Иркутске накануне японской кампании, в 1904 г.), отцом шестилетнего сына.
Казалось бы, счастью и благополучию этой семьи могла угрожать разве что немецкая мина. Судьбе, однако, угодно было распорядиться иначе.
Февральская революция поставила А. В. Колчака, как и других русских военных, перед необходимостью политического выбора. Вообще политизация жизни всегда приводит к ее депро-фессионализации, к существеннейшим смещениям в распределении ролей, когда не только кухарка призывается к управлению государством, но и на всех уровнях пирожник обречен тачать сапоги, а сапожник вынужден печь пироги.
Политический опыт, накопленный Колчаком к 1917 г., был весьма незначителен.
Лишь житейские и военные обстоятельства сталкивали его с проблемами
социального характера, с борьбой различных партий и группировок. В старших
классах корпуса он, проходя практику на Обуховском заводе, сблизился с
рабочими, был в курсе их интересов, но рассматривал оные только в
применении к своей грядущей специальности. Поражение в русско-японской
войне навело адмирала на мысль о недостатках в руководстве армией и флотом,
однако он, как мы уже отмечали, оставался при убеждении, что “вооруженная
сила может быть создана при каком угодно строе, если методы работы и
отношение служащих к своему делу будут порядочные”. События 1905—1907 гг.
воспринимались им как реакция народа на проигрыш в войне, как прорыв
оскорбленного национального чувства, которому противопоставить можно только
кропотливую созидательную работу. У Колчака не было сомнений ни в правах
династии, ни в жизнеспособности самого монархического принципа; и здесь он
рассуждал не только как офицер, принявший присягу, но и как специалист,
понимавший неплодотворность всякого постороннего вмешательства в чужую
работу. Однако он приветствовал появление Думы и других форм общественного
контроля, которые могли, по его убеждению, служить интересам дела, а
соответственно, и интересам России.
Характерно “расследование” политических взглядов Колчака на его допросе в
1920 г. Следователи Никак не могли взять в толк, что у адмирала вовсе не
было принципиальных воззрений на социальную и политическую жизнь, не было
вовсе не от нежелания размышлять, а из-за совершенно иного взгляда на вещи
при котором во главу угла встают судьбы конкретных людей и конкретного
государства, а нб абстрактные принципы и расплывчатые интересы “народа” или
“человечества”. “Я не могу сказать, что монархия — это единственная форма,
которую я признаю — свидетельствует А. В. Колчак в 1920 г. И, возвращаясь к
1916 г., говорит: Я считал себя монархистом и не мог считать республи
канцем, потому что такового не существовало в природе». Между тем вопрос о
монархии отнюдь не был “мертвым” в 1920 г. ни для следователей, ни для
бывшего Верховного правителя России. Страна проделала к этому времени
довольно сложный путь через республику к различным формам диктатуры,
обстановка была отнюдь на простая. Попову и его коллегам очень важно было
упрекнуть своего подследственного в наличии шкурных интересов. Следователи
настойчиво намекают на контакты Колчака с особами царствующей фами. лии,
пытаются уличить его в связях с Распутиным; адмирал же
видел императора всего несколько раз и приближенным ко двору не был.
Альтернативу весны 1917 г. для русского генералитета можно сформулировать
достаточно просто: либо оставить армию на произвол судьбы, на откуп
безответственным демагогам, либо принять присягу новому правительству.
Отметим, что именно те представители командования, которые с наибольшим
энтузиазмом поддерживали “общественность”, прямо или косвенно
способствовали развалу армии вольномыслием, муссированием слухов и
различными «демократическими прожектами” во время войны, больше всего и
пострадали от распропагандированной толпы (убийство адмирала Непенина и
иные события на Балтийском флоте). Колчак без колебаний присягнул новому
режиму, тем более, что юридическая его основа была безупречной (отречение
Николая и Михаила). “Я, в конце концов, служил не той или иной форме
правительства, а Родине своей, которую ставлю выше всего... Я приветствовал
революцию, как возможность рассчитывать на то, что она внесет энтузиазм —
как это и было у меня в Черноморском флоте вначале — в народные массы, и
даст возможность закончить победоносно эту войну, которую я считал самым
главным и самым важным делом, стоящим выше всего, и образа правления, и
политических соображений”, — объясняет свою позицию Колчак.
Вряд ли можно упрекать сегодня, с высоты нашего горького исторического опыта, адмирала за то, что он не сумел в те роковые дни понять, что февральская революция может вовлечь страну в смертельный круговорот эгоистических социальных страстей, в вакханалию партийных программ и депутатских речей, угрожающую не только боеспособности армии, но и самому существованию государства. Однако очень скоро ему пришлось убедиться в прямой зависимости характера войны и места в ней России от политических амбиций новых руководителей страны и их дерзких оппонентов.
Брожение в армии, нагнетание напряженности между солдатами и офицерами,
приказы Петроградского и иных Советов, не имевших, разумеется, никаких
юридических оснований для вмешательства в дела вооруженных сил, — все это
не обошло стороной и Черноморский флот. В первые недели после революции у
А. В. Колчака были наилучшие отношения с Советами, с рабочими
Севастопольского порта, погрузившимися с головой в революционно-
патриотичесхую эйфорию. Но вскоре начались самовольные отъезды нижних чинов
в отпуск, их конфликты с офицерами. Повсеместно провоцировалась и
поощрялась антинемецкая истерия. Матросы требовали удаления всех офицеров с
немецкими фамилиями. И хотя на первых порах адмиралу Колчаку удалось
убедить Советы в абсурдности и безосновательности подобных требований, сама
постановка вопроса была весьма симптоматичной.
Всем известно, сколь существенно повлияли антинемецкие толки, подозрения в
шпионаже и ведении сепаратных переговоров с Германией на вызревание той
атмосферы, в которой единственно и могла произойти революция. Однако и
после событий февраля-марта пропаганда против немцев, особенно против
русских немцев, не только не прекратилась, но, пожалуй, и усилилась. Весьма
показательна и роль большевистских агита торов в создании “образа
внутреннего врага”, стимулирующего самые низменные инстинкты масс.
Большевики — “интернационалисты”, ратовавшие за скорейший выход из войны,
поражение своего правительства, “перерастание империалистической войны в
гражданскую”,— одновременно разжигали внутри рус ской армии германофобские
настроения, пытаясь таким образом добиться полного ее развала. Характерно,
что подобные же демагогические приемы сохранились в арсенале этих
оригинальных политиков и тогда, когда они утвердили свою власть,
свидетельством чему — шельмование в первые месяцы Великой Отечественной
войны советских немцев — самой близкой и беззащитной мишени для критики,
огульных обвинений и недвусмысленной расправы.
А. В. Колчак, как уже говорилось выше, сразу же разглядел истинную роль антигерманской агитации и не позволил обострять ситуацию. Может быть именно поэтому, когда в апреле он приехал в Петроград для обсуждения положения в правительстве, Гучков предложил ему командование Балтийским флотом, только что пережившим кронштадтскую бойню, в которой погибли сотни офицеров во главе с адмиралом Непениным. Однако обстановка 'усложнялась с каждым днем, и переводу этому не суждено было осуществиться.
На совещании в столице, созванном по поводу разразившегося
правительственного кризиса. Колчак лихорадочно искал здоровые силы, на
которые можно было бы опереться в борьбе за поддержание боеспособности
армии. Положение было настолько запутанным, что адмирал встречался даже с
Г. В. Плехановым (кстати, по рекомендации бывшего председателя
Государственной думы Родзянко). Старейший русский марксист убедил Колчака,
что на. эсдеков можно рассчитывать в смысле продолжения войны; командующему
Черноморским флотом, разумеется, ничего не было известно о расколе в рядах
социал-демократов.
Апрельский кризис, в результате которого А. И. Гучков и П. Н. Милюков
вынуждены были подать в отставку, встревожил русскую военную элиту. И хотя
А. В. Колчаку импонировало неприменение силы во время апрельских событий
(Керенский категорически высказался против вооруженного разгона
демонстраций, на котором настаивал Корнилов) и казался достаточно
представительным новый состав правительства, адмирала не могло не удручать
очевидное бессилие властей предержащих, их зависимость от Петроградского
Совета. Видимо, тогда Колчак и пришел к мысли о благотворности военного
вмешательства в ход политических событий, если положение в тылу угрожает
фронту.
Нам представляется, что будущий Верховный правитель России в целом верно
оценивал необходимость активного воздействия вооруженных сил на ситуацию в
стране. Нежелание правительства Керенского опереться на армию как на
политическую силу вряд ли можно оправдать с учетом сложившейся тогда
ситуации. На наш взгляд, люди, пришедшие к власти в апреле 1917 г., не
смогли в полной мере осознать ответственность за судьбы страны и
ориентировались на свои отвлеченные принципы, а не на реальность.
Противники же Керенского, левые радикалы и экстремисты, руководствовались в
первую очередь не абстрактными соображениями, а логикой событий и смогли
благодаря этому добиться более серьезной и широкой поддержки масс.
Вернувшись из Петрограда на Черноморский флот. Колчак употребил все свои
силы на поддержание боеспособности команд. Однако и встречная агитация
стала давать свои плоды. Начались отказы кораблей выходить в море,
участились обвинения офицеров в злоупотреблении служебным положением,
конфликты между командованием и нижними чинами, перестали работать
портовики. Адмирал вынужден был разорвать всякие отношения с новым
(большевизированным) составом Совета: добиться взаимопонимания было
невозможно. Совет вел дело к окончательному развалу армии и тыла. В этих
условиях у командующего не оставалось иного выхода, кроме как просить
правительство об отставке. Пытаясь уладить конфликт, в Севастополь прибыл
Керенский.
На одном из матросских митингов адмирал был обвинен в принадлежности к
имущим классам (!), которым только и выгодно продолжение войны, и,
одновременно, в развале фронта из-за симпатий к немцам (!). Подобные речи,
столь же беспочвенные, сколь и противоестественные в устах тех, кто
ежечасно разрушал вооруженные силы, были весьма типичны для начала лета
1917 г. Революционная фраза, экстремистская агитация, крушение воинского
устава обеспечили переход солдатских Советов под контроль деструктивных
сил.
А. В. Колчак аргументированно отвел оба предъявленных ему обвинения. “Я
сказал,— вспоминает он,— что если кто-нибудь укажет или найдет у меня какое-
нибудь имение или недвижимое имущество, или какие-нибудь капиталы
обнаружит, то я могу их передать, потому что их не существует в природе”.
Однако делегатское собрание постановило отстранить от должности и
командующего, и начальника штаба, а также разоружить всех офицеров,
поголовно сочувствовавших, с точки зрения разъяренных матросов, “германским
аграриям”. В знак протеста против подобного решения несколько офицеров
застрелились, а Колчак, передав командование контр-адмиралу Лукину, сломал
свою саблю и бросил ее в воду. И, хотя после резкой телеграммы Керенского в
адрес Совета оружие офицерам было возвращено, адмирал своего решения не
изменил и отбыл в Петроград.
