была бы война без авантюры, без правил рыцарской игры? Чем был бы труд без
игрового гения, чем была бы политическая сцена без добровольного или
принудительного фарса властителей? Иногда высказываемая во всех этих
областях серьезность есть не более чем хорошо сидящая маска скрытой игры».
Уже чисто эмпирическое изучение человека выявляет многочисленные феномены
явной и замаскированной игры в самых различных сферах жизни, обнаруживает в
высшей степени интересные образцы игрового поведения в простых и сложных
формах, на всех ступенях культуры – от первобытных пигмеев до
позднеиндустриальных урбанизированных народов. Все возрасты жизни причастны
игре, все опутаны игрой и одновременно «освобождены», окрылены,
осчастливлены в ней – ребенок в песочнице точно так же, как и взрослые в
«общественной игре» или старец, в одиночестве раскладывающий свой пасьянс.
Все играющие знают, что они играют, а не живут, что все, совершаемое
ими, совершается как будто «взаправду». Но самозабвением, восторгом это
«как будто» снимается. И дети, и животные не могут не играть, ибо так им
повелевает инстинкт, к тому же, играя, они развиваются, но взрослый человек
может и обойтись без игры, она для него — некое излишество. Нет ничего
необходимее избытка, ни в чем человек не нуждается столь остро, как в
«цели» для своей бесцельной деятельности. Он может играть, а может и
отложить игру, поскольку она не диктуется внешней необходимостью. Лишь по
мере развития культуры понятия долженствования и обязанности привязываются
к игре. Она становится постоянным сопровождением, приложением жизни. «Она
украшает жизнь, она дополняет ее и вследствие этого является необходимой.
Она необходима индивидууму как биологическая функция, и она необходима
обществу в силу заключенного в ней смысла, в силу своего значения, своей
выразительной ценности, в силу завязываемых ею духовных и социальных связей
— короче, необходима как культурная функция».
Реальность, именуемая игрой, ощутимая каждым, простирается и на животный
мир, и на мир человеческий. Каждое мыслящее существо в состоянии тотчас же
возыметь перед глазами эту реальность: игру, участие в игре – как нечто
самостоятельное, самодовлеющее, даже если в его языке нет слова, обобщенно
обозначающего это понятие. «Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти
любую абстракцию: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Можно отрицать
серьезность. Игру – нельзя». [9, 12]
Игру часто ассоциируют с чем-то смешным, комическим, но комическое тесно
связано с глупостью. Игра, однако, отнюдь не глупа. Она вне
противопоставления мудрость – глупость. Можно пойти еще дальше в этом
выделении игры из сферы основных категориальных противоположностей. Если
игра лежит вне различения мудрость – глупость, то она в той же степени
находится и вне противопоставления правда – неправда. А также и вне пары
добро и зло. Игра сама по себе, хотя она и относится к деятельности духа,
не причастна морали, в ней нет ни добродетели, ни греха. Свойство быть
прекрасной не присуще игре как таковой, однако она обнаруживает склонность
сочетаться с теми или иными элементами прекрасного. Более примитивные формы
игры изначально радостны и изящны. Красота движений человеческого тела
находит в игре свое высочайшее выражение. В своих наиболее развитых формах
игра пронизана ритмом и гармонией, этими благороднейшими проявлениями
эстетической способности, дарованными человеку. Связи между красотой и
игрою прочны и многообразны.
Хотя очевидны частота игровых действий, интенсивность, с какой предаются
игре, ее растущая оценка в связи с возрастанием свободного времени в
технизированном обществе, по-прежнему в игре принято усматривать, прежде
всего, «отдых», «расслабление», времяпрепровождение и радостную праздность,
благотворную «паузу», прерывающую рабочий день или присущую дню
праздничному. Там, где толкование игры исходит из ее противопоставления
труду или вообще серьезности жизни, там мы имеем дело с наиболее
поверхностным, но преобладающим в повседневности пониманием игры. Игра при
этом считается неким дополнительным феноменом, чем-то несерьезным,
необязательным, произвольно-самовольным. Даже признавая, что игра имеет
власть над людьми и своим очарованием прельщает их, игру все же не
рассматривают с точки зрения ее позитивного значения и неверно толкуют как
некую интермедию между серьезными жизненными занятиями, как паузу, как
наполнение свободного времени. Но очень часто, если не всегда, игра
воспринимается играющими — будь то шахматисты или футболисты, будь то
болельщики или завороженные хитросплетениями игры дети, — очень серьезно.
Отношение «игра — серьезное» во все времена остается неустойчивым. Игра
превращается в серьезное, а серьезное — в игру. Игра похищает нас из-под
власти привычной и будничной серьезности жизни, проявляющейся, прежде
всего, в суровости и тягости труда, в борьбе за власть. Это похищение
возвращает нас к еще более глубокой серьезности, к бездонно-радостной,
трагикомической серьезности, в которой мы созерцаем бытие, словно в
зеркале. Играя, человек получает уникальные возможности: он может
отстранить от себя всё своё прошлое и вновь начать сначала; возможна
аналогичная позиция по отношению к будущему. Игра приобретает черты грёзы,
становится общением с возможностями, которые скорее были изобретены, нежели
обретены. Но от всякой игры, открытой и скрытой, как бы замаскированной,
следует строго отличать лицемерие с целью обмана, подложную «как бы»
модификацию чувств, умонастроений и действий, в которой люди
«представляются» друг перед другом, обманывают не только словами, но и
образом поведения, поступками, когда, например, «играют в любовь», не
ощущая ее, когда, как говорится, устраивают «спектакль». Лицемерная
неподлинность в словах и поступках часто зовётся «игрой», при этом игра
противопоставляется подлинному, истинному.
Существует мнения, что игра чужда понятию, поскольку сама по себе не
настаивает на каком-то структурном самопонимании. Но она никоим образом не
чужда пониманию вообще, она вершится человеческим действованием, окрыленным
фантазией, в чудесном промежуточном пространстве между действительностью и
возможностью, реальностью и воображаемой видимостью и представляет на
учиненной ею идеальной сцене – в себе самой – все другие феномены бытия, да
вдобавок самое себя.
Вопрос о том, является ли игра основным экзистенциальным феноменом, не
зависит от того, играем ли мы постоянно или же только иногда. Основным
феноменам вовсе не обязательно проявляться всегда и во всех случаях в виде
какой-то постоянной документации. Да это и не необходимо – чтобы они
«могли» проявляться непрестанно. То, что определяет человека как существо
временное в самом его основании, вовсе не должно происходить в каждый
момент его жизни. Смерть все же расположена в конце времени жизни, любовь –
на вершине жизни, игра (как детская игра) – в ее начале. Подобная фиксация
и датировка во времени упускает то, что основные экзистенциальные феномены
захватывают человека всецело. Смерть – не просто «событие», но и бытийное
постижение смертности человеком. Так и игра: не просто калейдоскоп игровых
актов, а, прежде всего, основной способ человеческого общения с возможным и
недействительным.
Игра выполняет ряд функций. Она служит одним из средств первичной
социализации, способствуя вхождению нового поколения в человеческое
сообщество. Игра также является сферой эмоционально насыщенной
коммуникации, объединяющей людей с различным социальным положением и
профессиональным опытом. Кроме того, пространство Игры сохраняет и
воспроизводит архаичные навыки и ценности, утратившие с ходом времени свой
первоначальный практический смысл. Игра имеет немалую ценность и в качестве
элемента творческого поиска, высвобождающего сознание из-под гнета
стереотипов, она способствует построению вероятностных моделей исследуемых
явлений, конструированию новых художественных или философских систем или
просто спонтанному самовыражению индивида. Любая инновация в культуре
первоначально возникает как своеобразная игра. смыслами и значениями, как
нетривиальное осмысление наличного культурного материала и попытка выявить
варианты его дальнейшей эволюции. Игра умирает, когда исчезает грань
условности и жизни.
2. Определение постмодернизма.
ПОСТМОДЕРНИЗМ — понятие, используемое современной философской рефлексией
для обозначения характерного для культуры сегодняшнего дня типа
философствования, содержательно-аксиологически дистанцирующегося не только
от классической, но и от неклассической традиций и конституирующего себя
как пост-современная, т.е. постнеклассическая философия. Ведущие
представители: Р.Барт, Батай, Бланшо, Бодрийяр, Делез, Деррида, Джеймисон,
Гваттари, Клоссовски, Кристева, Лиотар, Мерло-Понти, Фуко и др. Термин
"Постмодернизм" впервые был употреблен в книге Р.Ранвица "Кризис
европейской культуры" (1917); в 1934 использован у Ф.де Ониза для
обозначения авангардистских поэтических опытов начала 20 в., радикально
отторгающих литературную традицию; с 1939 по 1947 в работах Тойнби было
конституировано содержание понятия "Постмодернизм" как обозначающего
современную (начиная от Первой мировой войны) эпоху, радикально отличную от
предшествующей эпохи модерна; в конце 1960 — 1970-х данное понятие
использовалось для фиксации новационных тенденций в таких сферах, как
архитектура и искусство (прежде всего, вербальные его формы), и было
апплицировано на такие сферы предметности, как экономико-технологическая и
социально-историческая; начиная с 1979 (после работы Лиотара
"Постмодернистское состояние: доклад о знании") утверждается в статусе
философской категории, фиксирующей ментальную специфику современной эпохи в
целом (К.Батлер, В.Вельш, Т.Д'ан, Д.Дэвис, Ч.Дженкс, А.Ле Во, Д.Лодж,
Дж.Мад-заро, А.Б.Олива, У.Спейнос, У.Стейнер, А.Уайлд, Д.Фоккема,
Д.Форворд, И.Хассан и др.). В настоящее время история трансформации
содержания понятия "Постмодернизм" становится специальным предметом
постмодернистской философской рефлексии (Х.Бертенс, М.А.Роуз и др.).
Несмотря на программное дистанцирование постмодернизма от презумпций
классической и неклассической философских традиций, тем не менее,
