исполнится тридцать, живет с мужем, как с добрым соседом, и все еще ожидает любви – но интрижка для Марии Федоровны невозможна. Морозов не мог стать ее любовником: во-первых, это пошло, во-вторых, вызвало бы величайший скандал и начисто сломало их судьбы – ведь Москва следила за ними во все глаза. К тому это не имело ни малейшего смысла – она уважала Морозова, но совсем не любила.
Ее друзья знали, что Мария Федоровна – сильный, волевой и страстный человек, и
в доме мужа, и на сцене ей тесно. У каждого времени свои мифы: сто лет
назад женщина, стремившаяся послужить ближним, ушла бы в монастырь, в
начале двадцатого века в России шли в революцию. Ее выбор объясняли по-
разному, но в том, что он был искренен никто не сомневался. Сначала Мария
Федоровна подружилась с марксистом-репетитором своего сына, затем с его
друзьями-студентами, они изучали «Капитал», потом ее попросили собрать для
партии немного денег, и дело пошло так хорошо, что хватило на издание
«Искры». Потом студентов сослали. Мария Федоровна, играя в этот день Ирину,
так рыдала, что встревоженный Морозов помчался на Петровку, в магазин
Пихлау и Бранта, купил целую партию меховых курток – их хватило на всех
арестованных студентов Московского университета, а потом внес министру
внутренних дел десять тысяч рублей залога. Морозов давал деньги, которые
шли и на поддельные паспорта, и на оружие, и на «Искру», а в ней печатали
репортажи из Орехово-Зуева, где рассказывалось, как голодают его
собственные рабочие. ( О том, что правды здесь мало, Мария Федоровна не
думала – на фабрике она не появилась ни разу.)
А потом она полюбила – сразу и навсегда. Перед одним из спектаклей в ее
гримуборную привели Максима Горького – странного, высокого, худого как
щепка, нелепо одетого, дурно воспитанного человека. Но у него длинные
пальцы, лучезарная улыбка и прекрасные голубые глаза. Он говорил басом,
курил в кулак, держался то слишком выспренно, то чересчур скованно и обожал
дешевые безделушки, на которые ей было противно смотреть. Он был гением
(Мария Федоровна поверила в это, как в «Капитал»), настоящим человеком,
победившим и несправедливость, и нужду, в нем воплотилось, все чему она
хотела служить. Через год она ушла от мужа, так и не получив развод.
Светские приятели сделали вид, что ее не существует – семейство знакомого
камергера проходило мимо, не раскланиваясь, ее перестали приглашать друзья
мужа, и лишь Савва Морозов по-прежнему оставался ее рыцарем – он жалел
только о том, что ему, постороннему человеку, невозможно за нее
заступиться…Это было и трогательно, и смешно, и она с удовольствием
пересказывала его слова Горькому.
А вскоре всех закружит водоворот московского восстания. В квартире у
Горького и
Андреевой обоснуется штаб дружинников: в задней комнате будут храниться
ручные гранаты и гремучая ртуть, на полу расположится охрана из студентов-
кавказцев – папиросный дым, патроны в ящиках столов, неделями не мывшиеся
люди, прячущие под одеждой мешочки с динамитом.
Женщины, любившая Морозова, и та, которую любил он не были счастливы.
Через
два года после смерти мужа Зинаида Григорьевна вышла замуж за нового
московского градоначальника, свитского генерала Рейнбота, и поселилась
вместе с ним в имении Горки. Но вскоре они расстались, она жила одна долго
и бедно. А Андреева уехала из России вместе с Горьким. Они жили в Америке,
потом на Капри, Мария Федоровна много работала, страдала из-за того, что не
имела ни своих денег, ни своей жизни («Я верная собака при Алексее
Максимыче»). Гордая и независимая женщина превратилась в тень писателя.
Правительство амнистировало ее, и она вернулась домой, играла в плохих
театрах, старела, грустила, после революции стала комиссаром театров и
зрелищ Петрограда, а потом работала чиновницей в берлинском торгпредстве,
заведовала домом ученых.
Она стала правоверным винтиком партии: обуздала фантазию, смирила характер –
Мария Федоровна работала там. Куда ее посылали, и утешала себя
воспоминаниями.
Савва Морозов любил ее больше жизни, она была его мечтой и проклятием.
Ради нее он сломал свою судьбу, но об этом Мария Федоровна давным-давно забыла…»
Кем же он был? Человеком, потерявшем свои социальные ориентиры - или
увидевшим то, что другим было не дано увидеть? Очевидно, и то и другое.
Вступая в безысходный разлад с окружением, он пытался найти себе моральную
опору в иной среде, но тоже без успеха. По словам Горького, "он упорно
искал людей, которые стремились так или иначе осмыслить жизнь, но,
встречаясь и беседуя с ними, Савва не находил слов, чтобы понятно
рассказать себя, и люди уходили от него, унося впечатление темной
спутанности". Пожалуй, только Горький, которого Морозов любил
(познакомились они в конце 1900 г.), отвечал ему взаимной симпатией и
называл своим близким другом. Именно ему Морозов признался: «Одинок я
очень. Нет у меня никого. Отношения же с А. П. Чеховым не сложились.
Писатель много раз встречался с ним, бывал в гостях в Покровском, в доме на
Спиридоновке, ездил с ним летом 1902 г. в пермское имение Морозовых
Всеволодо-Вильву, где Савва построил школу имени Чехова. Однако душевной
близости между ними не возникло, наоборот, однажды писатель язвительно
заметил: "Дай им волю, они купят всю интеллигенцию поштучно".
В разговоре с горьким Морозов однажды сказал, что есть люди, "очень заинтересованные в том, чтоб я ушел или издох". Такая резкая оценка не была лишена оснований. Чем больше он отрывался от своего круга, чем дальше отходил от обычных купеческих "чудачеств", чем сильнее связывал себя с людьми и делами, враждебными существовавшим порядкам, тем ощутимее было недоброжелательное отношение к нему и со стороны властей, и со стороны родственников.11
Родственники С.Т. Морозова.
С родней он сколько-нибудь тесных отношений не поддерживал. Некоторые
из родственников Саввы были довольно заметными фигурами и в деловой среде,
и вне ее. Сестра Юлия была замужем за председателем Московского биржевого
комитета, членом Государственного совета Г. А. Крестовниковым. В 1910 г.
они получили потомственное дворянство. Сестра Анна вышла замуж за историка
Г. Ф. Карпова, друга В. О. Ключевского. После смерти Карпова (1891 г.) в
Московском университете была учреждена на морозовские деньги премия его
имени, присуждавшаяся за лучшие исторические работы; его вдова стала
почетным членом Общества истории и древностей российских. Эта ветвь
морозовского рода тоже получила дворянство. Их старший сын А. Г. Карпов
стал крупным дельцом, "сподвижником" П. П. Рябушинского, входил в совет
Московского банка, был директором Товарищества Окуловских писчебумажных
фабрик и, естественно, пайщиком Морозовской мануфактуры. Его брат, Ф. Г.
Карпов, занимал директорский пост в Никольской мануфактуре.
Брат Саввы Сергей Тимофеевич, окончивший юридический факультет
Московского университета, "кандидат прав", активного участия в деловой
жизни не принимал, больше интересовался музыкой и изобразительным
искусством. Однако этот "ипохондрик", женатый на сестре министра А. В.
Кривошеина, основал в Москве музей кустарных промыслов, выстроил для него
специальное здание и передал Москве. В сентябре 1905 г. Сергей Тимофеевич
был избран (а по сути дела, назначен матерью) директором-распорядителем
Никольской мануфактуры.
К началу ХХ в. признанной главой морозовского рода была Мария Федоровна
Морозова, которая умерла в 1911 г. в возрасте 80 лет, скопив 30 млн.
рублей. Чрезвычайно набожная, она была окружена многочисленными
приживалками, не пользовалась электрическим освещением, не читала газет и
журналов, не интересовалась литературой, театром, музыкой, даже не решалась
"из боязни простуды мыться горячей водой с мылом, предпочитая всевозможные
одеколоны". Визиты матери Савва Тимофеевич наносил регулярно, но всегда без
особой радости, скорее выполняя сыновью повинность. Почитать родительницу –
к этому призывали старообрядческие традиции, исконные, воспитанные с
детства, - он считал своим долгом. А вот любить?… Стыдно признаться, не
чувствовал старший сын сердечной привязанности к Марии Федоровне, как
покойный его отец Тимофей Саввич. Маниакальная религиозность матери
враждебно воспринималась Морозовым еще и потому, что показная добродетель в
старухином характере отлично уживалась со стяжательством и властолюбием.
Ей, представителю "темного царства", конечно, были чужды и окружение
старшего сына и его духовный мир. Однако довольно долго она мирилась с
этим: во-первых, Савву практически некем было заменить (его деловые
качества были вне конкуренции), во-вторых, отстранить его от управления
нельзя без нежелательной публичной огласки. Учитывая косвенные
свидетельства, можно заключить, что не раз она, должно быть, пыталась на-
ставить своего сына на путь истинный. Общение с "неблагонадежными" и вообще
интерес Саввы к политическим и социальным вопросам были особенно неприятны
набожной старухе. В конце концов между ними произошел полный разрыв.
С.Т. Морозов – один из свидетелей «кровавого воскресенья».
Гнетущее одиночество, на которое Савва Тимофеевич сетовал Алексею
Максимовичу, чувствовалось особенно остро при размышлениях о народе и
толпе. Думы такие нахлынули с новой силой после событий, свидетелем которых
ему привелось стать сначала в Москве, потом в Петербурге. 9 января 1905 г.
Морозов вместе с Горьким был очевидцем "кровавого воскресенья" в Петербурге
и не мог оставаться безучастным. Он посетил председателя Комитета
министров, который так описал этот визит: "Я его принял, и он мне начал
говорить самые крайние речи о необходимости покончить с самодержавием, об
установке парламентарной системы со всеобщими прямыми и прочими выборами, о
том, что так жить нельзя далее, и т. д.". Эти речи, разумеется, не слишком
взволновали Витте. Царь – болван, - он позабыл, что люди, которых с его
согласия расстреливали сегодня, полтора года тому назад стояли на коленях
перед его дворцом и пели «Боже Царя храни». Те же самые, русские люди.
Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать толпе несколько ласковых слов,
дать ей два, три обещания – исполнять их необязательно, - и эти люди снова
пропели бы ему «Боже царя храни». И даже могли бы разбить куриную башку
этого попа об Александровскую колонну. Это затянуло бы агонию монархии на
некоторое время. Революция обеспечена! Года пропаганды не дали бы того, что
достигнуто в один день. Позволив убивать себя сегодня, люди приобрели право
убивать завтра. Они, конечно, воспользуются этим правом. Я не знаю, когда
жизнь перестанут строить на кров, но в наших условиях гуманность – ложь!
Чепуха. Так Морозов отзывался о событиях в Петербурге.
Голос гражданской совести настойчиво внушал фабриканту Морозову: пора
ему определить свое политическое кредо в надвинувшихся на Россию грозных
событиях. Пора заявить о своей позиции известного в стране общественного
деятеля не в доверительной беседе с Витте, ни в дружеских беседах с
Горьким... Выступать надо было с трибуны. Вернувшись в Москву, Морозов на
несколько дней уединился в своем особняке, составляя программу неотложных
социальных и политических реформ. Этот документ заслуживает того, чтобы на
нем остановиться подробнее. "В числе событий, переживаемых Россией за
последнее время, - говорится в нем, - наибольшее внимание общества
привлекли к себе возникшие в январе повсеместные забастовки рабочих,
сопровождающиеся серьезными народными волнениями... Обращаясь к
исследованию причин последних забастовок, мы наталкиваемся на то в высшей
степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу под предлогом
различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы
вне пределов фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических
требований". Продолжая анализ, Морозов пишет: "Действительно - отсутствие в
стране прочного закона, опека бюрократии, распространенная на все области
русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего
того, что происходит в жизни,.. невежество народа, усиленно охраняемые теми
препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом
всего, что могло бы поднять культурное развитие народа, худшее положение, в
котором находится народ сравнительно с другими перед судом и властью, - все
это задерживает развитие хозяйственной жизни в стране и порождает в народе
глухой протест против того, что его гнетет и давит".
