понятие «воля» чрезвычайно близко к понятию «я». Мне кажется, что в
большинстве контекстов можно совсем не пользоваться словом «воля», без
ущерба для смысла заменяя всюду выражения «моя воля», «наша воля», «воля
человека» просто словами «я», «мы», «человек». Лишь в специальных
контекстах понятие воли необходимо, в таких, например, в которых воля
исследуется как отдельная способность человека наряду с другими его
способностями или когда она оценивается по степени и качеству в выражениях
«сильная воля», «железная воля», «безвольный человек» и т. п. Видимо, прав
Шопенгауэр, говоря, что “подлинное... зерно, единственно метафизическое и
потому неразрушимое в человеке, есть его воля”. [42]
Хотя, раз уж речь зашла о Шопенгауэре, следует заметить, что его
понимание воли отличается от кантовского и от традиционного. Как известно,
он противопоставляет волю и разум, сближая первую с бессознательным
стремлением и называя «слепой», а второй трактуя чисто инструментально и
считая покорным слугой этой «слепой» воли. Если взять приведенную цитату
целиком, то хорошо видна и совершенно не кантовская трактовка вещи в себе,
которую дает Шопенгауэр: “Между тем в кантовской этике, особенно в «Критике
практического разума», всегда заметна на заднем плане мысль, что внутренняя
и вечная сущность человека состоит в разуме. Я должен здесь, где вопрос
затрагивается лишь мимоходом, ограничиться простым утверждением противного,
именно что разум, как и вообще познавательная способность, представляет
собою нечто вторичное, принадлежащее явлению, даже прямо обусловленное
организмом; подлинное же зерно, единственно метафизическое и потому
неразрушимое в человеке, есть его воля”.[43] Разумеется, что для Канта
вечная сущность человека, постольку поскольку он представляет собой вещь в
себе, состоит в разуме. Сутью кантовской философии является то, что мир
вещей в себе разумен, что всякая вещь в себе есть нечто умопостигаемое. Для
Канта «вещь в себе» и «ноумен» - это синонимы. Поэтому утверждение, что
разум есть что-то вторичное, принадлежащее только явлению, представляет
собой с кантовской точки зрения просто нонсенс.
Можно не пользоваться в философских текстах термином «воля», но можно
при желании и пользоваться им. Кант интенсивно использует данный термин в
своих сочинениях по этике. При этом наряду со словом Wille (воля) он
нередко употребляет слово Willkur (произвол) . Последнее применяется им
тогда, когда воля выступает в роли неопределенной возможности совершать
поступки. Но Канта больше интересуют воля, каким-то образом уже
определенная, и те основания, которые могут определять волю. Так, в самом
начале «Критики практического разума» он пишет: “Практические
основоположения суть положения, содержащие в себе общее определение воли,
которому подчинено много практических правил. Они бывают субъективными, или
максимами, если условие рассматривается субъектом как значимое только для
его воли; но они будут объективными, или практическими, законами, если они
признаются объективными, т. е. имеющими силу для воли каждого разумного
существа”.[44] Таким образом, воля всякого человека определяется максимами,
которые либо остаются у него чисто субъективными, либо объективизируются,
подчиняясь практическим законам. В первом случае воля человека определяется
в конечном счете принципом себялюбия и личного счастья и, следовательно,
находится целиком во власти закона природной причинности, преследуя
материальные цели, которые в изобилии ставятся перед ней способностью
желания. Во втором случае она определяется нравственным законом, основным
законом чистого практического разума, который действует на нее как
категорический императив; в этом случае она освобождена от необходимости
преследовать материальные цели, действуя не по закону причинности природы,
а по закону причинности свободы. С точки зрения Канта, если воля разумного
существа нормальна, то она просто по дефиниции должна определяться
нравственным законом, законом чистого практического разума: ведь коль скоро
существо разумно, то и действовать оно должно в соответствии с разумом.
Если же оно действует в соответствии с принципом личного счастья, если
максимы его воли определяются его естественными, природными склонностями,
т. е. чувственностью, то волю такого разумного существа Кант называет
чувственной, побуждаемой патологически. Другое дело животные: у них воля с
необходимостью определяется их чувственностью, такую волю Кант именует
«брутальной». Нелюди не таковы. Поэтому поводу в «Критике чистого разума»
можно прочесть: “В самом деле воля чувственна, поскольку она подвергается
воздействию патологически (мотивами чувственности); она называется животной
(arbitrium brutum), когда необходимо принуждается патологически.
Человеческая воля есть, правда, arbitrium sensitivum, но не brutum, а
liberum, так как чувственность не делает необходимыми ее действия, а
человеку присуще самопроизвольно определять себя независимо от принуждения
со стороны чувственных побуждений”.[45]
Категории воли
Эта способность самопроизвольно определять себя является, по Канту,
отличительной особенностью именно человеческой воли. Признание Кантом
наличия у человека такой способности и делает его философом свободы,
человеческой свободы, что, как уже упомянуто выше, является наиболее ценным
для нас, живущих в конце XX в., в Канте как этике и учителе жизни. В какой
перспективе видит Кант человеческую волю? В «Критике практического разума
он пишет: «А этот принцип нравственности именно в силу всеобщности
законодательства, которую он делает высшим формальным основанием
определения воли, независимо от всех субъективных различий ее, разум также
провозглашает законом для всех разумных существ, поскольку они вообще имеют
волю, т. е. способность определять свою причинность представлением о
правилах, стало быть, поскольку они способны совершать поступки, исходя из
основоположений, следовательно, и из практических априорных принципов (ведь
только эти принципы обладают той необходимостью, какой разум требует для
основоположений). Таким образом, принцип нравственности не ограничивается
только людьми, а простирается на все конечные существа, наделенные разумом
и волей, и даже включает сюда бесконечное существо как высшее мыслящее
существо. Но в первом случае закон имеет форму императива, так как у
человека как разумного существа можно, правда, предполагать чистую волю, но
как существа, которое имеет потребности и на которое оказывают воздействие
чувственные побуждения, нельзя предполагать святой воли, т. е. такой,
которая не была бы способна к максимам, противоречащим моральному закону.
Моральный закон поэтому у них есть императив, который повелевает
категорически, так как закон необусловлен; отношение такой воли к этому
закону есть зависимость, под названием обязательности, которая означает
принуждение к поступкам, хотя принуждение одним лишь разумом и его
объективным законом, и которая называется поэтому долгом, так как
патологически побуждаемый (хотя этим еще не определенный и, стало быть,
всегда свободный) выбор (Willkur) заключает в себе желание, проистекающее
из субъективных причин и поэтому могущее часто противиться чистому
объективному основанию определения, следовательно, нуждающееся как в
моральном принуждении в противодействии практического разума, которое можно
назвать внутренним, но интеллектуальным принуждением. Во вседовлеющем
мыслящем существе произвольный выбор с полным основанием представляется как
неспособный ни к одной максиме, которая не могла бы также быть и
объективным законом; и понятие святости, которое ему в силу этого присуще,
ставит его, хотя и не выше всех практических, но выше практически
ограничивающих законов, стало быть, выше обязательности и долга”.[46] Таким
образом, человеческая воля занимает, по Канту, промежуточное положение
между животной и святой. Ниже нее располагается воля животных, полностью
находящихся во власти чувственности и не способных «совершать поступки,
исходя из основоположений». Животным противостоят разумные существа, волю
которых Кант задает, как «способность определять свою причинность
представлением о правилах» и к числу которых принадлежат люди, бестелесные
духи и бесконечное высшее мыслящее существо. Воля последнего стоит выше
человеческой, так как не способна «к максимам, противоречащим моральному
закону». Человеческая же воля способна действовать как исходя из
«практических априорных принципов», так и покоряясь естественным
чувственным импульсам. Поэтому нравственный закон человек воспринимает
всего лишь как категорический императив, как повеление долга, которое,
однако, он волен исполнить, но волен и не исполнить, уподобившись животному
и патологически следуя своей способности желания. Таким образом,
человеческая воля, хотя и свободна «от принуждения со стороны чувственных
побуждений», но так, что даже если в данную минуту человек поступает
нравственно, всегда сохраняется возможность, что в следующую минуту он
уклонится от своего долга и уступит какой-нибудь из присущих ему природных
склонностей. Этим он отличается от высшего мыслящего существа, которое
обладает святой волей, ни под каким видом не способной войти в противоречие
с нравственным законом. Поэтому оно «выше обязательности и долга»:
нравственный закон для него не императив, а нечто, входящее в саму его
сущность. Можно сказать, что как воля животного, так и воля высшего
существа унилатеральны. Первая может определяться только чувственностью и
полностью подчинена причинности природы; вторая определяется только
основным законом чистого практического разума и соотносится только с
причинностью свободы. Человеческая же воля билатеральна, т. е. может
определяться и законом нравственности, и принципом личного счастья. “В воле
разумного существа, на которую оказывается патологическое воздействие,
может иметь место столкновение максим с им же самим признанными
практическими законами”.[47] Кстати, во избежание недоразумений следует
заметить, что между «Критикой чистого разума» и «Критикой практического
разума» нет противоречий: как здесь, так и там Кант приписывает
бесконечному вседовлеющему мыслящему существу лишь проблематическое
существование.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12
