Я думаю, что даже современные люди, с детства привыкшие слышать об
иных мирах, были бы немало удивлены, если бы им стали доказывать, что нечто
совершенно привычное, сугубо земное на самом деле является частью иной
жизни и иного разума. Вспомним, например, какое чувство внутреннего
протеста вызывают, пусть даже в шутку высказываемые, предположения о том,
что земная жизнь и мы сами - это результат какого-то космического
эксперимента. Стоит ли тогда удивляться реакции сокамерников Бруно - людей
простых, не искушенных в схоластических дискуссиях? Впрочем, дело не
сводилось к научной смелости идей Бруно, который, по выражению Визгина,
"астрономизировал" концепцию множественности миров, отождествив видимое
всеми небо с бесконечной Вселенной, а звезды и планеты с иными мирами
Безусловно, Бруно не мог совершить такой переворот в одиночку. Многое
в этом направлении, причем в логическом отношении гораздо глубже, сделал
еще в середине XV в. Николай Кузанский, которого Бруно неоднократно называл
своим учителем. В то же время в учении Бруно сохранилось немало реликтов
средневековых концепций множественности миров. Полная "астрономизация" этой
концепции стала возможной лишь в рамках науки Нового времени, в частности,
после введения Ньютоном понятия абсолютного, единого для всей Вселенной
пространства.
"Рассечение небес" было тесно связано у Бруно с критикой основ
христианского мировоззрения. Именно поэтому Шоппе называл миры Бруно
нечестивыми, а сокамерники вспоминали его философские построения не со
скукой, а с ужасом.
В литературе, посвященной Бруно и его эпохе, нередко можно встретить
примерно следующее объяснение причин, по которым учение о множественности
миров могло представлять опасность для церкви. Во-первых, это учение в
корне противоречило господствовавшему в средние века геоцентризму, которого
придерживалась и церковь, во-вторых, оно не соответствовало догмату о том,
что человек - венец творения, Земля - центр мира, а Христос - спаситель
рода человеческого.
Следует отметить, что ко времени этого процесса церковь уже
полстолетия мирилась с учением Коперника, и скорее можно предположить, что
именно Бруно в полной мере раскрыл глаза Ватикану на опасность дальнейшего
распространения концепции гелиоцентризма. (В отличие от католиков
протестанты с самого начала были настроены антикоперникански.) Далее. Сама
по себе идея множественности миров была индифферентна и по отношению к
учению о гелиоцентризме, и по отношению к догматам христианской церкви.
Каждый из множества миров можно считать геоцентрическим, что, собственно, и
делалось многими античными и средневековыми мыслителями. Эта идея не
противоречила и положению об универсальном значении искупительной жертвы
Христа. Ведь можно допустить, что такая жертва приносилась или должна быть
принесена в каждом из миров Вселенной
Это предположение использовалось для критики идеи о множественности
миров протестантским теологом середины XVI в. Филиппом Меланхтоном, который
считал, что принятие этой идеи означало бы издевательство над таинством
искупления. Богочеловек, писал Меланхтон, пришел в обличии человека в наш и
только наш мир, здесь он прошел свой крестный путь, и мы не можем
допустить, чтобы эта драма повторялась бессчетное число раз во всех
бесчисленных мирах. Понятно, что такое "тиражирование" показалось бы еще
более кощунственным, если бы иные миры находились рядом с нашим, как это
следовало из учения Бруно.
Не исключено также, что в иных мирах вообще не было грехопадения, а
поэтому не нужно и искупление. Наконец, можно считать, что Богочеловек
появился только в одном месте Земли (и всей Вселенной тоже), что ставит
перед последователями Христа миссионерскую задачу космических масштабов.
Поэтому учение о множественности миров вполне могло использоваться для
обоснования миссионерских задач церкви в эпоху великих географических
открытий, когда слово Христа приходилось нести народам, о существовании
которых никто ранее даже не подозревал. Необходимо подчеркнуть, что встречи
с новыми народами ставили перед Европой XVI в. не только миссионерские
задачи. До сих пор путешественники сталкивались с обществами, стоящими на
более низкой ступени социального развития и исповедующими более
примитивные, а то и варварские формы религии. (Последнее обстоятельство для
людей той эпохи было куда важнее технической отсталости.) Но что, если мы
обнаружим народы, по сравнению с которыми сами будем выглядеть дикарями, а
наша религия - варварским суеверием? Во времена Бруно таких народов еще не
встречали, но уже в 1516 г. Томас Мор написал свою знаменитую "Утопию", а в
1602 г. пожизненный узник неаполитанской тюрьмы Томмазо Кампанелла завершил
"Город Солнца" - рассказ мореплавателя, якобы попавшего в идеальное
государство, жители которого значительно опередили другие народы в науке и
социальном устройстве. Заметим, что в 1598 - 1599 гг. Кампанелла возглавил
в Калабрии заговор с целью свержения на юге Италии испанского владычества и
создания там идеального общества, подобного описанному им затем в книге.
Таким образом, фантазии об иных государствах оказывались неразрывно
связанными с попытками революционного переустройства существующих порядков.
Понятно, что аналогичным, и даже куда более мощным, потенциалом могла
обладать идея множественности миров.
Впрочем, вопросы социального равенства интересовали Бруно мало.
Гораздо более его увлекала проблема постижения истинного Бога. Вспомним,
что еще на допросе в Венеции Бруно утверждал, что считает недостойным
благости и могущества Бога создание единственного и конечного мира. Бог
всемогущ, настаивал Бруно, и именно эта, вполне христианская идея,
постепенно привела его к выводу о том, что Бог христианства слишком земной,
слишком антропоморфный, чтобы быть истинным. А значит, поклоняться такому
Богу - кощунство
Биографы философа отмечают, что еще в молодые годы Бруно "не без
влияния реформаторских идей выставил из кельи образа святых, оставив одно
лишь распятие: в почитании образов он видел остатки языческого многобожия и
идолопоклонства" [11, с. 27].
Для правильного понимания творчества Бруно и роли в нем идеи
множественности миров важно учитывать то, что Бруно не был ученым, хотя и
затрагивал в своих сочинениях научные проблемы. Он плохо разбирался в
астрономии и математике, а как философ-логик значительно уступал своему
учителю - Николаю Кузанскому. Тем не менее Бруно лучше многих современников
чувствовал динамизм своей эпохи, ее устремленность к радикально новому, ее,
по словам Гегеля, "одержимость бесконечностью". Свое ощущение эпохи Бруно
попытался выразить в философско-религиозном учении, которое он называл
"героическим энтузиазмом", "философией рассвета" и т. п. Это учение должно
было, по-видимому, прийти на смену христианству, чтобы способствовать
преодолению разногласия между протестантами и католиками, а также чтобы
включить в себя идеи коперниканства, бесконечности Вселенной и, самое
главное, нового человека, способного рассекать ограничивающий его волю и
разум "кристалл небес"
В диалоге "Пир на пепле" Бруно признается, что поначалу отнесся к идее
движения Земли как к безумию и лишь постепенно, в ходе своих философских
поисков, осознал истинность этой идеи. Таким образом, не астрономия сделала
Бруно еретиком, а весьма распространенное в ту эпоху стремление обновить
христианство, побудившее его искать подходящие основания для такого
обновления в идеях Коперника, в античной философии, магии и, наконец, в
учении о множественности миров.
Надо сказать, что многое из бруновской "философии рассвета" ранее уже
разрабатывалось философами и теологами (идея деперсонифицированного бога,
непостижимого с помощью земных аналогий; новое понимание человека и его
места в мире; проблема синтеза Библии и Книги Природы и т. д.) или, во
всяком случае, носилось в воздухе. Однако двигаться по этому пути слишком
последовательно мыслители эпохи Возрождения опасались из-за возможности
разрыва с христианством. Причем этого разрыва боялись не от недостатка
мужества, а уже хотя бы потому, что, теряя связь с Христом, человек терял
основу для постижения истины. Отсюда проблема "христианской совести", о
которой говорил А. Ф. Лосев. Люди Ренессанса, писал он, "тоже были своего
рода героическими энтузиастами. Но всех их страшила трагедия изолированной
человеческой личности (потерявшей связь с Христом. - Ю.М.), и если они
увлекались ее самоутверждением, то скоро тут же каялись в этом". Другое
дело - Бруно, который заполнял возникающий при разрыве с христианством
идейный вакуум религиозно-мистическим чувством связи с иными мирами,
обитатели которых могли, подобно жителям островов-утопий, приблизиться к
постижению истинного Бога в большей степени, чем земляне. Вот с позиций
этих вероятных учений Бруно и мог смотреть на христианство так, как на него
не смотрели со времен римских императоров: не как на универсальный путь к
спасению, а как на местечковую религию, смесь суеверий и шарлатанства
Существенную роль в формировании у Бруно таких взглядов могла сыграть
распространившаяся в эпоху Ренессанса и, безусловно, хорошо известная
инквизиции античная антихристианская литература, намеки на которую можно
найти в работах Бруно "Изгнание торжествующего зверя", "Пир на пепле" и
"Тайна Пегаса".
По-видимому, возможность такого взгляда на христианство "сверху", с
позиций более совершенных, более адекватных реалиям XVI в. религий, могла
показаться инквизиции куда страшнее, чем реформация или атеизм. Ведь и
протестантизм, обвинивший Ватикан во всех смертных грехах, но сам затем в
них погрязший, и примитивный атеизм, смело утверждавший, что Бога нет, но
затруднявшийся объяснить, что же правит миром, христианства как такового не
затрагивали. Более того, протестантизм, даже внеся в христианство ряд
фундаментальных новаций, провозглашал себя возвратом к евангельской,
раннехристианской традиции, не испорченной папством. Другое дело -
"философия рассвета" Джордано Бруно, сохраняющая веру в Творца и (в то же
время) устремленная вперед, в Неведомое, включающая или пытающаяся включить
в себя мировоззренческую революцию XVI в. и воздвигающая всемогущему Богу
единственно достойный ему храм в виде бесконечной Вселенной, заполненной
бесконечными мирами, обитатели которых различными путями движутся к
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
