На основании вышеизложенного корыстно-насильственные посягательства можно определить, как одновременное нарушение неприкосновенности чужого имущества и личной неприкосновенности правомерного обладателя данного имущества, то есть действия, которые нацелены на завладение чужим имуществом, сопряженное с вредоносным воздействием на обладателя этого имущества без необходимого согласия.
При этом субъективно для того, кто совершает такого рода посягательство, корысть выступает в качестве цели, а насилие – средством для достижения данной цели (прим. авт. – с психологических позиций насилие как средство является «вторичной» целью рассматриваемого вида поведения).
Такое единство в форме сопряжения действий, одновременно направленных на противоправное безвозмездное изъятие и (или) обращение чужого имущества в пользу виновного или других лиц, причиняющее материальный и личный ущерб владельцу этого имущества, составляет основу всех и каждого из корыстно-насильственных посягательств, обуславливая их общественную опасность и признание преступлениями [25. с. 67].
Таким образом, все корыстно-насильственные посягательства объединяет то, что их основным объектом выступает неприкосновенность чужого имущества (в форме собственности), а личная неприкосновенность (жизнь, здоровье, личная свобода) играет роль дополнительного объекта. Соответственно, если вести речь о насильственно-корыстных посягательствах, то статусные функции перечисленных объектов следует поменять местами (примером может служить убийство из корыстных побуждений).
Многие исследователи пытаются выявить реальные формы проявления корыстного насилия посредством обращения к законодательству, ища различия в формулировании тех или иных составов, даже в их наименованиях. Если использовать такой подход, то можно заметить, что на «бытовом» и даже на законодательном уровне корыстно-насильственные посягательства получали разные названия: бандитизм, грабеж, разбой, вымогательство, нападение, татьба и пр. [26. с. 611] Столь же разнообразны были и оценки данных деяний.
По В.И. Далю грабеж – это «грабить... отымать силою, ... отбирать разбоем, явно, не воровством…». Грабитель – «обирающий людей силою, разбойник, хищник». Грабеж – насилие, действие грабителя, хищничество…», «разбой – набег и разгром вольничею…» [27. с. 229-231].
Обращаясь к историческим источникам, отметим, что институты социальной и правовой защиты женщин (девушек) от преступных посягательств складывались на всем процессе развития человеческой цивилизации.
В древних первобытных обществах не было иного разделения труда, кроме разделения по полу и возрасту. На мужчинах лежали обязанности, связанные с применением физической силы – это охота и защита от врагов, то есть проникновение во внешний, опасный мир. Женщина занималась более «легкой» работой – собирательством и приготовлением пищи, осуществляла уход за детьми, что требовало постоянного ее нахождения в доме [28. c. 29-34].
Исторически это разделение закрепилось в том, что осуществляемые вне дома функции стали мужской прерогативой, и личность мужчины реализовывалась, как правило, в общественном «служении». Домашняя же работа была отнесена к компетенции женщины, и ее личность формировалась в узких рамках семейных обязанностей. В результате этого женщина воспринималась всеми культурами не как самостоятельная личность, а как «вторичное» социальное существо в контексте семейных отношений, всегда зависимое от мужчины, в частности, от отца, мужа, опекуна. Поэтому насилие в отношении женщин, в том числе и его преступные формы, имело свою опору и развивалось главным образом в институтах брака, и моральное право мужчины контролировать и наказывать свою жену и детей, применяя физическую силу, просуществовало почти до XX века.
В обычном праве казахов не существовало особого юридического понятия имущественных преступлений. Почти все виды преступлений против имущественных отношений обозначались одним названием «ұрлық» (воровство). Слово «ұры» у казахов обозначает «вор». Разбой (шубу) и грабеж (тонау), хотя фактически и были известны в казахском обществе, но эти термины не имели современного значения. Так, например, под разбоем подразумевалось всякое вооруженное нападение на аулы, насильственный захват имущества, угон скота и увод людей в плен.
Согласно нормам «Жеты-жаргы» Тауке-хана и по позднейшим нормам обычного права за воровство, сопровождающее с насилием, убийством, наказывали как за воровство и насилие, за воровство и убийство. «Кто сделал и воровство, и убийство вместе, тот и платит за два преступления» [29. c.45].
На основании подобных норм обеспечивалась наказуемость разбоя в обычном праве казахов. Поэтому при освещении норм уголовного обычного права, предусматривавших преступления против имущественных отношений, по словам Т. Культелеева, разбой не выделяется как отдельный вид преступления [30. c.46].
Понятие «грабежа» (тонау) в обычном праве казахов также строго не различалось от понятия разбоя и кражи. Н.И. Гродеков писал, что «…у киргизов нет особых слов для выражения понятий воровства и грабежа. Ұрлық – воровство или грабеж, ұры – вор, разбойник, и вообще преступник, ұрыламақ – красть, тартыб алмақ – отнимать, грабить» [31. c.12].
В свою очередь, на Древней Руси князья считали вполне нормальным собирать дань с народов и княжеств, которые были слабее в военном отношении и не могли оказать должного сопротивления набегам сопредельных народов, а открытое изъятие имущества иногда даже считалось проявлением своеобразной отваги и мужества и не всегда влекло за собой уголовное наказание, считаясь лишь «гражданской неправдой».
Первые примеры достаточно отчетливого законодательного регулирования вопросов, связанных с корыстно-насильственными посягательствами, мы может найти в «Русском законе» [31. с.15].
По договорам Олега и Игоря признавались преступлениями явное отнятие вещи (грабеж), дружинное похищение (разбой). При этом русскому уголовному праву грабеж не выделяется из имущественных преступлений и именуется «татьбой» [32. с.310].
В «Русской Правде» (IX–XII вв.), считающейся основным древнерусским источником права, упоминается о разбое, который по оценкам специалистов на данном историческом этапе практически неотличим от грабежа [32. с.321].
«Царский Судебник» (1550) к «лихим» преступлениям относил разбой и грабеж. В соответствии с «Псковской Судной грамотой» (1467 г.) предусматривалась ответственность за разбой, который включал в себя посягательство на личность, и грабеж, предполагающий открытое насильственное изъятие имущества [32. с. 72].
По «Всекняжескому» Судебнику (1497) в качестве имущественных преступлений выделяются татьба и разбой. Согласно Уставной Онежской грамоты (1526) и Губной Солъ-Галицкой грамоте (1540) разбойником считался заведомо лихой человек. Царский Судебник (1550) к категории «лихих» преступлений относил разбой, грабеж, а также отдельные виды татьб (повторную, церковную и головную). Грабеж при этом причислялся к разряду менее тяжких преступлений [33. с.22].
Существенное значение для регулирования отношений, возникающих при совершении корыстно-насильственных деяний, имели первые кодифицированные уголовно-правовые акты, принятые в XVIII веке.
В XVIII веке в период ханского управления даже барымта и прочие самоуправные действия назывались «разбоем» – «жау шапты» (враги напали или враги захватили). По известным нам отрывочным положениям «Жеты-жаргы» Тауке-хана кража и грабеж влекли за собой одинаковые наказания.
В соответствии с Артикулом Воинским Петра I (1715), содержавшим главу «О зажигании, грабительстве и воровстве», кража и грабеж относились к категории имущественных преступлений. Грабеж понимался как вымогательство и самовольный захват имущества. При этом выделялись два вида грабежа: совершенный с оружием, наказуемый, как разбой, и без оружия. Воровством в соответствии с Императорским Указом «О суде и наказании за воровство разных родов» (1781) признавались грабеж, кража и мошенничество. При этом совершившим грабеж признавался тот, кто «на сухом пути или на воде на кого нападет или остановит, стращая действием, как-то: орудием или рукою, или иным чем, или словом, или кого уронит и нахально ограбит, или что отнимет, или дать себе принудит, или воспользуется страхом от пожара, или от потопа, или от иного случая, или темнотою кого ограбит, или отнимет у кого деньги, или сымет с кого платье, или с повозок, или с корабля пожитки, или товары или иное движимое имение» [34. с.323].
Обычное право казахов знало понятия дозволенного и недозволенного хищений.
Так, например, в Ереже Чарского съезда биев 1885 г., к дозволенным хищениям относилась барымта, воровство имущества деда или дяди внуками и племянниками, имущества отца сыном и т.д., за совершение которых – не наказуются и имущество не возвращается.
Несмотря на суровое отношение казахского народа к воровству и жестокие нормы обычного права, предусматривавшие ответственность за него, оно являлось довольно распространенным явлением.
Предметом воровства в казахском обществе, в большинстве случаев, являлся скот. Кража других предметов была редким явлением. Скотокрадство в основном совершалось профессиональными ворами – конокрадами, зачастую находившимися под покровительством господствующего класса. Казахские баи с целью мести, междоусобной вражды или из других корыстных соображений сами, нередко, организовывали скотокрадство, особенно конокрадство.
По нормам обычного права казахов, действовавшим в 30-х годах XIX века, строгость наказания за воровство различалась в зависимости от характера предмета и цены украденного, повторности и от того, совершено оно одним человеком или группой лиц.
Так, согласно нормам «Жеті-жарғы», за хищение скота назначался «аип» в размере трех тогузов, а за хищение других предметов «аип» взыскивался до трехкратного размера действительной стоимости украденного предмета.
В обычном праве казахов установление ответственности за грабеж мы находим в «Сборнике казахского адата» (1824). Именно в них присутствовали некоторые разграничения понятия грабежа от понятия кражи. По нормам обычного права под грабежом подразумевался всякий насильственный захват чужого имущества, не подпадающий под понятия «барымты», а также организованные вооруженные нападения на аул и т.п. В свою очередь, кража и грабеж влекли за собой одинаковые наказания.
Кража же, прежде всего, получила свою характеристику и законодательное закрепление через понятие «воровство», которое не различалось и от гражданского правонарушения. В законодательстве царского правительства и в некоторой дореволюционной буржуазной литературе существовало утверждение, якобы казахи не различали воровство от гражданских правонарушений. По этим соображениям царское правительство «Уставом о сибирских киргизах» 1822 г., «Положением по управлению оренбургскими киргизами» 1844 г., «Временными положениями» 1867-1868 гг. и некоторыми другими законодательными актами относили к «исковым» все дела, связанные с воровством, совершаемым среди казахского населения.
Взгляды царского правительства на воровство, имевшее место среди казахов, составляли часть его общих взглядов на казахский народ, якобы находившийся на крайне низком уровне общественного развития. Эти взгляды нашли свое отражение в работах некоторых авторов, преимущественно у царских чиновников.
Так, например, А.Р. Витевский, П.О. Рычков и другие без разбора голословно заявили о том, что у казахов воровство и разбой «не считается за порок», что казахи воровство рассматривают как «удальство» и «подвиг» [35. c.54].
Вместе с тем, казахский народ с суровой беспощадностью карали воров.
В.И. Даль приводит один достоверно известный ему пример, относящийся к I половине XIX века. «В одном ауле киргиза соседнего рода, – писал В.И. Даль, – который подполз высматривать и выжидать удобного для воровства, часа, избивши его нагайками в один биток, посадили связанного по рукам и ногам, позднею осенью, в мороз по шею в воду. Его вытащили из воды только на другое утро, когда находившийся там случайно с отрядом офицер наш приказал вынуть труп мученика. Но он, к всеобщему удивлению, был еще жив, тело его побагровело и посинело…» [36. c.54].
