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью»
соответствующих действий. Положение дополнительно осложнялось тем, что в
уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне
преступления вообще встречались довольно редко. Это можно объяснить тем,
что развитие уголовного законодательства, принимаемого в молодой Советской
республике, происходило не по линии выработки определений Общей части, а в
форме издания и изменения положений Особенной части, однако, на мой взгляд,
данная ситуация не может оправдывать действия законодателя, так как
приводило к применению необдуманного, и зачастую ненужного насилия, а в
конечном счёте к огромным жертвам. Всё сказанное, разумеется, не означает,
что накопившийся за эти годы в области Особенной части законодательный
материал совсем не поддавался обобщению. Напротив, такое обобщение имело
место быть. Первое, что обращает на себя внимание, - это политическое, или
криминологическое, деление преступлений на группы в зависимости от их
направленности против основ нового строя или других интересов, целей или
мотивов их совершения. Характерное стремление законодателя связывать
деление преступлений по этим признакам с делением на соответствующие
категории также самих преступников. При этом далеко не всегда деление
преступлений на группы соответствует нынешним, отстоявшимся, «научно
обоснованным» представлениям[12].
Так, А. Эстрин подчёркивает, что положения ст. 11 УК РСФСР 1922 года
неизвестны Руководящим началам по уголовному праву РСФСР 1919 года.
Указывая, что ст. 11 не делает различия меду умыслом и неосторожностью по
наказуемости и что такое различие проводится лишь кое-где в Особенной части
кодекса, А. Эстрин «для параллели» напоминает, что по Уложению 1903 г.
одинаковая наказуемость неосторожных и умышленных деяний устанавливалась
лишь в отношении проступков, тогда как преступления, совершённые по
неосторожности, подлежали наказанию в особо указанных законом случаях[13].
Предложение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК
РСФСР 1922 года и его пониманием в предшествующем законодательстве
подтверждается также тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции
попытки кодифицировать законодательство приводили не к тому решению,
которое давала ст. 11. Об этом свидетельствуют Руководящие начала 1919
года, а также проект Общей части УК РСФСР, подготовленный комиссией
Общеконсультативного отдела НКЮ и опубликованный в 1920 году. Составители
этого проекта положили в основу этого проекта «общие принципы, определяющие
собой идеологию и практику законодательства, проведённого в жизнь
