конкретной ситуации.
С личностью, болтающейся на социальных волнах, мы разделались (Слава
Богу!!!). Человек, балансирующий со своей стороны, тоже предстает в трех
видах, каждый из которых демонстрирует отрешенность, если не
интеллектуальную остроту. Он выступает по очереди как представитель точных
наук, как гуманитарий и как справедливец. Все три — очень влиятельные роли.
4. Выступление на той или иной стороне вредит научной
беспристрастности.
Возможно ли нарушение беспристрастности при выборе одной из программ?
Два разных взгляда:
В первой из них наш балансер сообщает нам, что избирать одну программу
в ущерб другим — значит разрушать необходимую для научной установки
беспристрастность. Именно это он имеет в виду, когда говорит о двух
сторонах всякого вопроса. Такая точка зрения обычно — и, мне кажется,
немного оскорбительно — именуется академической. В своей преобладающей
части люди ученого мира настолько активно осуществляют свои идеалы,
насколько это совместимо с сохранением ими своих положений. Тем не менее,
среди них существуют исследователи, которые действительно уверены, что,
поскольку за решением следует действие, свободная игра мысли и суждения
навсегда остается однобокой.
Невозможно сохранять нейтралитет в важных вопросах.
К примеру, такую точку зрения можно найти у многих социологов. Эти
господа склонны говорить, что их науки дескриптивны, а не нормативны; под
столь солидной терминологией у них скрывается та идея, что, обозревая
общество, они просто описывают обнаруживаемое и не предлагают рекомендаций
по улучшению дела. Они даже не утверждают, что та или иная социальная
ситуация хороша или плоха, поскольку такое утверждение будет уже означать,
что они встали на чью-то сторону.
Что такое научная беспристрастность?
Между прочим, научная беспристрастность означает принятие знания о
вещах, каковы они есть, без искажения и предрасположенности. Если, таким
образом, какая-либо форма социальной активности должна рассматриваться как
помеха для беспристрастности, то обязательно должна существовать такая ее
форма, которая затрудняет или искажает познание вещей, как они есть. А если
считается, что все формы социальной активности мешают беспристрастности, то
отсюда обязательно должно следовать, что все формы социального действия
затрудняют или искажают познание вещей, как они есть. Другими словами,
научная беспристрастность в таком случае с необходимостью предполагает
политическую нейтральность.
На самом деле ничего подобного нет. В своем негативном выражении
научная беспристрастность означает, что человек не начинает с желаемых ему
выводов и не придумывает для них' оснований задним числом. Она означает,
что человек еще не принимает определенные высказывания за истину просто
потому, что хочет видеть их истинными, пускай даже сомнение в них кажется
ему разрушением всего смысла жизни. Она означает, наконец, что человек не
скрывает и не искажает факты ради поддержки программы какой бы то ни было
партии или группы.
Следует ли из такого понимания беспристрастности, что мы должны
держаться нейтралитета по всем социальным вопросам? Или, выражаясь иначе,
следует ли из нашей поддержки определенной программы, что мы уже
необъективно расцениваем содержание отвергнутых нами программ? Явно не
следует. Прежде всего, выбрать предпочитаемую нами программу нам помогло
именно знание других программ. Во-вторых, знание необходимо нам и во время
действия. Без него мы просто не понимали бы, против каких групп боремся или
какие группы могут стать нашими союзниками. С началом деятельности все это
знание делается даже еще более важным, чем раньше, а его объективность
ценится еще выше. Так что неверно, будто принятие решения обязательно
оглупляет познающего. Может оказаться, что верно как раз противоположное.
Деятельность проясняет и углубляет наше познание, при бездеятельности оно
ржавеет от неупотребления.
В обществе ответственность имеет каждый. Нет такого поступка, который
бы не задевал других. Если солдат на войне специально ломает себе руку, то
его расстреливают. Так почему же, когда нет войны, нужно занимать
нейтральную позицию, если активным действием можно избежать её? Это всё
зависит от уровня культуры в обществе, от его сплочённости.
Вернемся к предыдущему примеру. Факт, что фашизм преследует расовые и
национальные меньшинства. Факт, что фашизм разрушает народные правительства
и гражданские права. Факт, что фашизм отменяет независимые профсоюзы и
непомерно увеличивает эксплуатацию труда. Факт, что у фашизма одна, и
только одна международная политика: завоевание мира. Эти факты
устанавливаются таким же образом, как устанавливаются все факты, а именно
наблюдением реальных данных. Никоим образом речь не идет здесь о
желательных выводах, основания для которых придуманы задним числом, или о
произвольно избранных убеждениях, или об одностороннем искажении фактов. Мы
говорим все это с полной научной беспристрастностью.
Ну, так вправду ли можно говорить, что я перестаю быть научно
беспристрастным, если борюсь с фашизмом? Разве я каким-то образом
перетасовываю или игнорирую факты, если обличаю фашизм как зло, подлежащее
скорейшему устранению? Наоборот, именно потому, что фашизм точно таков, я
предлагаю против него бороться. Мое решение неспособно исказить факты,
потому что вытекает из них. Политически я не нейтрален, но научно я остаюсь
беспристрастным. Да и, вообще говоря, что я буду за ученый, если не пожелаю
бороться против страшного врага всякой науки и всякой культуры?
Есть и другое недоказанное утверждение, которое нам надо рассмотреть,
а именно что ангажированность ученого вводит в науку этический момент. В
строгом смысле это убеждение должно означать, что у ученого вообще не может
быть нравственно окрашенных мнений — по крайней мере в отношении предметов,
которыми он занимается как ученый.
У учёного должны быть свои нравственно окрашенные мнения, потому что
учёные, объективно говоря, творят ужасный универсум, который может пожирать
всё творческое в человеке, уничтожает его веру.
Для возникновения такого убеждения было хорошее историческое
основание. Когда из туманов средневековья рождалась современная наука, ей
приходилось отмежевываться среди прочих вещей от применения этических
оснований для доказательства природных явлений. Скажем, Аристотель
«доказал» шарообразность Луны на том основании, что шар — наилучшая форма,
а Бог способен создавать только наилучшее. Заключение этого доказательства
случайно оказалось верным, но его основания — явно никакие не основания.
Существует ли связь между фактом и ценностью, этикой и естественной
наукой?
В долгой борьбе против этого типа доказательства ученые пустились со
временем в другую крайность. Они начали считать, что не существует никакой
связи между фактом и ценностью, между этикой и естественной наукой; больше
того, временами они начинали как будто бы думать, что эти две дисциплины
взаимно опровергают и исключают друг друга. Рассмотрим все подробнее.
Мы признаем верным, что факты нельзя доказывать на основании этических
доводов. Вытекает ли отсюда, что после научного доказательства фактов не
может начаться их этическое рассмотрение? Явно не вытекает. Запрет на
применение этики при демонстрации фактов не есть запрет на применение этики
при оценке этих фактов. Пускай нельзя приписывать моральные основания
окружающим нас вещам, однако мы, несомненно, имеем право вводить в действие
такие основания при принятии решений. Наука проясняет контекст, в котором
происходит деятельность, и намечает употребляемые действием средства; но
какая из разнообразных программ верна и должна быть принята, решает этика.
Ученый, совершенно избегающий этики, возможно, останется в известном смысле
ученым, но будет лишь наполовину человеком. Наверное, у него будут знания,
но он не будет действовать. Он признает себя сведущим, но бесполезным.
И, наконец, я считаю нужным отметить, что нейтралитет в важных
вопросах — иллюзия. Как только люди ввязались в борьбу, т. е. как только в
вопросе действительно стало две стороны,— всякое действие и всякое
бездействие начинает помогать одной или другой стороне. Недоверчивый
джентльмен, не пришедший в эти годы на помощь демократии, должен
рассматриваться как помощник фашизма. «Научное» бездействие — одна из
вещей, на которые всего больше, и не без успеха, полагался Гитлер.
Таким образом, мы приходим к выводу, который полностью опрокидывает
первоначальное утверждение: мы обнаруживаем, что при наличии двух, и только
двух сторон вопроса, по сути дела, невозможно, как ни старайся, не встать
на одну из этих сторон. Отрешенность, столь любовно опекаемая в теории,
отменяется фактом.
Бездействие, нейтралитет в важных вопросах, которые делают из общества
стадо овец, послушно идущих на убой, возникают, когда свободу начинают
понимать как безответственность, вседозволенность. А свобода, в первую
очередь, подразумевает под собой ответственность. В свободном обществе
каждый его член имеет свою долю ответственности, значит, он может что-то
изменить. А в муравейнике за тебя это делает кто-то другой.
5. Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше
начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.
Почему возникает такая проблема?
Когда балансер обращает свой взор вовнутрь, чтобы рассмотреть не
двусмысленную видимость внешнего мира, а интимные тайники собственной души,
он обнаруживает в себе очень много человечности. Оказывается, он способен
сочувствовать обеим воюющим партиям. Рефлексия подсказывает ему, что он
такой же человек, как они, но только ему удалось преодолеть свои задорные
наклонности. Присутствие человеческих существ как на той, так и на другой
стороне делает для него ничтожным сам по себе предмет спора.
При каком условии можно сочувствовать?
Такая утешительная точка зрения несет в себе немалую толику тщеславия,
и вполне подстать тщеславию в ней — соответствующая доза самообмана. Вообще
говоря, было бы действительно человечным сочувствовать борющимся сторонам —
при условии, что сами борющиеся человечны. Но если оказывается, что одна из
сторон занимается вредоносными для человечества делами, то поистине
странной будет человечность, обнаруживающая в себе склонность
симпатизировать этому. Существует известная максима, согласно которой мы
должны «ненавидеть грех и любить грешника». Осуществлять эту максиму я
оставляю людям, способным на подобное.
К каким последствиям может привести сочувствие?
Пожалуй, давно пора ввести в строгие границы старую пошлость: tout
cornprendre, c'est tout pardonner. Так, многое говорит за то, что фашизм
можно превосходно понять и в его социальных, и в его психологических
истоках без того, чтобы обязательно сочувствовать ему или проливать над ним
слезы прощения. В своих социальных действиях фашисты — люди, у которых
всякий человеческий порыв, всякое душевное движение доброты или
привязанности тщательно подавлено и по возможности искоренено. На место
этих нормальных чувств поселилась пожирающая ненависть, неустанное,
ненасытное желание разрушить все, что пестовали и чем восхищались все
другие люди. Третий рейх украсил себя трофеями раздавленных структур,
включая немецкую, как людоед свое логово — черепами. Возрождение
средневековых ужасов, таких, как палач с его топором, расчистило дорогу для
чудовищной действенности массовых уничтожений. Люди, нашедшие в себе силы
смотреть на эти «подвиги» сочувственным взором, проявили подлинно
удивительную «человечность». И чем скорее этих людей силой удержат от
проявлений их сочувствия, тем лучше будет для человечества.
Я прихожу поэтому к выводу, что, хотя от нас, безусловно, требуется
понимание всех осуждаемых нами вещей, мы вовсе не обязаны одобрять все
понятые нами вещи. Если познание зла не побуждает нас ненавидеть его и
бороться с ним, значит мы отдали без боя благороднейшее человеческое
свойство — способность торжествовать над вторгающейся несправедливостью.
Мне неизвестен ни один этический принцип, который требовал бы от нас сидеть
в расхлябанном любвеобильном бездействии, давая нашим лучшим надеждам
погрязать в бездонном болоте доброжелательности.
Быть человечным — значит любить человечество. Любовь к человечеству,
на мой взгляд, скорее будет заключаться в уничтожении его врагов.
Фраза из песни Битлз: «All you need is love» - возможно в своё время
спасла мир. Тогда появился тип людей, неспособных ненавидеть.
6. В споре каждая сторона имеет право быть выслушанной.
Наш балансер, наконец,— человек справедливый; напоминая нам о двух
сторонах всякого вопроса, он часто имеет в виду, что все стороны имеют
право на внимание. Кажется, ничто не может быть справедливей и либеральней
такого учения, особенно пока оно оторвано от социальной реальности. При
внедрении в реальный мир, однако, оно имеет неудобное свойство не только
менять свой нравственный облик, но даже переходить в свою
противоположность. Главное оправдание для идеи о необходимости выслушивать
все стороны — желание не подавить ни одну истину и не пройти мимо ни одного
обоснованного требования. Предполагается также, что даже если стороны
ошибочно представляют свои претензии и свои требования, они совершенно
честно уверены, что вполне могут доказать свою правоту. Слова о «честной
уверенности» в правоте своего дела предполагают прежде всего, что доводы не
состряпаны заинтересованной стороной с целью обмана и злостной пропаганды.
Человек, искренно защищающий ошибочный взгляд, в корне отличается от
интригана, который использует малейшую возможность публичного выступления
для расчетливого распространения лжи. Всякий согласится, что правдивые люди
заслуживают внимания. Большинство из нас согласится, что и честно
заблуждающийся человек заслуживает внимания. Но кто, кроме самих лжецов,
захочет утверждать, что лжецы заслуживают того, чтобы их слышали?
Самое сложное в подобных вопросах – это определить кому можно давать
право слова, а кому нет.
К чему может привести право слова?
Я считаю, что просто в порядке абстрактного принципа можно смело
отрицать за умышленным обманом право на самовыражение. Однако
императивность этого принципа становится ясной, как день, стоит нам
обратиться к конкретным примерам. В Германии, в дни до прихода Гитлера к
власти, лидеры социал-демократической партии носились с идеей, что принцип
свободы речи означает свободу речи для нацистов. Так вот, для захвата
власти нацистам надо было создать широкую опору среди немецкого населения.
Для создания такой базы надо было иметь возможность распространять свои
ложные учения (скажем, антисемитизм) посредством брошюр, книг и речей.
Предоставление этой возможности нацистам кончилось потерей свободы для всех
остальных. Оно привело также к преследованиям, убийствам и войне, т. е. к
смерти миллионов во всем мире. Право свободы речи при таком злоупотреблении
им привело к отрицанию не только самого себя, но и всех других прав,
культивируемых и соблюдаемых прогрессивным человечеством.
Так неизбежно будет всегда и везде. Раз существует группа людей,
склоняющаяся к диктатуре, она поглотит и уничтожит все другие группы, если
ее не пресечь. Людям, неспособным сформулировать свои собственные
воззрения, придется принять свои взгляды готовыми от других, усваивая их
под угрозой плетей и касторки. Терпимость можно проявлять ко всему, но
только не к нетерпимости. Свободу можно распространить на каждого, кроме
тех, кто превращает людей в рабов.
Существует несколько иной взгляд на проблемы свободы, социальной
болтанки, отсутствия своего мнения и последствия, к которым это может
привести:
«В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются
разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые
всегда спешат прежде всех (главная забота) и очень часто с глупейшею, но
всё же с определённой целью. Нет, я говорю про сволочь, которая есть в
каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея
признаков мысли, а лишь выражая изо всех сил беспокойство и нетерпение.
Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под
команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определённой
целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не
состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается.» (Ф.М.
Достоевский «Бесы»).
Тезисы, разбираемые в книге, ярче всего проявляются в переходных
временах. А данная цитата отражает причины революций, волнений, которые
подрывают жизнь общества. Какой ужас представляет из себя фашизм и
коммунизм, если у Достоевского люди связанные с кучкой «передовых» от
сознания своего ничтожества («не выдержали идею») покончили жизнь
самоубийством, как свиньи, в которых вселились бесы, а фашисты и коммунисты
чуть было не захватили весь мир.
7. Никогда нельзя принимать решение, не изучив тщательно все дело.
Очень важный тезис для понятия того, как важна случайность в
историческом процессе. В своё время наше царское правительство зажало себя
в очень узкие временные рамки: русско-японская война началась лишь потому,
что вовремя не дошёл приказ согласиться на все условия японцев.
Не согласившись с болтающейся и балансирующей личностью по шести
отдельным пунктам, в возмещение за нашу нелюбезность мы: подарим им одну в
известном смысле беспроигрышную точку зрения. Для этого будем
интерпретировать тезис о двух сторонах всякого вопроса в том смысле, что
никогда нельзя принимать решение до тщательного изучения проблемы. Такая
точка зрения, по-видимому, вообще не может быть ошибочной. Я действительно
думаю, что это так — лишь бы пределы тщательного изучения не оказались
слишком растяжимыми и не превратились в оправдание для бесконечной отсрочки
действия. Балансируя или качаясь на волнах, человек может придать себе
очень усердный вид. Он может постоянно твердить: «Минуточку, минуточку, я
еще не закончил рассмотрение всех обстоятельств дела». События, однако, не
так легко соглашаются обождать, как люди. Изучаемая проблема находит какое-
то решение в ходе самих событий, а ее усердные анализаторы продолжают
балансировать и болтаться по-прежнему.
Практическая цель всякого изучения — оказать какое-то влияние на
изменяющийся мир. Для оказания этого влияния в согласии с нашими
намерениями требуется довольно-таки доскональное знание всего
совершающегося в физическом и социальном мире. Нет сомнения, что по крайней
мере в идеальном случае хорошо было бы знать все возможности и все
программы, прежде чем настроиться на решение, потому что в противном случае
наше решение по незнанию вполне может обернуться своей противоположностью.
Вот одна граница, за которую не должно выходить наше планирование.
Есть, как я намекнул выше, и другая. Все планы строятся для определенного
момента в истории; они релевантны для данного момента и только для него.
Когда момент проходит, его сменит другой, которому первоначальный план уже
не соответствует: каким бы хитроумным он ни был в целом и в деталях, он
повисает в воздухе, бессильный повлиять на ход событий в желаемом
направлении. Такова мораль и философия знаменитой удачной фразы о
неудачниках: «Слишком мало и слишком поздно».
В своих попытках управлять окружающим миром человеческие существа
зажаты поэтому между двумя пределами. Они не должны, с одной стороны,
действовать до накопления знания; но, с другой стороны, они должны
действовать, пока представляется случай. Пределы эти во все времена были
тесными, иногда — отчаянно тесными. Раздвижение этих пределов человеком во
имя большего овладения миром составляет, по-моему, самый лучезарный из его
триумфов.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8
