В конце концов фактов, свидетельствующих об активности, присущей
действительности в самом ее фундаменте и во всех ее «надстройках»,
приводилось в истории философии после Лейбница огромное количество, о них
повсюду свидетельствует сама жизнь, и собрать их заново было совсем не
трудно. Важно иное—та особенная интерпретация, которую этим фактам дал
Шопенгауэр, и та концепция, в которую их он включил. А концепция его
проводила ту мысль, что, воплощаясь в многообразии всевозможных процессов и
событий, Мировая Воля как «вещь в себе» оказывается совсем не вещью:
умопостигаемый сверхобъект не есть «вещь», и далеко не «в себе», так как
Воля обнаруживает себя подчас в очень ярких красноречивых формах. Но и это
не все: обнаруживая себя в себе, она себя также невольно маскирует тем, что
в ее обнаружениях все более выступает черта, казалось бы, совсем чуждая ее
желаниям, устремлениям и порывам: в своих проявлениях она все более
страдает и ощущает себя мучительно несчастной.
Отчего это происходит? От того, что чем более совершенный и
сознательный уровень обнаружений Мировой Воли достигается, тем более
жестокий для нее самой и притом морально отрицательный характер они
приобретают. Чем более развиты в интеллектуальном и эмоциональном отношении
люди, тем сильнее их нравственные коллизии и страдания. Социальная жизнь
проникнута скудоумием и пошлостью, завистью и лицемерием. Забота о ближних
и борьба за счастье угнетенных то и дело оказываются на поверку
искательством собственной выгоды, патриотические призывы — маской
своекорыстного национализма, парламентская болтовня—прикрытием самого
беззастенчивого группового и личного эгоизма, выспренная демонстрация
религиозных чувств — маскировкой ханжеской бессовестности. Большинство
философов стремятся не к тому, чтобы обнаружить истину, но лишь к тому,
чтобы утвердить свое материальное благополучие, и ради этого они
приобретают показную эрудицию, демонстрируют мнимую оригинальность, а
больше всего стараются угодить вкусам публики. Они готовы пресмыкаться
перед государством и церковью. Жизнь людей в обществе полна нужды, страха,
горя и страданий. Тревоги чередуются с разочарованиями, а отделяющие их
друг от друга моменты удовлетворения своих желаний мимолетны и приносят
затем скуку и новые страдания. Люди портят друг другу жизнь, и Шопенгауэр
повторяет слова древнеримского драматурга Плавта, повторенные затем
английским философом XVII в. Томасом Гоббсом: «Человек человеку волк».
Невозможно отрицать, что франкфуртский затворник очень метко обрисовал
современную ему буржуазную действительность, а заодно и темные стороны всей
промышленной цивилизации вообще. Он почувствовал и то, что объективному
исследованию этих отрицательных черт человеческого общежития упорно
препятствуют, говоря словами К. Маркса, «самые яростные, самые низменные и
самые отвратительные страсти человеческой души — фурий частного интереса».
Сам Шопенгауэр отнюдь не помышлял о каком-либо ином, помимо существующего
капиталистического общества, и когда в знаменитой 46-й главе второго тома
«Мира как воли и представления», названной им «О ничтожестве и горестях
жизни», отрицает возможность существенного улучшения жизни людей, а в не
менее широко известной 44-й главе нацело развенчивает половую любовь, сводя
ее к коварной «ловушке» природы, цель которой заставить людей обеспечить
продолжение рода (хотя он и ратует за иную любовь—любовь как сострадание к
отдельным людям и ко всему человечеству), вся его критика носит не
социальный, но только обобщенно антропологический характер. Чужды ему и
гегелевская вера в общечеловеческий разум, и прекраснодушная надежда многих
позитивистов XIX в. на то, что счастье людям принесут успехи естественных
наук. Чуждо ему и марксистское убеждение, что классовая борьба в истории на
протяжении многих веков служила двигателем социального развития. Не верит
Шопенгауэр и в спасительные последствия длительного гражданского мира. Да и
возможен ли он вообще? Вопреки распространенным в XIX в. буржуазно-
либеральным иллюзиям о скором повсеместном торжестве воплощенных в жизнь
идей процесса, Шопенгауэр напоминает о том, что новые поколения людей то и
дело повторяют ошибки прошлых поколений, научное познание то и дело заходит
в тупик, а в руках морально ущербных людей достижения наук приносят зло. В
области морали прогресса на протяжении последних веков не достигнуто
вообще, что и видно по широчайшей распространенности бесчеловечной
эксплуатации, кровопролитных войн, яростных насилий и садистских истязаний.
Ненависть и злоба правят в обществе свой бал, и пока не видно, что этому
приходит конец.
Шопенгауэр считал, что Мировой Воле присуща «нелепость», она лишена
смысла и ведет себя совершенно абсурдным образом. Мировую Волю не
интересует ни прошлое, ни будущее. А происходящие во времени' и
пространстве события истории лишены связи и значения. Поток событий во
времени — это пестрая смена одних случайных происшествий другими, подобная
вереницам кучевых облаков на небе в ветреную погоду (Ницше сравнил ход
исторических событий с мелкой зыбью на поверхности моря). Вечное
беспокойство и постоянная неуверенность пронизывают все сущее.
Неудовлетворенность и тревога никогда не оставляют людей в их суетных
исканиях, надеждах и разочарованиях.
Этот крайний шопенгауэровский антиисторизм опирается на убеждение в
том, что в исторических событиях отсутствует какая-либо закономерность, все
диктуется случайностями, которые сталкиваются друг с другом, сплетаются и
соединяются в произвольные конгломераты. Все мечты и ожидания людей терпят
крушения под обломками этих конгломератов и сменяются новыми, но столь же
напрасными мечтами и ожиданиями. Однако, видеть в истории всего лишь
вереницу случайностей, как это было свойственно Шопенгауэру, было бы
неправильно.
Шопенгауэр представляет себе механизм происходящих событий следующим
образом: явления Воли отравляют друг другу существование, губительно
действуют друг на друга и друг с другом борются, но через их посредство
Воля находится в состоянии борьбы и сама с собой, происходит ее внутреннее
«раздвоение в самой себе»''. Шопенгауэр предвосхитил кризис цивилизации,
которую ныне толкают в пучину бессмысленного хаоса грозные глобальные
проблемы, коль скоро разрешение их откладывается, и у него сложилось то
мироощущение, которое выразили с еще большей резкостью основатели
современных нам экзистенциалистской и франкфуртской философских школ. По-
другому выразил это мироощущение С. Л. Франк: «Все наши страсти и
сильнейшие влечения обманчиво выдают себя за что-то абсолютно важное и
драгоценное для нас, сулят нам радость и успокоение, если мы добьемся их
удовлетворения, и все потом, задним числом, когда уже поздно исправить
ошибку, обнаруживают свою иллюзорность, ложность своего притязания
исчерпать собою глубочайшее стремление нашего существа и дать, через свое
удовлетворение, полноту и прочность нашему бытию. Отсюда неизбежное для
всех людей меланхолическое, втайне глубоко и безысходно трагическое
сознание, выражаемое французской поговоркой:
«si jeunesse savait, si viellesse pouvait» — «сознание обманутых
надежд, недостижимости истинного счастья на земле». Здесь выражен трагизм
человеческой жизни для всех эпох, осознаваемый, впрочем, именно в нашем,
двадцатом, веке с наибольшей силой и остротой.
Итак, Шопенгауэр — философ мировой скорби, но это не унылая скорбь
Кьеркегора, которая сродни словам Екклезиаста: наш мир—это «суета сует—все
суета» (Еккл., I, 1). Это скорее своего рода героический пессимизм, близкий
к стоицизму, присущему философии Хайдеггера. Шопенгауэр обосновывает свои
пессимистические взгляды и определенным пониманием времени и пространства.
Время враждебно человеку; оно обнаруживает тщету любых упований и изрекает
свой безжалостный приговор над самым дорогим и святым для нас. Пространство
разделяет самых близких друг другу людей так же и тем, что сталкивает их
интересы. Свою лепту в диссонансы жизни вносит и причинность. Она, подобно
маятнику, перебрасывает людей от одних состояний к другим, им
противоположным. Причинность—самая губительная основа человеческих
горестей.
Шопенгауэр не делает того вывода, что в жизни абсолютно все
безнадежно. Но какие же надежды он хочет возродить в сердцах людей?
Характер этих надежд определяется прежде всего апелляцией к чувству
человеческого достоинства. А затем—утверждениями насчет запредельной
Мировой Воли. Философ использует известную статью Канта «Об изначально злом
в человеческой природе» (1792) и продолжает ход рассуждений ее автора в
направлении того вывода, что зло коренится в самом мировом начале, в
двойственности Воли, в ее диссонанс и разладе с самой собой. В ней
укоренено как тождеств мучителя и мученика, так и их
взаимопротивоположностью. Шопенгауэр считает даже, что в притеснителе воля
страдает «еще более, в той мере, в какой сознание обладает большей ясностью
и определенностью и воля больше стремительностью».
В окружающем нас мире, по мнению философа, происходят вечные
повторения трагических состояний, и в их повторениях виновата именно Воля.
Мысль о «вечном возвращении» в истории выскажет потом Фридрих Ницше.
Неотъемлемым составным элементом того вариант. «трагической диалектики»,
который был создан Шопенгауэром, является понятие вины Мировой Воли.
Возникновение Вселенной и жизни в ней — это стихийное не осознанное, а
затем и сознаваемое грехопадение, и толь ко отчасти оно искупается
страданиями, выпадающим . на долю живущих в мире существ. Уже сам тот факт,
что область явлений существует, требует вынесения «мирского приговора», а
затем и его исполнения—приговор над явлениями, а через посредство явлений—и
над сущностью. Все дело Мировой Воли само по себе есть преступление, хотя
этот преступник сам по себе неразумен и, казалось бы, не может за себя
отвечать, но, создавая способный на порождение разумных существ космос, ми
«майи» себя обманывает, отделяя и отдаляя последствия своих действий от их
причины, однако это не может его оправдать. Преступник должен быть наказан,
и это значит, что ему надлежит наказать самого себя. В философии Гегеля
Мировой Разум, благодаря своей «хитрости)», поднимается «выше добра и зла»,
