уверенностью, не допускающей никакой условности. С раскрытием преступления
наступает время трагического пафоса. Т.е. «контраст блаженной невинности со
смрадом и суетой преступления, светлого и умного самоутверждения себя – с
мраком и скорбью самораспыления в смутных исканиях стать на место другого,
- этот контраст вызывает потрясение человеческого существа и создает пафос
трагизма»[16], о котором шла речь ранее.
Оценить и опознать преступление с точки зрения утерянного невинного
счастья, значит, начать труд по восстановлению попранного. Светлая
невинность должна восторжествовать. Это может совершаться в виде возмездия
или как-нибудь иначе. И если это сделано, тогда наступает очищение
страстей, «прошедшее через тьму и смрад преступлений и самозабвения»[17].
Понятия «страха» и «сострадания», через которые происходит очищение
души, определены Аристотелем следующим образом.
В). «Страх» и «сострадание».
Событие трагично только тогда, когда оно расценивается с точки зрения
того, что должно было бы осуществиться, но не осуществилось. Только когда в
той или иной форме присутствует эта оценка с точки зрения высшего,
нетронутого и невинного, можно говорить о трагичности случившегося. Эта
оценка, восстанавливающая высшие законы жизни и необходимо оправдывающая их
именно в силу того, что они в данном трагическом случае нарушены, может
быть дана в самых разнообразных формах. Наиболее непосредственная форма
этой оценки – это страх и сострадание, введенные Аристотелем как
необходимый момент самого понятия трагического мифа. В «Риторике» он
говорит: «Пусть будет страх некоторого рода неприятное ощущение, или
смущение, возникающее из представления о предстоящем зле, которое может
погубить нас или причинить нам неприятность»[18]. Человеку страшно то, что
непосредственно может причинить страдание. Страшными могут быть: признаки
вещей и событий, способные разрушить счастье и причинить вред; вражда и
гнев опасных людей; несправедливость, обладающая силой; оскорбленная
добродетель, обладающая силой, и т.д. Не испытывают страха те, кто считает
себя обеспеченными от страдания, а испытывает страх тот, кто, как ему
кажется, может пострадать от тех или иных людей или вещей. С другой
стороны, не переживает страха тот, кто уже перенес все возможные страдания
и несчастья. Значит, для того, чтобы испытывать страх, «человек должен
иметь некоторую надежду на спасение того, за что он тревожится. Тут
происходит размышление о том, как можно было бы его спасти, а о безнадежном
никто не размышляет»[19]. Таким образом, страх, по Аристотелю, есть:
неприятное ощущение, или смятение, возникающее из представления о
предстоящем зле, которое может погубить человека или причинить вред ввиду
своей непосредственной близости, но которое все еще оставляет у него
надежду на минование этого зла. В применении к трагическому мифу страх
делается неприятным ощущением активного выхода из подчинения мировым
законам, так что есть надежда на восстановление попранного и поруганного.
В Риторике Аристотель дает и анализ сострадания. «Пусть будет
сострадание некоторого рода печаль при виде бедствия, которое может повлечь
за собой гибель или вред и которое постигает человека, этого не
заслуживающего, [бедствия], которое могло бы постигнуть или нас самих, или
кого-нибудь из наших, и, притом, когда оно оказывается близким»[20]. Чтобы
почувствовать сострадание, человек должен считать возможным, что сам он,
или кто-нибудь из его близких, может потерпеть какое-нибудь подобное
бедствие. Люди, совершенно погибшие, не испытывают сострадания, так как, по
их мнению, они уже все потерпели и больше им нечего терпеть. Также не
испытывают сострадания и люди вполне счастливые, так как, обладая всеми
благами, они, конечно, обладают благом и независимости от всяких бедствий,
а сострадать – значит вникать в бедствие другого, следовательно, сострадать
может тот, кто считает для себя возможным потерпеть, т.е. люди, уже
пострадавшие и избежавшие гибели. Сюда относятся: и зрелые люди, по опыту
или в силу размышления знающие об опасностях жизни; и люди слабые и
трусливые, обладатели семьи и близких людей; и люди, состоящие во власти
страстей, аффектов и пр., поскольку такие люди, будучи всецело поглощены
своим состоянием, не могут размышлять; и люди, считающие хотя бы некоторых
других людей хорошими и не заслуживающими несчастья. Аристотель дает
длинное перечисление обстоятельств, вызывающих сострадание: все горестное и
мучительное, способное повлечь за собой гибель, бедствия от судьбы,
различные роды смерти, раны, побои, старость, болезни, насильственная
разлука, позор, слабость, увечье и т.д. В итоге можно сказать, что
сострадание, по Аристотелю – это скорбь при виде бедствия, которое может
повлечь за собою гибель или вред и которое постигает человека, этого не
заслуживающего, бедствия, которое могло бы постигнуть или нас самих или
близких нам, и притом, когда оно окажется непосредственным. Сострадание
предполагает в сострадающем средину между страдающим и счастливым
состоянием и сочувственную оценку того, кому сострадают. Сострадание –
также середина между мужественной страстью (гнев, смелость), стремящейся к
овладению и победе, и высокомерием, не рассуждающим о том, что можно
потерпеть, и не преодолевающим ничего противного, т.е. тут одновременно и
преодоление страдания и подчиненность ему, согласие на него. В применении к
трагическому мифу сострадание «есть оценка преступления или жертвы
преступления с точки зрения чуждости их в глубине своего существа
преступлению как таковому и вера в то, что нарушение законов ума произошло
не по вине ума, но – иного, инобытия»[21].
Страшное и жалкое должно быть имманентно самому мифу, т.е. вытекать
только из сцепления самих происшествий. «Страшное и жалкое, - пишет
Аристотель, - может быть произведено театральной обстановкой, но может
также возникать и из самого состава событий, что имеет [за себя]
преимущество и составляет признак лучшего поэта. Именно, надо и без
представления на сцене слагать миф так, чтобы всякий, слышащий о
происходящих событиях, содрогался и чувствовал сострадание вследствие
[изображаемых в пьесе] происшествий: это почувствовал бы каждый, слушая миф
«Эдипа». Достигать же этого путем театральной обстановки менее всего
художественно и нуждается [только] в хорегии. Те же, которые путем
сценического представления изображают не страшное, а только чудесное, не
имеют ничего общего с трагедией, так как от трагедии должно искать не
всякого удовольствия, но [только] ей свойственного. А так как поэт должен
доставлять помощью художественного изображения удовольствие, вытекающее
из сострадания и страха, то ясно, что именно это должно заключаться в самих
событиях»[22]. Аристотель указывает на некоторые типы построения
трагического сюжета в зависимости от имманентности ему страха и
сострадания. Так, если враг заставляет страдать врага, то он не возбуждает
сострадания, равно как и лица, относящиеся друг к другу безразлично. Но
когда эти страдания возникают среди друзей, например, если брат убивает
брата, или сын – отца, или мать – сына, тогда трагический миф дает
подлинный страх и сострадание; и другие случаи. Тот же закон страха и
сострадания заставляет поэта давать определенную характеристику и своим
героям, и их поступкам. «Ясно, что не следует изображать благородных людей
переходящими от счастья к несчастью, так как это не страшно и не жалко, но
отвратительно, ни порочных [переходящими] от несчастья к счастью , ибо это
менее всего трагично, так как не заключает в себе ничего, что [для этого]
необходимо, т.е. не возбуждает ни чувства справедливости, ни сострадания,
на страха; наконец, вполне негодный человек не должен впадать из счастья в
несчастье, так как подобное стечение [событий] возбуждало бы чувство
справедливости, но не сострадания и страха; ведь сострадание возникает к
безвинно-несчастному, а страх – перед несчастьем нам подобного;
следовательно, [в последнем случае] происшествия не возбудят в нас ни
жалости, ни страха. Итак, остается [герой], находящийся в средине между
этими. Таков тот, кто не отличается [особенной] добродетелью и
справедливостью и впадает в несчастье не по своей негодности и порочности,
но по какой-нибудь ошибке, тогда как прежде был в большей чести и счастьи,
каковы, например, Эдип, Фиест и выдающиеся лица подобных родов»[23].
Итак, из определения трагического мифа с его моментами страха и
сострадания он дедуцирует формальную структуру самого сюжета трагедии.
Последним же этапом в развитии понятия трагического мифа является очищение,
исследованием которого занимались и мыслители прошлого, и наши
современники. В следующей главе сделан анализ этого феномена на основе
работ Аристотеля, античных мыслителей, исследователей катарсиса пост-
аристотелевского периода, а также дано представление феномена в
интерпретации А.Ф. Лосева.
2. Катарсис: понятие, сущность и функции.
А). Античное понимание катарсиса как эстетической категории.
Аристотелев трагический катарсис породил огромное число гипотез, так
как Аристотель, хоть и обещал пояснить, что это такое, но так и не успел
этого сделать. Наиболее вероятно, как считает А.Н. Чанышев в своей книге
«Аристотель», автор думал, что трагическое действие посредством страха и
сострадания встряхивает душу зрителей и мощным потоком эмоций смывает то,
что пряталось в подсознании, при помощи этого внешнего раздражителя «мусор»
на дне души пережигается. Но существуют и другие истолкования катарсиса.
Тем более что и до Аристотеля, катарсис связывали с эстетическими
переживаниями человека. Например, музыкальное очищение (Пифагор) или
очищение красотой и добродетелью (Платон).
Еще Гераклит, по свидетельству стоиков, настаивал на очищении огнем.
Эмпедокл говорил о возникновении безумия из душевной «нечистоты». В
противоположность этому материалистическому учению о катарсисе Платон
выдвинул свое понимание очищения души как освобождения от тела, от страстей
или от наслаждений. Правда, он употреблял термин «катарсис» и в широком
смысле слова, как очищение тела.
Так, согласно Платону, «все лучшие качества человеческого характера:
красота, благородство, мужество и даже знание являются результатом
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10