Александра Великого или Гая Юлия Цезаря. В основе всех этих благородных
рас можно уловить хищного зверя. Эта скрытая основа, по мнению Ницше, время
от времени нуждается в освобождении, зверь выходит наружу, стремится опять
на дикий простор: эта потребность одинаково присуща римскому, арабскому,
германскому, японскому дворянству, гомеровским героям, скандинавским
викингам. Сознание этого и даже гордость этим проявляется и на высших
ступенях культуры. Ницше приводит пример, когда Перикл говорит своим
афинянам: "Ко всем странам и морям наша смелость проложила дорогу,
воздвигая себе всюду вечные памятники в хорошем и дурном". Эта смелость
благородных рас, бешеная, непридусмотримая, невероятная даже в их
предприятиях, их равнодушие и презрение к безопасности, телу, жизни,
удобствам, их ужасная весёлость воителей и радость во всех разрушениях, в
наслаждении победы и жестокости - всё это для тех, кто страдал, сливалось
вместе в образ "злого врага".
Ницше пишет, что однажды он обратил внимание на смущение Гесиода,
когда тот пытался выразить последовательность культурных эпох через
золотой, серебряный, медный век, так как не умел по другому выразить
противоречие, которое представлял собой чудный, и в то же время столь
ужасный, столь насильственный мир Гомера. Гесиод сделал из одной эпохи две
и поставил их одну за другою. Сперва он поставил век полубогов и героев
Трои и Физ в том виде, как мир этот сохранился в памяти благородных
поколений, которые имели там своих предков; а затем он поставил следующий
век в том виде, как этот мир сохранился в памяти потомков придавленных,
ограбленных, испытавших дурное отношение, захваченных, проданных, - в виде
медного века, твёрдого, холодного, жестокого, лишённого чувства и совести,
который всё сокрушал и заливал кровью.
В свете вышеизложенного, считает философ, становится ясно, что смыслом
всякой культуры является воспитание из хищного зверя-"человека" ручное,
цивилизованное животное, животное домашнее. А все те инстинкты реакции и
злопамятства, с помощью которых посрамлены и побеждены благородные
поколения вместе с их идеалами, придётся рассматривать как орудия культуры.
Но это ещё не значит, что носители их являются в то же время
представителями культуры. Напротив, эти носители подавленных и жаждущих
возмездия инстинктов, эти люди жажды мести, потомки всего европейского и
неевропейского рабства представляют собой регресс человечества! Эти
"орудия культуры" - позор человека и скорее возбуждают подозрение против
культуры, являются документом против неё. Вместе с вырождением свободных и
неукротимых благородных человек измельчал, стал безнадёжно умеренным, но
вместе с тем научился считать себя целью и вершиной, смыслом истории,
"высшим существом" над всей природой, стал чувствовать, что он имеет на это
право. Он стал чувствовать себя чем-то по крайней мере сравнительно
удачным, сравнительно жизнеспособным, по крайней мере не отрицающим жизнь…
И Ницше пишет в связи с этим, что ему тяжело ощущать вокруг себя нечто
неудавшееся, измельчавшее, одомашненное. Он хотел бы видеть среди людей
такого, который оправдывал бы название человека, дополнительный искупающий
счастливый образец человека, чтобы благодаря нему можно было бы сохранить
веру в человека. В измельчании и уравнении европейского человека Фридрих
Ницше видит величайшую опасность, "…потому что зрелище это утомляет…". Он
констатирует: "Мы не видим теперь ничего, что стремилось бы стать больше,
можно предполагать, что падение будет всё ниже и ниже, к более жидкому,
добродушному, умному, уютному, умеренному, безразличному…- человек, без
сомнения, становится всё "лучше"… В этом-то и заключается опасность Европы,
вместе со страхом перед человеком мы утратили и любовь, и уважение к нему,
надежду на него, даже желание его. Вид человека утомляет - что же иное
современный нигилизм, если не это?.. Нам надоел человек…".
Далее автор возвращается к проблеме относительно другого источника
"добра", добра в том виде, как его выдумали люди злопамятства и жажды
мести. Он проводит метафорическую аналогию между отношениями в человеческом
обществе и извечным противостоянием "жертва-хищник" в мире дикой природы.
Так, нетрудно понять, что ягнята не любят крупных хищных птиц, но это не
является ещё причиной ставить упрёк большим хищным птицам, что они хватают
маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: "эти хищные птицы злы,
и тот, кто наименее подобен хищной птице, кто является их
противоположностью - ягнёнком, разве тот не хорош?", то ничего нельзя
возразить на такое построение идеала. Но хищные птицы посмотрят на это с
насмешкой и скажут: "Мы ничего не имеем против этих добрых ягнят, мы их
даже любим, что может быть вкуснее нежного ягнёнка". В самом деле,
требовать от силы, чтобы она не проявляла себя силою, чтобы она не была
желанием одолеть, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и
торжества, это столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она
проявлялась в виде силы. Известное количество силы, внешней и внутренней,
представляет собой такое же количество стремления, воли и деятельности.
Более того, это не что иное, как именно самая эта деятельность, хотение,
действование и эти понятия различаются только благодаря неточностям языка и
окаменевшим в нём основным заблуждениям разума. Ницше называет ошибочным
предположение о том, что всякое действие обусловлено действующим субъектом.
"Как народ обособляет молнию от её блеска," - пишет философ - "и считает её
последней деятельностью, действием субъекта, называемого молнией, так же
точно народная мораль обособляет силу от проявления силы, как-будто за
сильным имеется безразличный субстрат, от доброй воли которого зависит,
проявлять силу или нет. Такого субстрата нет; позади делания, действия,
становления - нет "бытия"; "делатель" только присочинён к действию, - в
действии заключается всё". Он считает также, что к ошибочным понятиям,
"подкидышам языка" следует отнести, например, атом (вспомним, что в 70-е
годы прошлого столетия атомистическое представление о материи не было
экспериментально и научно подтверждено, да и сейчас человек не может
однозначно отнести элементарные частицы ни к корпускулярным, ни к волновым
явлениям) или кантовскую "вещь в себе". Поэтому нет ничего удивительного в
том, что скрытые, тайно тлеющие проявления жажды мести используют для себя
эту веру, веру в то, что от доброй воли сильного зависит быть слабым, а
хищной птице стать ягнёнком: это даёт им право ставить в упрёк хищной
птице, что она хищная птица.
Поэтому, по мнению Ницше, угнетённые, подавленные, подвергшиеся
насилию в бессилии говорят: "Будем иными, чем злые, то есть добрыми. А добр
всякий, кто не производит насилия, никого не оскорбляет, не нападает, не
воздаёт злом за зло, кто месть предоставляет богу, кто подобно нам
скрывается, уступает дорогу всему злому и вообще немного требует от жизни,
подобен нам, терпеливым, скромным, справедливым". Философ не приемлет,
последовательно осуждает такую позицию и поясняет, что это по существу
означает только: "Мы слабые-слабые: хорошо, если мы не будем ничего такого
делать, на что у нас не хватит сил". Он говорит, что "это резкое признание
факта, этот ум низшего порядка, свойственный даже насекомым (которые
притворяются мёртвыми, чтобы не делать "слишком многого" в случае большой
опасности)… вырядилось в роскошное одеяние самоотверженной, тихой,
выжидающей добродетели, как будто-бы сама слабость слабого - то есть его
сущность, его деятельность, вся его неизбежная неустранимая
действительность - представляет собой добровольное действие, нечто
намеренное, произвольное деяние, заслугу". Такая порода людей нуждается в
вере в безразличный, одарённый свободным выбором "субъект" вследствие
инстинкта самосохранения, самоутверждения. Субъект (или говоря популярнее,
душа - именно так определяет Ницше), может быть, был до сих пор на земле
лучшим пунктом веры оттого, что давал большинству смертных, слабым и
угнетённым всех видов возможность возвышающего самообмана, давал
возможность слабость объяснять свободой, а своё поведение - заслугой.
Переоценка, искажение первоначальных понятий, привело к тому, что
слабость превратилась в заслугу, бессилие, которое не воздаёт - в доброту,
боязливая жажда мести - в смирение, подчинение тем, кого ненавидят, стало
послушанием. Безобидность слабого, даже трусость получило название
"терпение", и зовётся также добродетелью. Невозможность отомстить
называется нежеланием мстить, может быть даже прощением. Фридрих Ницше
называет это искусством чёрной магии, которая из чёрного делает белое,
делает молоко и невинность, он называет это мастерской, где фабрикуют
идеалы. И вновь философ, обрушивая саркастические упрёки на христианские
моральные принципы, смешивает, сращивает между собою три, в общем-то,
различных по своей сущности явления - Церковь, Веру и Бога. Он считает, что
именно христианская церковь, как объединение слабых против сильных и есть
та самая мастерская, что приверженцы Христова учения следуют ему из мести и
ненависти: "…теперь только я слышу, что уже так часто говорилось: "Мы
добрые, являемся праведными то, чего они требуют, они называют не
возмездием, но "торжеством справедливости"; ненавидимое ими это не враг их,
нет! они ненавидят "неправду", "безбожие"; то, во что они верят и на что
надеются, - это не надежда на месть, не упоение сладкой местью ("сладкой
как мёд" её называл уже Гомер), а "победа божия, победа правосудного бога
над безбожниками"; они любят на земле не братьев по мести, но "братьев по
любви", как говорят они, всех добрых и праведных на земле. …Они называют
то, что служит им утешением от всех страданий - их фантасмагорию
предвкушаемого будущего блаженства - "последним судом", пришествием их
царства, "царства божия" - а пока они живут "в вере", "в любви", "в
надежде"".
В вере во что? В любви к чему? В надежде на что? Слабые, как
утверждает Ницше, когда-нибудь, где-нибудь также хотят быть сильными, когда-
нибудь должно наступить и их "царство". Чтобы дожить до этого, необходимо
жить долго, пережить смерть, - необходима вечная жизнь, чтобы вечно
вознаграждать себя в царстве божьем за эту земную жизнь "в вере, в любви, в
