Сперанского было все то, что недоставало Александру: строго логический ум, исключительная трудоспособность, ясность и определенность и громадная настойчивость. Все, что было достигнуто в смысле упорядочения управления, было сделано Сперанским. Но над ним тяготела, якобы колеблющаяся, расплывчатая, а в сущности непреклонная воля “безвольного” царя; и
Сперанскому удалось сделать лишь то немногое, что угодно было допустить
Александру. Поэтому Михаил Михайлович испугал Александра, показав ему в конкретно-воплощенном виде его смутную и бесформенную мечту. И сочиненные
Сперанским параграфы встали перед умственным взором Александра как живой упор его мечтательной пассивности, как предъявленный к уплате точно подведенный счет. И вот почему, хотя Александр I и цеплялся за Сперанского, повинуясь необходимости, как за незаменимого работника, в то время, когда на очереди стояли конкретные конституционные преобразования, но между ними никогда не могло установиться настоящей интимной душевной близости, как никогда не могут сродниться духом мечтатель и реализатор. Когда же
Сперанский стал неудобен, когда Александр убедился, что реформаторские стремления Сперанского идут дальше царских намерений, он спокойно предал его. Александр, который никогда не считался с всеобщей ненавистью к
Аракчееву, вдруг поддался подозрениям против Сперанского, которым сам ни минуты не верил, и отправил его в ссылку, и в 1812 году с попытками реформ было покончено. Лишь только Сперанский исчез с вершины государственной пирамиды, Александр вновь погрузился в фантасмагорический мир бесформенных мечтаний. Приняв иное направление, эти мечтания не утратили своего прежнего характера.
Все это говорит о том, что политический крах всемогущего статс-
секретаря Сперанского не только в этом десятилетии, но и во всем правлении
Александра.
Ссылка.
С 1810 - 1812 года Сперанский провел ряд мер, направленных на
укрепление финансов страны и вызвавших недовольство дворянства. Придворная
клика всячески критиковала Сперанского как “поповича”, “выскочку”, на него
сыпали доносы. В результате интриг перед началом войны в середине марта
1812 года император пожертвовал Сперанским в залог примирения своего с
оппозицией, и, обвиненный в сношениях с Наполеоном, неосторожный и опасный
“parvenu” был отправлен в отставку.
17-го марта 1812 года, в воскресенье, Сперанский за обедом получил
через фельдъегеря приказание явиться к государю в 8 часов вечера. Эти
приглашения случались часто, и Сперанский спокойно поехал в Зимний дворец.
В секретарской комнате дожидались дежурный генерал-адъютант и два министра;
но государственный секретарь был позван прежде их. Целые два часа
продолжалась аудиенция. Наконец дверь отворилась, и Сперанский вышел
бледный и взволнованный. Торопливо уложив в портфель бумаги и простясь с
министрами, он отправился домой. Здесь его уже ожидал его министр полиции
Балашов. Кабинет его был опечатан. У Сперанского не достало духу проститься
с семейством. Поздно ночью он выехал из Петербурга, в сопровождении
частного пристава, в ссылку, которой местом был назначен Нижний Новгород.
Его ближайший приятель Магницкий, впоследствии так храбро перешедший в
другой лагерь, был тоже арестован ночью и сослан. Что происходило между
Александром и его прежним другом, осталось тайной. Ни в многочисленных
записках того времени, ни в длинных, оправдательных письмах самого
Сперанского не видно, в чем состоял донос на него. У себя дома он увидел
министра полиции генерала Балашова, который по высочайшему повелению
приказал ему немедленно отправляться в Нижний Новгород под строгий надзор
полиции. Жандармский офицер ждал у ворот с тройкой лошадей. Затем по новому
доносу Сперанский был сослан в Пермь, на Урал. Будучи врагом Сперанского,
великая княгиня Екатерина Павловна много содействовала его падению,
известности Карамзина и возвышению Ростопчина.
Когда этот первый соратник царя, почитая Наполеона, трудился на пользу
союза с Францией и посвящал себя внутренним реформам, Александр ему не
препятствовал, однако сам царь не переставал вести подкоп под союз с
Францией, который сам же когда-то восхвалял... Весть об опале Сперанского
была с восторгом воспринята в России как первая победа над императором
французов.
Не лучшая пора началась для самого Сперанского; его характер, более
гибкий, нежели твердый, не выдержал тяжкого удара. Сначала он как будто не
хотел верить безвозвратности своего падения. В твердой надежде на свою
невинность, он пишет, одно за другим, письма к государю. Но письма не
доходят или остаются без ответа. Между тем положение его в ссылке
становится невыносимым. За ним следят шаг за шагом, каждая фраза его
доходит до Петербурга с разными толкованиями, и в то время, когда он ждет
облегчения участи, довольно одного неосторожного слова, чтоб удалил его из
Нижнего Новгорода в Пермь. Здесь, оставленный всеми, заклейменный именем
изменника, и даже без материальных средств жизни, он падает духом. Тон его
переписки постепенно понижается. Вместо оскорбленного достоинства, которым
дышат первые письма, он начинает умолять о милосердии. Из ссылки Сперанский
обращался к Александру I с письмами, в которых пытался оправдать свои
преобразования. В 1814 году, когда некоторых из врагов его уже не было на
свете, он обратился к государю с письмом, написанным в том мистическом
тоне, который стал отличать его со времени ссылки. В этом письме он просит
позволения поселиться в своей маленькой новгородской деревне, Великополье.
Просьба его была уважена, и он освободился по крайней мере от слишком
стеснительного полицейского надзора. Кажется, однако, что и в это время он
не потерял еще окончательно надежды. В 1814 Сперанскому было разрешено
проживание под полицейским надзором в своем небольшом имении Великополье
Новгородской губернии. После он говорил, что “первое движение государя было
вызвать его в Петербург, второе - проводить за присмотром в деревню”. В
Великополье печальная истина окончательно открылась перед ним: он понял,
что прежним отношениям не воротиться, и стал искать опоры у людей, с
которыми в лучшую свою пору не имел ничего общего. Здесь он встречался с А.
А. Аракчеевым, посещал его имение село Грузино, через него ходатайствовал
перед Александром I о своем полном “прощении”. Характерно признание самого
Аракчеева: “Будь у меня треть ума Сперанского, я был бы великим человекам”.
С тех пор опальный временщик уже не возвратил себе прежнего значения, хотя,
уступая просьбам Аракчеева, при его содействии, император в 1816 году и
назначил Сперанского сначала пензенским губернатором, а затем сибирским
генерал-губернатором, где провел административную реформу. В 1821
Сперанский был возвращен в Петербург, назначен членом Государственного
совета и Сибирского комитета, управляющим комиссии составления законов,
получил земли в Пензенской губернии.
Но, когда Сперанский вернулся в Петербург, его здесь ожидало новое
разочарование. Он надеялся если не на прежнюю близость, то на примирение и
полное признание своей невинности. Ничего подобного не случилось. Времена
переменились. “Без лести преданный” Аракчеев стоял у трона; начиналась
“система ложных страхов и подозрений”, о которой Сперанский говорил в своем
пермском письме к Александру. Бывшему государственному секретарю не было
места в этой системе, и вскоре он почувствовал это. Императора не было в
Петербурге во время его приезда. С нетерпением ожидал его возвращения
Сперанский. Наконец государь приехал, но свидание и тут замедлилось. Только
через две недели они свиделись в первый раз после памятной аудиенции 1812
году. Свидание окончилось без всяких объяснений; первый разговор о причинах
ссылки был уже через два месяца. Об этом разговоре сохранилось только
краткое известие в дневнике самого Сперанского. Из него можно заключить,
что объяснение ограничилось одним указанием на содержание доноса. Личные
сношения его с государем никогда уже не принимали прежнего характера. В них
заметно постепенное охлаждение. Для Александра он уже был чужим человеком.
Сперанский это понял, но не имел духа удалиться от двора, где перенес
столько оскорблений, и с малодушием, извинительным только для человека
много страдавшего, начал искать поддержки в связях с сильными людьми.
Насколько это удавалось ему, можно видеть из того, что он с трудом
выпрашивал самые маловажные места для лиц, которым покровительствовал, да и
то не всегда прямо у министров, а больше у директоров департаментов. К
этому времени относится его сближение с аристократическим кругом, которого
он так гордо чуждался в начале своего поприща. Его начали встречать в
салонах высшего общества, простившего приятному собеседнику прошлые грехи
смелого нововводителя. Государственные труды его были незначительны. Он
принимал участие в заседаниях совета, был членом сибирского комитета и
принялся опять за прежнюю работу над гражданским уложением; но все эти
занятия оставались почти без результатов. На них отражался тот застой,
который после 1815 года понемногу овладел общественной жизнью.
Мнения различных историков по поводу того, каким человеком вернулся
Сперанский из ссылки, расходятся.
Некоторые придерживаются позиции, что, когда в 1821 г. Аракчеев успел
добиться возвращения “друга” своего Сперанского в Петербург с назначение
его членом Государственного Совета, то тут Александру удалось то, к чему он
всегда стремился: он сломил волю этого сильного человека и сделал его своим
рабом до того, что изгнанник этот оказался значительно преобразившимся: с
одной стороны, осуждая прежние преобразовательные планы, он нашел, что
“возможность законодательного сословия, сильного и просвещенного, весьма
мало представляет вероятности”, с другой - стал пресмыкаться перед
Аракчеевым и напечатал ему похвальное слово и апологию его военным
поселениям.
Сперанский и Аракчеев.
По отзывам современников, Сперанский своими убеждениями резко выделялся из той среды, к которой принадлежал.
Замечательную характеристику Сперанского дает Л. Н. Толстой в “Войне и
мире”: “Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас
можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь
Андрей, он не видал этого спокойствия, самоуверенности, неловких и тупых
движений, ни у кого он видал такого твердого и вместе мягкого взгляда
полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего не
значащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса и, главное, такой
нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно
пухлых, нежных и белых.”
При дальнейшем знакомстве со Сперанским князь Андрей Волконский “видел
в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и
упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России.
Сперанский, в глазах князя Андрея, был именно тот человек, разумно
объясняющий все явления жизни, признающий значительным только то, что
разумно, и по всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так
хотел быть. Все представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского,
что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем.”
Как отмечал А. С. Пушкин, Сперанский и Аракчеев, как наиболее заметные
фигуры в эпоху Александра I, стояли “в дверях противоположных этого
царствования, как гении зла и блага”. В данном случае Пушкин выражал не
только свое собственное мнение, но и широко распространенную точку зрения,
которая связывала либеральную тенденцию в правительственной политике при
Александре I с именем Сперанского.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9
