повторениях. Ясно, что понятие движения взад и вперед настолько центрально
для сущностного определения игры, что безразлично, кто или что выполняет
это движение» [5, 149] .
Часто в своих рассуждениях об игре Деррида ссылается на Ницше,
прославляющего радость чистого думанья, диониссийский экстаз в сфере
мудрости. Вслед за Ницше деконструктивисты практически стирают границу
между мышлением и шуткой, между интересной идеей и удачным каламбуром.
Интеллектуальная игра нивелирует иерархию разных уровней сознания: и чистое
созерцание, и критическая деятельность, и жанр изложения, и язык
оказываются замкнутыми друг на друга в единой стихии играющих знаков.
Понимание игры как бесконечного комбинирования культурных ценностей и
знаков в принципе выводимо из трудов Хейзинги. Модель культуры,
предлагаемая Деррида, отвечает многим признакам игры, названным Хейзинга:
свободный дух, самоценность, театральность, повторяемость, ставка на
случайность, риск, шанс и тайна результата и, наконец, элемент забавы,
веселья, остроумия. И все же классическая концепция игры существенно
отличается от философии игры в постмодернизме. Обоснование этих различий
содержалось в программном выступлении Деррида 1966 года на конференции в
университете Дженса Хонкинса, поэтому статья «Структура, знак и игра в
дискурсе гуманитарных наук» (название доклада 1966 года) считается в своем
роде классикой и заслуживает внимательного и аналитического рассмотрения.
Прежде всего, Деррида переформулирует ключевое понятие «структуры»,
ссылаясь на резкие изменения в его трактовке: «... в истории понятия
«структура» произошло нечто такое, что можно было бы назвать «событием». .
.Что же это за событие? Его внешняя форма представляется как некий разрыв и
удвоение» [3, 445]. Этот переворот - результата критического мышления
Ницше, Фрейда и Хайдеггера - в самом общем плане может быть назван
«децентрированием» структуры.[6, 17]
Традиционная интерпретация структуры, до обозначенного «события»,
обязательно предполагала наличие «центра» или «фиксированного начала».
Обеспечивая четкость системы, центр структуры допускает игру ее элементов
только внутри общей формы[3, 445]. В структуре выделяются центр и игра как
антагонистические начала: центр сдерживает игру, игра размывает центр.
За семь лет до появления этой статьи Деррида аналогичное разграничение
ввел Гадамер в известной работе «Истина и метод». Гадамер, в частности,
писал: «Игра как таковая, в том числе и непредсказуемость импровизации,
принципиально повторима, и в этой мере постоянна. Ей присущ характер
«произведения», «эргона», а не только «энергейи». В этом смысле я называю
ее «структурой». Итак, игра - это структура, застывшая модель, выделяемая
благодаря повторению. «Но и структура - игра, так как вопреки своему
идеальному единству обретает свой полный смысл только в процессуалыюсти»
[5, 157,163]. Характерно, что именно в игре Деррида усматривает
качественный потенциал структуры, ее «структурность».
Что же касается центра, то с одной стороны, он неподвластен игре -
текучим перекомбинациям элементов, смыслов, терминов. С другой стороны,
центр, будучи непознаваемым уникальным средоточием, управляя структурой;
сам лишен характеристик структурности в силу своей неопределенности,
недоступности для играющих, кодирующих, называющих элементов. Отсюда
известный парадокс в классической философии: «Центр, структуры одновременно
находится и внутри, и снаружи» (можно сравнить со схоластическим
определением Бога: шар или круг, центр которого везде, а окружность в
бесконечности). Таким образом, традиционные представления о структуре
исходно противоречивы, поскольку «понятие центрированной структуры - это
понятие обоснованной игры, построенной на некой основополагающей
неподвижности и успокоительной достоверности, которая сама по себе выведена
из игры» [3, 446].
Очередная система каждый раз пытается обуздать свободу игры,
редуцировать пульсирующую структурность до жесткой формы
археологии/телеологии. И когда в очередной раз оказалось, что предложенная
сетка категорий не захватывает таинственный центр, не описывает начало и
конец, истоки и 'эсхатологию, в дело вступила динамика игры, перекодировок.
И вот наступает «событие», знаменующее кризис этого процесса: люди
начинают понимать, что центр - не есть суть, объект называния и постижения,
а только функция, порождающая непрерывный поиск имен, новых метафор,
описательных систем. Центр — пусковой механизм игры. Центр перестали
мыслить в категориях присутствия - свершилось «децентрирование». «Вот в
этот-то момент язык и завладевает универсальным проблемным полем; этот
момент, когда за отсутствием центра или начала все становится дискурсом -
при условии, что мы будем понимать под этим словом систему, в которой
центральное, изначальное или трансцендентальное означаемое никогда
полностью не присутствует вне некоторой системы различий. Отсутствие
трансцендентального означаемого раздвигает поле и возможности игры значений
до бесконечности» [3, 448].
Таким образом, если раньше ученые имели дело с «атомарными» единицами
смысла в каждой гуманитарной сфере, то после «разрыва» исследователи вышли
на уровень «молекулярных» взаимодействий. Разматывая знаковую цепочку,
интерпретатор прежде мог прийти к конечному означаемому - «последнему»
смыслу: это есть Бог, Истина, Смысл жизни и т.д. Современные интерпретаторы
лишены подобной счастливой возможности. Для них процесс означивания
потенциально бесконечен, ибо уже нет ощутимых границ между игрой и не
игрой. Нет пределов игрового пространства. Разительный контраст с
традиционными «центрированными» играми! Ведь «ограничение поля игры, - как
справедливо подчеркивает Хейзинга, - противопоставляет мир игры, как мир
закрытый, миру цели, причем без перехода и опосредований» [9, 153]. В
царстве игры весь мир становится гигантским означающим - можно писать,
вслед за Роланом Бартом, работы о семиотике моды, причесок, о символах
города, но с одной небольшой поправкой: эти работы надо соединить, замкнуть
друг на друга в бесконечную систему, чтобы получилось, как будто бы книги
разговаривают друг с другом в библиотеке, а читатель лишь слушает эту
самопроизвольную беседу. Тогда будет действовать утопическая модель Деррида-
Гадамера: всюду язык, всюду текст, всюду знаки, интерпретирующие друг друга
ad infinitum (до бесконечности).[6, 19]
Новизна этой всеобъемлющей игры - не количественная: игровое поле
безгранично расширяется не за счет увеличения размеров, то есть размножения
перекодировок и знаковых замен, а за счет выпадения центра, задающего и
одновременно сдерживающего ход перестановок.
Можно с уверенностью говорить об антитетическом начале для игры. Его
имя - «философский тоталитаризм», т.е. желание придумать тотальную
исчерпывающую формулу, редуцирующую своеобразие феноменов до простейших
объяснительных структур. Не вдаваясь в детали полемики: Деррида в итоге
демонстрирует, что тотальный структурализм Леви-Стросса базируется на
избыточных с точки зрения редукции посылках - на тайно подразумеваемых
«научных» мифах в духе руссоизма об утраченном изначальном непосредственном
единстве природы и человека. «.. .Движение игры, осуществляющееся благодаря
нехватке, отсутствию центра и начала, является движением дополнительности»
[3, 461]. Этот термин Деррида несет два смысла: дополнить - прибавить к
имеющемуся и заполнить, восполнить недостающее, отсутствующее.
«Игра - это раскол присутствия... Всякая игра — это игра отсутствия и
присутствия, однако если мы стремимся помыслить ее в некоем радикальном
смысле, то мыслить ее следует до альтернативы присутствия и отсутствия;
само бытие нужно помыслить как присутствие или отсутствие, исходя из
возможности игры, а не наоборот» [3, 464]. Присутствие, составляющее ранее
безусловный центр структуры, теперь воспринимается лишь как элемент в
движущейся цепи различий, - Деррида, как видим, не довольствуется сменой
оппозиций (присутствие — отсутствие), а выходит на более сущностный,
критический для современного мышления уровень благодаря концепции игры как
основы различий.
Обобщая все перечисленные антиномии и понятийные сломы, Деррида рисует
в конце эссе картину двух культурных традиций толкования понятий «знак»,
«структура», «игра», «интерпретация». Первая стремится расшифровать и
мечтает обрести истину, полноту присутствия, надежное основание, истоки и
положить конец игре. Вторая традиция более не ищет утраченные истоки,
утверждает игру и мир непогрешимых знаков, лишенных истины и истоков,
открытых.для активной интерпретации.
Вынужденное соседство, погружение в общий материал обеих традиций
порождает уникальную ситуацию в культуре XX века. Игровая традиция,
стремясь децентрировать классические категории и утвердить мир веселых
знаков, все-таки оперирует сложившимся языком и философским
инструментарием. «...Выход за пределы философии заключается не в том, чтобы
перевернуть последнюю страницу философии (что чаще всего оборачивается
просто дурным философствованием), а в том, чтобы некоторым определенным
образом продолжить читать философов» [3, 459].
Описанные методологические трудности имеют несколько последствий,
определяющих стиль постмодернистского мышления. Это «приговоренность» к
традиции, вынужденное повторение известного, присвоение, выражение себя
через разрушение другого, интертекстуальность. Напряженность контекста
отражает специфику творческого момента в постмодернизме: новая мысль может
восприниматься только на скрещении уже известных идей, в процессе
ориентации в культурном пространстве. Ссылки, цитаты, термины - не модный
«джентльменский набор», а существенный компонент и творчества, и
восприятия. Авторская индивидуальность выражается скорее в словах, в
оттенках: никто не спутает, скажем, «дом бытия» Хайдеггера с «различиями» и
«следами» Деррида. Подобные слова становятся символическими представителями
концепций, и неудивительно, что большинство современных философов
«зациклены» на языке, на игре слов. Индивидуальность обнаруживается в
различии, на изломе языка: в пародиях, в шпатах, в иллюзиях, в хитрых
комбинациях, в повторениях. Язык предстает как хранилище «отложенных»,
«снятых» смыслов, и потому для философа очень важно «слушать» язык. Но
основное свойство постмодернизма в том, что он несводим к фиксированной
доминанте. Эго обязательно игра, полистилистика, активное взаимодополнение
различных философских и художественных систем. Динамическое соприкосновение
стилей порождает общее интертекстуальное пространство, в котором невозможно
«чистое» переживание изолированного смысла или эстетического импульса.
Игру можно постичь только играя. Да и метафизика, если хочет обернуться
метафизикой игры, должна, прежде всего, стать игрой метафизики. Игра есть
правило философии - таково убеждение современного постмодернизма.
Заключение.
С точки зрения классической, традиционной ментальности, постмодернизм - это
ужасное время, которое разрушает личность и лишает общество внутреннего
ядра , а человека - устойчивости. Но для человека своего мира современное
общество предстает как единственно возможная реальность, в которой не
только можно жить, но и быть счастливым. Этому помогает особое понимание
игры как открытого для направленности движения, свободной от целеполагания
трансформации. Игры процессов изменения, игры вариантов развития. Не
жесткая направленность, обусловленная целеполаганием, а свободная игра.
Однако хаос и анархия отсутствуют в игре. Исход игры непредсказуем, но сам
ход игры упорядочен. Экономические, социальные отношения тоже могут
объясняться игровой методологией. Некие новые взаимно принятые условия и
правила игры более действенны во многих взаимоотношениях экономических
субъектов. Например, то, что мы называем “коррупцией” на самом деле есть
новая реальность экономических отношений, в определенном смысле
упорядоченная и понятная тем , кто в нее погружен. Миф о тотальной
безнравственности государственных чиновников порожден традиционалистским
сознанием, бессильным объяснить новую реальность.
Итак, заканчивая реферат, я пришел к выводу, что непреходящий интерес к
игре и ее универсальному характеру заключается в том, что она явление
эстетическое, а мир, организуемый по правилам игры, - мир завораживающей
иллюзии. Не всеми участниками воспринимаемый как прекрасный, но для
Наблюдающего (зрительно или мысленно) предстает как величайшее зрелище.
Список используемой литературы
1. Вайнштейн О.Б. Философские игры постмодернизма // Апокриф. - 1991. - N
2.
2. Вайнштейн О.Б. Постмодернизм: история или язык? // Вопросы философии.
- 1993. - №3
3. Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук//
Деррида Ж. Письмо и различие.- М., 2000.
4. Деррида Ж. Шпоры: стили Ницше // Философские науки. - 1991.- №3-4.
5. Гадамер Х.-Г. Истина и метод. - М., 1988.
6. Гильмутдинова Н.А. Философские игры постмодернизма // Вестник УлГТУ. –
2002. - №2.
7. Кутырев В.А. Культура и технология: борьба миров. – М.:«Прогресс –
традиция». – 2001, 240 с.
8. Финк Е. Основные феномены человеческого бытия // Проблемы человека в
западной философии. М.: «Прогресс». – 1988. – с.357-403
9. Хейзинга Й. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. - М.: «Прогресс –
академия». – 1992, 464 с.
