После смерти Ленина и закономерного раскола в ВКП (б) субъективный фактор Октябрьской революции изменил свое содержание. Приобрел мелкобуржуазно-коммунистический характер, стал отличаться «детской болезнью левизны» в политике. С января 1928 по ноябрь 1929 года произошел перелом. В сетованиях крестьян периода раскулачивания: «Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие коммунисты убиты и умерли. Остались сволочи»[59], была определенная доля истины. С поправкой, что под «ленинизмом» в 1929 году смоленский крестьянин имел в виду политику группы Сталина в деревне, а под «сволочами» навербованных из маргинализированных слоев населения чиновников.
«Вот эти-то раскрестьяненные крестьяне, оторванные от прошлого, лишенные настоящего, оказавшиеся в зоне своеобразного «внекультурья», только и могли воодушевиться проектом «чистого, тотального социализма, идеей великого разрыва и порыва», - отмечает И.М. Клямкин. Но сталинский вариант общественного развития возможен при наличии еще ряда предпосылок. «Сталинский казарменный социализм, - продолжает автор, - становится возможным только в том случае, если раскрестьянивание происходит в условиях крупного машинного производства, нуждающегося в развитии и расширении, способного поглощать деклассируемую рабочую силу и вместе с тем стать опорой для деятельности политических организаций, аналогичных сталинской партии, которые в свою очередь нуждаются именно в раскрестьяненных, т.е. выброшенных из своего жизненного уклада новобранцах»[60].
В конце 20-х годов эпоха Октябрьской революции и ленинизма закончилась. Однако она оказала столь мощное воздействие на идеологию государства, мировоззрение и поведение миллионов людей в стране и за границей, что сталинская группа и не думала формально отрекаться от марксизма и идей революции. В их действиях проявилась определенная самостоятельность «надстройки» общества. Трансформация ее идеологической составляющей в духе правящей номенклатуры, которая адаптировала надстройку для удовлетворения потребностей возникающего в СССР индустриального общества и политического режима, завершится в основном с публикацией «Краткого курса ВКП (б)» в 1938 году. Репрессии 30-х годов в СССР способствовали приглушению революционного сознания народа, уничтожению латентной оппозиции. После некоторых колебаний руководство страны выбрало вариант безальтернативных выборов[61]: уничтожило даже намек на демократию, заменив ее пропагандистским мифом. Но остановка социалистического развития страны в тех конкретно-исторических условиях до ХХ съезда КПСС не была еще замечена миллионами людей за границей. СССР продолжал служить для многих идеалом и надеждой, раздражал своей «социалистичностью» правящие группы западных стран и их буржуазные слои[62]. Европейские социал-демократы, правда, не считали СССР оплотом социализма, но их мнение не было определяющим.
Сталинисты абсолютизировали консервативную часть марксизма в противовес диалектическому методу. В результате диктатура еще незрелой номенклатуры под руководством И.В. Сталина задушила научный социализм.
Значительная часть чиновников рекрутировалась из рабочих и крестьян, граждане воспринимали их как «своих». Однако привилегии и функции служащих, вынужденных проводить политику эксплуатации населения и подавления недовольных, быстро отчуждали их от народа. Диктатор терроризировал чиновников, предупреждая возможность оформления их как класса, вынуждал работать на пределе сил, выполнять любые указания центра, пребывать в страхе по поводу возможного лишения достигнутого материального уровня и статуса. Презрительное отношение диктатора к бюрократии подпитывалось его грубокоммунистическими взглядами.
Номенклатура была инструментом, с помощью которого диктатор не допускал роста классового самосознания рабочих, крестьян, выражавших их интересы интеллигентов, их объединения в независимые от государства организации. Даже незначительное повышение уровня жизни, приобщение к городской культуре вызывало у нищих людей с мифологизированным сознанием веру в будущее, преданность правительству. Трудящиеся были отчуждены от выработки политики и заплатили огромную цену за реформы, но в тех условиях значительная их часть была опорой режима.
На службу режиму была поставлена система доносительства. Страдающие от произвола граждане обращались в ЦК партии с доносами, изображали начальников как врагов власти. Наказание руководителей делало свое дело. Образ врага в сочетании с авторитаризмом и иллюзорной верой в возможность восстановления справедливости способствовали нейтрализации социального протеста в формах, выгодных номенклатуре, а ЦК ВКП (б) решал дело гражданина и начальника в зависимости от конъюнктуры.
Правительство использовало элементы грубокоммунистической идеологии для поддержания курса на форсированное развитие экономики страны – «догнать и перегнать» – во враждебном международном окружении. Идеалы равенства, справедливости, коллективизма, понятие «скромность» в интерпретации номенклатуры способствовали «затягиванию поясов», формированию упрощенных потребностей в быту, преданности правящей элите, в итоге – сосредоточению значительных бюджетных средств для решения макроэкономических, прежде всего оборонных, задач. В результате формировалось поколение людей, которые «не только не возвысились над уровнем частной собственности, но даже и не доросли еще до нее»[63].
После провозглашения окончания «реконструкции» советские руководители перестали говорить о необходимости учиться у Запада. Убежденные в прочности созданного базиса, в верности курса, они, в духе просветителей, надеялись на изживание общественных недостатков по мере развития просвещения, культурной деятельности государства, гуманизации отношений на этой основе. Сфера образования стала мощным средством культурации (М. Каган), социализации, внедрения идеологии в умы подрастающего поколения. Несмотря на заявления, по инерции, о важности экономических отношений в обществе, советские руководители не обращали внимания на экономический фактор как источник негативных явлений в практике воспитания и развития советских людей. Отказавшись во имя классовых интересов от строго научного познания советской действительности, воспринимая ее как прекрасно знакомый объект для манипулирования, сталинисты способствовали возникновению экономических и политических кризисов. Происходила подмена всестороннего анализа реалий советского общества социальным морализированием. Общественные противоречия были сведены к абстрактной моральной основе, классовый протест подменен возмущением по поводу состояния общественных нравов, а недостатки морального сознания рассматривались как психологическая проблема, которую относительно легко преодолеть на пути индивидуального самосовершенствования и незначительной модернизации надстроечных институтов[64].
Моральное стимулирование трудовой активности преобладало над материальным. Для обеспечения трудовой активности и политической лояльности граждан власти проводили идеологические кампании. В начале 1949 года кампания борьбы с «космополитизмом» должна была сплотить общество накануне создания блока НАТО и мобилизовать народ на выполнение повышенных планов экономического развития, прежде всего в оборонной промышленности[65]. В начале 1953 года власти попытались активизировать трудовую активность граждан для преодоления экономического кризиса начала 50-х годов во время кампании «борьбы» с внутренними «сионистами», якобы покусившимися на «святое», на вождя[66]. Абсолютизация морального стимулирования была возможна только при одновременном функционировании «подсистемы страха» (Г. Попов) – ГУЛАГа. Впрочем, вождь не забывал полулегально материально поощрять несколько тысяч преданных ему руководителей так называемыми «пакетами», ежегодно проводить кампании по снижению цен на товары с одновременным изъятием части зарплаты граждан на нужды государства под патриотическими лозунгами.
В период борьбы с «космополитизмом» сталинисты повторили структуру идеологии и терминологию «кадетского» (В.И. Ленин) сборника «Вехи»: интеллигенты – “отщепенцы-космополиты”, были объявлены противостоящими государству; официальной, единственно верной идеологии; народу. Их обвиняли в растлении молодежи; в отсутствии у них “здорового национального чувства”[67]. В духе двойных стандартов недостатки советского общества объяснялись не свойствами режима, не “бытием”, как в отношении Запада, а субъективными недоработками, ошибками или “предательством” конкретных индивидов. Руководители СССР сами не заметили, что под «бытием» стали подразумевать созданный ими же миф о высоком уровне жизни народа. В конце 40-х гг. подобный взгляд на мир был признан “патриотическим”.
Руководствуясь подобными установками, иерархи партии позволяли себе возмущаться уровнем «неразвитости» сознания «интеллигенции», которая «преклонялась перед западом», не замечая «чудесной» жизни в СССР. «Бытие новое, а сознание старое», - сетовал Жданов в одном из разговоров. «Сознание, - усмехнулся Сталин. – Оно всегда отстает. Поздно приходит сознание…»[68].
Экономические и политические интересы правящего класса заводили его в идейные тупики. Объективно именно философский идеализм стал основой реальной политики номенклатуры.
На капиталистическом базисе (присвоение прибавочной стоимости государством за счет эксплуатации наемного труда) возникло раннекоммунистическое государство, которое в 30-50-е годы выступало конкурентом западным государствам в период их кризиса, перехода от капитализма свободной конкуренции к современному капитализму с программированной экономикой, «государством благоденствия». Никто из политиков того времени не мог однозначно предсказать итог соревнования. Кризис породил на Западе огромное количество людей, которые сочувствовали СССР. Конкуренция систем способствовала гуманизации капиталистического общества и краху системы колониализма.
Вступление СССР в эпоху НТР, скачкообразный рост масштабов производства, необходимость комплексной стимуляции высокосложного производительного труда, рост специализации, необходимость новых форм экономической интеграции, развитие новых социальных слоев, ХХ съезд, повышение образовательного и культурного уровня граждан, фактическая ликвидация монополии КПСС на информацию в совокупности с внешнеполитическими изменениями готовили почву для демонтажа административно-командной системы и краху идеологии сталинского периода.
Происходило быстрое обуржуазивание номенклатуры. В середине 50-х годов этот процесс отразили в своих произведениях и речах прозорливые представители художественной культуры[69]. К. Г. Паустовский, например, заявил на собрании ССП, посвященном обсуждению книги В. Д. Дудинцева «Не хлебом единым»: «Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашим строем, ни с социализмом. Это циники и мракобесы… Это маклаки и душители талантов». В начале 60-х годов бюрократия осознала свой корпоративный интерес. Ей было легче закупать зерно и промтовары за границей, чем дать свободу производителю; жить, торгуя минеральными ресурсами. В ее планы не входило развязывание производственной инициативы людей за счет материальной заинтересованности, развития новых форм собственности. В стране тотального дефицита потребности удовлетворялись в том числе «теневой экономикой», где функционировала частная собственность и товарно-денежные отношения. Развивалась мафия. Закупки заграничных товаров лучше всяких «радиоголосов» подрывали доверие народа к государству. В среде образованной публики формировались либеральные и социалистические идеи, противостоящие официальной идеологии.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
