утверждению, что философия и наука возникают из мифа (О. Конт, Г. Спенсер,
Э. Тейлор, Ф. Корнфорд, Дж. Томсон и др.). Другой подход утверждает нечто
противоположное: «Уже на первобытной ступени своего развития наука не имеет
ничего общего с мифологией, хотя в силу исторической обстановки и
существует как мифологически окрашенная наука, так и научно осознанная или
хотя бы примитивно научно трактованная мифология»[3].
Логически, однако, возможен и компромиссный вариант, учитывающий
диалектическую связь мифологического и научного способов мышления, который
ниже я попытаюсь обосновать исторически на материале происхождения
древнегреческой мысли. Основной тезис, предлагаемый мною, состоит в том,
что миф послужил точкой бифуркации двух исторически первых в истории
человеческой мысли типов рациональности — формальной логики элеатов и
диалектической логики Гераклита. Причем важно иметь в виду, что элейская
философия возникла как результат сплава пифагорейской системы категорий,
представляющей, по сути дела, трансформированную структуру мифа с научно
оформленной и также мифологизированной пифагорейской математикой (главным
образом, арифметикой).
Методологической основой предлагаемого ниже исследования явилась
современная трактовка логической структуры мифа, представленная в работах
Клода Леви-Стросса.
Как бы ни понималась рациональность, совершенно очевидно, что на первых
порах и в дальнейшем она несла на себе глубокую печать мифологического
образа мышления. В предметно-содержательном плане остатки мифологии можно
проследить сколь угодно далеко, особенно в космогонических построениях, да
и не только в них. В данном случае не будет решающим критерием
рациональности тот факт, насколько больше или меньше мифологических
элементов, ассоциаций, образов и т. п. содержит та или иная доктрина. Важен
глубинный способ мышления, который может стать показателем степени
рациональности той или иной доктрины, ее отличия от мифологического
восприятия и объяснения мира. Это значит, что мы должны в первую очередь
исходить не из содержания, а из логической формы (структуры) исследуемого
исторического текста.
С этой точки зрения изучение генезиса рационального мышления должно,
очевидно, состоять в том, как и в каком направлении трансформировалась сама
структура мифа, какие промежуточные фазы ей предстояло пройти. Здесь,
однако, встает вопрос: с чего следует начинать поиск тех различий, которые
могут хотя бы приблизительно указать точку перехода, преобразования
мифологемы в какие-то иные структуры, которые с той или иной оговоркой
можно причислить к рациональным. Априорно их можно обозначить как первичные
рациональные образования, так или иначе сопряженные с породившей их
структурой мифа. Но если (вслед за Леви-Строссом) можно показать, что имеют
в виду, говоря о структуре мифа, то сложнее указать на те формы
рационального мышления, которые одновременно можно было бы интерпретировать
как элементы мифологемы.
Одним из возможных способов нащупать подобную отправную точку перехода от
«мифа к логосу» может стать признанный еще Аристотелем эмпирический
критерий, по которому он проводил отличие ранних греческих философских
систем от мифологии.
Структура мифа и пифагорейская таблица категорий
Известно, что наиболее характерной чертой ранней греческой философии был
поиск единой основы видимого разнообразия явлений, включая сюда и
многообразие их качественных и количественных противоположностей. У Фалеса
это была вода, у Анаксимандра — «апейрон», или беспредельное, у Анаксимена
— воздух, у Гераклита — огонь, у Пифагора — число. Обычно сам факт сведения
всех явлений к единой первооснове оценивался историками философии и науки
как резкий разрыв с мифологическим мышлением вообще. Ныне же, как отмечает
И. Д. Рожанский, стала преобладать точка зрения, согласно которой истоки
космологических построений милетцев следует искать в восточной и греческой
мифологии. Вероятно, так же обстоит дело и с более поздним учением
пифагорейцев, у которых первоосновой, из которой возникает мир, стало
число. Следует, однако, поставить вопрос о том, что индуцировало саму эту
проблему первоосновы вещей, в какой структуре мышления была возможна сама
постановка данной проблемы.
Можно предположить, что подобная возможность коренилась в самой структуре
мифологического мышления. Согласно Леви-Строссу структура мифа развивается
из осознания некоторых фундаментальных противоречий, которые мышление
стремится разрешить путем медитации, т. е. прогрессивного посредничества.
Предположим, пишет Леви-Стросс, что два противоположных члена, между
которыми не существует никакого перехода, вначале заменяются двумя
эквивалентными членами, но которые опосредованы уже каким-то промежуточным
(средним) членом. Далее эта триада заменяется следующей триадой, где
противоположность между крайними членами является менее выраженной и т. д.
В результате противоположности оказываются как бы «смазанными» и в конечном
счете подобными друг другу. Возьмем следующую структуру мифа (пример Леви-
Стросса).
|ИСХОДНАЯ ПАРА ЧЛЕНОВ |ПЕРВАЯ ТРИАДА |ВТОРАЯ ТРИАДА |
|Жизнь |Земледелие |Травоядные |
| |Охота |Пожиратели падали |
| | |(ворон, койот) |
|Смерть |Война |Плотоядные |
Что характерно для этой структуры? Исходная пара противоположностей,
между которыми нет никакого перехода, заменяется двумя другими
эквивалентными членами, между которыми появляется медиатор (охота). Затем
один из крайних членов этой триады и медиатор заменяются новой триадой.
Легко видеть, что здесь имеет место процесс уподобления путем замены на
эквивалентные члены как по горизонтали (жизнь — земледелие — травоядные и
смерть — война — плотоядные), так и по вертикали. В последнем случае
вводится медиатор «пожиратели падали»: с одной стороны, пожиратели падали
подобны плотоядным, так как питаются мясом, а с другой — травоядным, так
как не убивают того, кого едят. Среди огромного перечня бинарных оппозиций
мифов можно встретить практически все противоположности, которыми
впоследствии оперировала древнегреческая философия. Среди них: ясный —
темный, громкий — тихий, мягкий — твердый, сухой — влажный, верхний —
нижний, левый — правый, прямой — кривой, мужской — женский, земной —
небесный, природный — культурный, умеренный — безмерный, внешний —
внутренний, актуальный — виртуальный, непрерывный — дискретный, абсолютный
— относительный и т. д. Чтобы материя, которую Леви-Стросс считает не
объектом, а материалом мифологической мысли, сыграла свою роль, ее надо
обеднить, оставив небольшое количество элементов, способных выразить
контрасты, и создать пары оппозиций. Эти бинарные оппозиции располагаются
на разных уровнях. Множество уровней — цена мифической мысли за переход от
непрерывного к дискретному. К этому ведет и сама логика развития
мифического мышления. По существу речь идет о выборке символических
репрезентантов, т. е. специфических «кодов», свойственных тому или иному
типу мышления.
Как отмечает И. Д. Рожанский, роль противоположностей правого и левого,
чета и нечета, белого и черного, света и тьмы, мужского и женского и т. д.
в донаучном мышлении подобна роли логических категорий в мышлении научном.
В форме противоположных качеств (теплое и холодное, сухое и влажное,
светлое и темное и т. д.) идея фундаментальных противоположностей
фигурирует почти у всех досократиков, в том числе и у Анаксагора. Но у
пифагорейцев фундаментальные противоположности выступают в наиболее
архаическом виде, сохраняя свой полярный характер.
Тотально пронизанная мифологией нарождающаяся философия греков могла
использовать традиционную символику мифа в качестве сырого материала,
который в зависимости от ситуации и повышения уровня абстрактности
трансформировался в те или иные концептуальные контексты.
Любопытное мнение высказал на этот счет Аристотель. Перечислив десять пар
пифагорейских противоположностей, он добавляет, что подобного мнения
держался и Алкмеон из Кротона, современник Пифагора. Поэтому неясно, кто у
кого заимствовал это учение, Алкмеон утверждал, что «большинство свойств, с
которыми сталкиваются люди, образуют пары, имея в виду в отличие от
пифагорейцев не определенные противоположности, а первые попавшиеся,
например: белое — черное, сладкое — горькое, хорошее — дурное, большое —
малое. Об остальных же противоположностях он высказался неопределенно,
пифагорейцы же прямо указали, сколько имеется противоположностей и каковы
они»[4]. Это свидетельство Аристотеля особенно ценно в том отношении, что
оно указывает на рубеж, отделяющий миф от мифологизированной философии.
У пифагорейцев декада стала священным числом, обусловившим выборку из
огромного запаса бинарных оппозиций, которыми располагало мифическое
мышление—всего 10 вполне определенных пар, обладающих в значительной мере
категориальным статусом в системе пифагорейского, да и не только
пифагорейского мышления. Очевидно, речь идет о символических репрезентантах
определенных исторических типов мышления, более того — о доминантном выборе
строго определенных бинарных оппозиций. Вероятнее всего, что эти десять пар
противоположностей пифагорейцев возвещали уже некую сложившуюся культуру
счисления, а именно: десятичную, которая прочно вошла в практическую
деятельность людей и стала основой разного рода математических расчетов,
связанных с измерением участков земли, строительным, инженерным,
ремесленным делом и т. д. Декада выражала собою десять начал или основных
противоположностей, расположенных попарно:
|граница |нечет |одно |право|мужской |покоящееся (1 |
| | | | | |ряд) |
|безгранично|чет |много |лево |женский |движущееся (II |
|е | | | | |ряд) |
|прямое |свет |добро | |квадрат |(1 ряд) |
|кривое |тьма |зло | |разносторонни|(II ряд) |
| | | | |й | |
| | | | |прямоугольник| |
Любопытно отметить, что логика развертывания мифа основана на категории
