Восточной Европе. При слабости индивидуалистических ценностей “человек,
сделавший себя сам” воспринимается большинством окружающих как выскочка,
который делает свою карьеру, “идя по головам”. Естественно, что в таких
условиях бизнесмен классического типа как единоличный лидер выглядит
аномалией, антиобщественным элементом.
Существует ли, в российской экономической культуре качественное
разграничение “честного” и “нечестного” бизнеса? И на этот вопрос также
придется дать отрицательный ответ. Дело отнюдь не сводится к тому, что в
советскую эпоху жажда богатства клеймилась как моральное извращение.
Характерная деталь: в классической русской литературе XIX в. нет буквально
ни одного вполне положительного образа предпринимателя, зато отрицательных
— сколько угодно. Дореволюционные русские писатели, от А.С. Грибоедова до
А.П. Чехова, считали людей, отдавших свои силы презренной материальной
наживе, “мертвыми душами”, рядом с которыми даже лентяй Обломов выглядит
положительным персонажем. Ничего похожего на поэтизацию предпринимательства
в духе О. Бальзака, Дж. Лондона и Т. Драйзера в отечественной литературе
нет и в помине. Схожую картину рисует знакомство с русским фольклором:
среди народных пословиц многие осуждают погоню за богатством (сошлемся лишь
на общеизвестное “От трудов праведных не наживешь палат каменных”), но
трудно найти ее одобряющие. О чем-либо похожем на “Поучения Простака
Ричарда” Б. Франклина не может быть и речи. Можно, видимо, утверждать, что
традиционная российская экономическая ментальность в принципе не знает
понятия “честная нажива” и склонна негативно оценивать любые способы
индивидуалистического обогащения. Конечно, в советский период это осуждение
не могло не усилиться, но семена падали на хорошо подготовленную почву.
В принципе современная ситуация в российском бизнесе не так уж сильно
отличается от ситуации в той России, “которую мы потеряли”. Специалисты по
экономической истории хорошо знают, что отечественные предприниматели
дореволюционного периода также не служили образцом морального образа
действий. “Рентоискательство” у власть имущих, обман покупателей и
продавцов, ложные банкротства были вполне обыденными явлениями, а “честный
бизнес” конфессиональных меньшинств (старообрядцы, евреи) — исключением,
подтверждающим общее правило. Современное развитие бизнеса происходит,
однако, в условиях более низкой правовой защищенности (у “купцов-
аршинников” взятки мог вымогать городничий или городовой, но не уголовный
рэкетир), потому девиантное поведение предпринимателей проявляется в более
явных, откровенных формах, чем в дореволюционный период.
3.5. Криминальность бизнеса как следствие культурологического
стереотипа
Говорят, будто с падением коммунистического режима исчезли и
“советские” предрассудки о “греховности” индивидуального обогащения. На
самом деле российская традиция этического осуждения погони за богатством не
исчезла, а приобрела превращенную форму.
“Прорабы реформ” были в известном смысле революционерами, стремясь
сделать индивидуалистический бизнес вместо третируемой аномалии одобряемой
нормой. Но, как это часто бывает у революционеров, они, не замечая того,
находились в плену у тех культурных норм, с которыми боролись. Изначально,
в полном соответствии с российской традицией, либеральные радикал-
реформаторы не видели принципиальной разницы между “честным” и “бесчестным”
бизнесом, равно приветствуя любое частное предпринимательство. При
отсутствии этики бизнеса и господстве представлений о заведомой
аморальности бизнеса это было воспринято (не могло не быть воспринято) как
разрешение “делать деньги” любыми средствами.
Предпринимательство стало легальным и официально одобряемым, однако
культурологический стереотип, представляющий занятие бизнесом как этическую
аномалию, продолжает действовать. Человек, решившийся стать
предпринимателем, сразу попадает в ситуацию морального вакуума: для
подавляющего большинства россиян бизнес (любой бизнес!) однозначно
ассоциируется не столько с “трудолюбием” и “инициативностью”, сколько с
“нечестностью” и “обманом”. Начинающий предприниматель априори подвергнут
со стороны общества моральному осуждению, и сам себя осознает стоящим за
чертой общепринятых норм. Поскольку бизнесмен обречен (независимо от своего
личного поведения) олицетворять для сограждан вора и жулика, то у него
отсутствуют этические “тормоза”. Заранее “осужденный”, он с легкостью
совершает противоправные действия: его уже подвергли моральному остракизму,
и потому действительно совершаемые правонарушения мало вредят его
репутации.
Таким образом, главную причину криминальности российского бизнеса и,
соответственно, слабости легальной защиты прав бизнесменов мы видим не
столько в ошибках правящей элиты, сколько в принципиальной
рассогласованности ценностей классического либерализма и российских
культурных традиций. Попытка механически привить к российской “почве”
западную модель индивидуалистического бизнеса оборачивается тотальной
криминализацией экономики. Российская экономическая этика неизбежно
провоцирует развитие в процессе рыночных реформ криминального капитализма,
который, в свою очередь, закрепляет стереотип аморальности
предпринимательства. Образуются порочные круги (рис. 1), обрекающие
отечественного предпринимателя на незавидную роль “чужого среди своих”, к
которому испытывают сложную смесь чувств зависти и брезгливости, и к
которому ни официальные лица, ни рядовые граждане не торопятся прийти на
помощь.
Рис.1. Порочные круги отчуждения российского бизнеса от общества
3.6. Нелегальная защита прав собственности в советском и постсоветском
бизнесе
В условиях, когда предприниматель не может рассчитывать на сколько-
нибудь существенную поддержку официальных инстанций в защите своих прав
собственности, ему приходится искать суррогаты государственной системе.
Спрос на нелегальную защиту прав собственности бизнесменов не мог не
породить предложения. Сформировавшаяся в России теневая система защиты прав
собственности получила название “крыша”, которое на протяжении 1990-х годов
постепенно входит в международный лексикон, как ранее в него вошли
“колхоз”, “ГУЛАГ” и “спутник”.
Можно выделить три направления “крышестроительства”: использование
покровительства организованной преступности (“бандитские крыши”), создание
частных служб безопасности (коммерческие “крыши”) и, наконец, использование
неформального покровительства официальных правоохранительных органов
(“милицейские крыши”). В каждом из этих случае наблюдается ползучая
приватизация правоохранительной деятельности — перетекание реального
выполнения этой функции в руки внегосударственных институтов.
Исторически и логически первичной формой теневой защиты прав
собственности предпринимателей в России могла быть только “бандитская
крыша”. Как уже указывалось в начале данной главы, предпринимательство в
России стало зарождаться еще в советский период, когда примерно с 1960—1970-
х гг. “цеховики” и спекулянты начали создавать настоящие подпольные фирмы.
Естественно, новоиспеченные “буржуи” сразу оказались под пристальным
вниманием отечественного криминалитета. Первоначально отношения между
подпольными миллионерами и уголовниками повторяли сюжет “Золотого теленка”,
причем для облегчения мошны новоявленных Корейко использовались методы не
столько артистичного Остапа Бендера, сколько недалекого Паниковского. Когда
бандиты “наезжали” на теневых дельцов и забирали у них все, что только
можно, те, понятное дело, не рисковали обращаться в милицию. Однако
противостояние теневых предпринимателей и криминалитета долго продолжаться
не могло, поскольку объективно не было выгодно ни тем, ни другим.
Важным рубежом в экономической истории отечественной организованной
преступности стала совместная сходка “воров в законе” и “цеховиков” в 1979
г. в Кисловодске, когда неорганизованные поборы были заменены планомерной
выплатой подпольными предпринимателями 10 % от их доходов в обмен на
гарантированную безопасность от преступного мира. “Кисловодская конвенция”
первоначально действовала только в южных регионах СССР, где подпольное
предпринимательство цвело особенно пышно, но затем постепенно стала тем
образцом, по которому строились отношения теневых предпринимателей с
уголовниками и в других регионах.
С тех пор и по сей день основным видом доходов российской
организованной преступности остается рэкет — взимание поборов за
безопасность сначала с нелегальных, а с конца 1980-х годов — и с
большинства легальных предпринимателей. Поскольку новоиспеченные
предприниматели не получали сколько-нибудь существенной правовой поддержки
(статью Уголовного кодекса, объявляющую предпринимательство уголовным
преступлением, отменили лишь в декабре 1991 г.), они были обречены
оказаться “в объятиях” мафии. К середине 1990-х годов под контролем
“бандитских крыш” находилось, по некоторым оценкам, около 85 % коммерческих
предприятий — в сущности все, кроме занятых охранным бизнесом или
работающих под прямой протекцией правоохранительных органов. Впрочем,
подобную оценку можно считать существенно завышенной по принципу “у страха
глаза велики”: по данным социологических опросов предпринимателей, с
силовыми вымогательствами сталкиваются только 30—45. Это можно объяснить
тем, что подавляющая доля предприятий являются крайне мелкими и
неустойчивыми, поэтому у их руководителей не возникает особой нужды в
защите, а у бандитов — желания обкладывать их данью.
Введенная “кисловодской конвенцией” бандитская “десятина” превратилась
в устойчивый компонент издержек российского предпринимательства: в начале
1990-х годов А. Лившиц оценил потери коммерческих структур от рэкета той же
цифрой — 10 %. Когда криминальные авторитеты помогают своим подопечным
“налаживать отношения” с нерадивыми должниками, то “крыша” забирает еще 50
% от суммы возвращенного долга. Поскольку использование альтернативных
легальных институтов в защите прав собственности предпринимателей остается
крайне малорезультативным, подобные тарифы признаются приемлемыми.
Возмущение у бизнесменов вызывают не регулярные платежи как таковые, а
